Борис Айдаболов — Несмеяна-царевна: Сказка

Как подумаешь, куда велик Божий свет! Живут в нём люди богатые и бедные, и всем им просторно, и всех их призирает и рассуждает Господь. Живут роскошные — и празднуют; живут горемычные — трудятся; каждому своя доля!

В царских палатах, в княжьих чертогах, в высоком терему красовалась Несмеяна-царевна. Какое ей было житьё, какое приволье, какое роскошье! Всего много, всё есть, чего душа хочет; а никогда она не улыбалась, никогда не смеялась, словно сердце её ничему не радовалось.

Опечалился царь-батюшка, закручинился. Любил он прежде на коне ретивом по чистому полю скакать, с кречетом ловчим уток-селезней догонять, неводом частым осетра ловить, с девицами красными хороводы водить.

А нынче стали ему пиры да забавы не в радость. Царский конь златогривый на конюшне стоит, ушами прядает, о чистом поле, широком раздолье мечтает. Сокол ясный не на царской руке — в алом клобуке на золочёном шесточке сидит, бубенцами гремит. Ладья резная у пристани качается,- не колышет ветер вольный паруса кармазинного, око драконье померкло. Девицы красные хороводов не водят, песен не поют,- всё по горницам сидят, вышивают да прядут.

В печали царь-батюшка поверх кафтана златопарчёвого платье чёрное монашеское напялил, на кудри русые клобук чёрный сафьяновый нахлобучил — и, словно туча солнышко затмила, словно коршун с небес на Жар-птицу упал,- погасли пряди солнечные царёвы, померкли ризы златые царские.

Стал царь-батюшка молиться денно и нощно, пред златыми образами поклоны класть, в грехах каяться да за дщерь свою, чадо своё ненаглядное просить.

Тихо стало во дворце теремном,- только скрыпнет в Приказе посольском пёрышко гусиное да звякнет в палатах бубенец на колпаке шутовском.

Уж стало отцу невмочь глядеть на печальную дочь. Призвал он пред очи свои царские бояр и спрашивает: «Как царевна почивала, не улыбнулась ли?»

Думные бояре, опора государя, вороты бобровые, посохи дубовые, царю-батюшке в ножки кланяются, челом бьют: «Не серчай ты, царь-государь, на своих верных слуг, не вели казнить, вели слово молвить».

«Молвите»,- отвечает царь.

Говорит первый боярин: «Нечем нам тебя утешить, царь-батюшка. Из-за моря доктора приезжали хвалёные, всё слова говорили мудрёные — толку с них, что с козла молока. Не смеётся царевна пока. Всё грустит, словно солнышко красное за тучку закатилося».

Молвит другой боярин: «Не ест, не пьёт, голубушка сизокрылая. В иной день и росинки маковой во рту у неё не бывает. Принесут повара блюда сахарные, пития медвяные, а царевна нос воротит. Мамки да няньки в слёзы, так она за тятеньку от пряника печатного кусочек откусит да за маменьку глоточком водицы студёной запьёт — точно пташка Божья!»

Сказывает третий боярин: «Всё в светлице сидит да в окошко глядит. Красное солнышко её в правую щёку целует, привечает. Ясный месяц в левую щёку лобызает. Соберутся в светёлке у сударушки девушки сенные, по красным лавкам с пяльцами усядутся рукодельничать. А царевна в белые свои рученьки серебряное донце, золотое веретёнце берёт да кудель прядёт — золотая нитка тянется. Вдруг из оченек её ясных слёзы покатятся. Так и грустит она, словно деревце ладанное, мироточащее».

Вздохнул царь-государь и молвил: «Горестно мне видеть дитятко моё ненаглядное, золотиночку мою в тоске — печали. Подумайте, бояре, что мне делать, как мне быть, как царевну развеселить».

Стали бояре думать, рядить, как царю-батюшке угодить да царевну от печали исцелить. У каждого боярина ума палата, у каждого семь пядей во лбу. Да что проку? Уж больно мудрёную задачку царь загадал.

День прошёл, второй минул, третий наступает. Время тянется-потянется, словно пряжа веретена. Кружит небосвод над разноцветными маковками теремного дворца — Солнышко Красное плывёт, за ним Месяц Ясный поспевает. Думают бояре думу, ничего придумать не могут.

И вот к исходу третьего дня дьяк-чернильная пиявка почесал пером гусиным темечко и говорит: «А что, ежели послать гонцов по городам и весям да по странам заморским и весть разнести, мол, кто царевну рассмешит, того царь-батюшка по-царски наградит! Авось и отыщется на белом свете смешильных дел мастер. И чего царь-батюшка для дочки единственной своей пожалеет! Казна у него богатая, в ней и злато, и серебро, и каменья самоцветные, и жемчуг скатный, и сосуды италийские, и парча цареградская, и ткани персидские, и ковры шемаханские, и благовония индийские, и соболь, и куница, и белка, и лисица,- всего вдоволь. Только солнышка красного да месяца ясного да звёзд частых нет у него в казне!»

Наутро пришли бояре к царю, в ножки ему поклонились и рассказали про дьякову придумку. Призадумался царь, загрустил да слезу золотую пустил. Венец на макушке поправил, крест жемчужный на персях оправил, и говорит:

«Коли мёд, так и ложку. Пиши, дьяк, указ государев!»

Дьячишко — чернильная душа свиток развернул, перо гусиное в чернила обмакнул да с кончика пера мушку учёную смахнул.

Вещает царь-государь:

«Кто царевну рассмешит, тому её замуж отдам да пол-царства в придачу».

Пёрышко гусиное заскрипело, рожки серебряные запели, барабаны застучали, скороходы побежали, глашатаи поскакали. Что тут началось! Закипел народ у царских ворот! Со всех сторон едут, идут — и царевичи и княжевичи, и бояре и дворяне, полковые и простые; начались пиры, полились меды — царевна всё не смеётся.

Скоро сказка сказывается да не скоро дело делается.

На другом конце в своём уголке жил честной работник Иван, просвирнин сын. Был он статен, лицом бел и румян, белокур и ясноглаз. Был собой пригож, на лубочного витязя похож. С алой утренней зорьки до синих вечерних сумерек работал Иван на хозяина, в беспрестанных был трудах: землю пахал, рожь сеял, жал, рушил, на току веял, в мешки ссыпал, на мельнице молол, за скотиной смотрел… А после трудов праведных с матушкой своей вечерял да под сказки её засыпал.

Хозяин его — человек богатый, правдивый, платою не обижал. Только закончился год, он ему мешок денег на стол: «Бери,- говорит,- сколько хочешь!» А сам — в двери, и вышел вон. Подошёл работник к столу и думает: как бы перед Богом не согрешить, за труды лишнего не положить?

Выбрал одну только денежку, зажал её в горсть да вздумал водицы напиться. Нагнулся в колодезь — денежка у него выкатилась, блеснула медным рёбрышком и потонула на дно. Другой бы на его месте заплакал, затужил и с досады руки сложил, а он нет. «Всё,- говорит,- Бог посылает; Господь знает, кому что давать, кого деньгами наделяет, у кого последние отнимает. Видно, я худо работал, мало трудился, теперь стану усердней!» И снова за работу. Каждое дело в его руках огнём горит!

Кончился срок, минул ещё год, хозяин ему мешок денег на стол: «Бери,- говорит,- сколько душа хочет!» А сам в двери, и вышел вон. Работник опять думает, чтоб Бога не прогневить, за труд лишнего не положить. Взял денежку, пошёл напиться и выпустил невзначай из рук. Денежка в колодезь, и потонула.

Ещё усерднее принялся он за работу, ночь не досыпает, день не доедает. Поглядишь: у кого хлеб сохнет, желтеет, а у его хозяина всё бутеет; чья скотина ноги завивает, а его- по улице брыкает; чьих коней под гору тащат, а его и в поводу не сдержать. Хозяин разумел, кого благодарить, кому спасибо говорить.

Кончился срок, миновал третий год, он кучу денег на стол: «Бери, работничек, сколько душа хочет; твой труд, твои деньги!» А сам вышел вон. Берёт работник опять одну денежку, идёт к колодезю воды испить — глядь: последняя деньга цела, и прежние две наверх выплыли. Подобрал он их, догадался, что Бог его за труды наградил.

Как-то раз постучался в просвирнины ворона странник. Глядят: стоит старичок-сам-с-вершок, борода серебряная, усы золотые. Просвирня с сыночком ворота отворяли, странника в дом пускали — ведь гость от Бога!

Баньку для мужичонки истопили, накормили, напоили да на лавку у печи посадили.

«Скажи, мил человек,- говорит Иван просвирнин сын,- как тебя звать-величать, из каких ты краёв будешь и куда путь держишь?»

Отвечает странник: «Звать меня Старичок-сам-с-вершок. Сам из тридевятого царства, тридесятого государства. По белу свету брожу, на разные диковины да чудеса гляжу».

«А раз так,- говорит Иван,- расскажи нам с матушкой, чего на белом свете дивного, диковинного видел. Но только такого, чего бы мы видом не видывали и слыхом не слыхивали, а мы послушаем».

«Хорошо,- отвечает Старичок-сам-с-вершок, борода серебряная, усы золотые,- расскажу вам небылицы из чёрной тряпицы».

«В некотором царстве, некотором государстве, в стране Жар-птицы стоит град дивен. Сам пряничный, глазурью полит, сахаром посыпан, мёдом сдобрен, с ванилью замешан, имбирём заправлен, анисом приправлен, изюмом да орехами украшен.

Во граде том есть храм о девяти головах с куполами луковичными, маковками разноцветными, с лестницами белокаменными, крыльцами нарядными, шатрами цветными, с вратами резными, оконцами слюдяными, чревами вызолоченными,- образами украшенными, утварью церковной — золотой, серебряной с каменьями самоцветными да жемчугом скатным — наполненными.

Есть там Царь-пушка — бронзовое брюшко, на чугунных колёсах, огонь изрыгает, чугунными ядрами стреляет; василиск называется. Так она велика, что по дулу её по праздникам люди гуляют, а в жерле стрельцы-удальцы в кости играют. Так тяжела, что и дюжина лошадей сдвинуть не может!

Есть там и Царь-колокол — щёки оловянные, лоб медный, язык серебряный, ушко золотое! Тоже зело велик, весом в десять тысяч пудов, стоит на земле, а у него внутри, как во шатре, дети играют.

В граде том, во дворце теремном живёт Несмеяна — царевна, красавица писаная. Всё у неё есть, всего вдоволь; по локоть в красном золоте, по колени ноги в чистом серебре,- только не смеётся она, не улыбается.

Объявил царь-государь на весь мир: кто его дочку Несмеяну — царевну развеселит, тому её замуж отдаст да пол-царства в придачу!»

«Вот и сказке конец, а кто слушал — молодец! А ты, Ивашка, белая рубашка, ложись спать, утро вечера мудренее». Сказал так Старичок-сам-с-вершок, сладко зевнул и заснул. Пошла спать и просвирня. Только Иван лежит, с боку на бок ворочается, заснуть не может. Всё о Несмеяне — царевне думает.

Утром встал Иван ни свет, ни заря. Глядь, а гостя и след простыл. Думает Иван: «Пора и мне белый свет поглядеть, людей распознать!» И говорит матушке своей: «Собери-ка меня, матушка, в путь-дорожку. Надоело мне дома сидеть, хочется белый свет поглядеть — на Царь-пушку, на Царь-колокол да на Несмеяну — царевну. Ведь гляжёное лучше хвалёного».

Пыталась просвирня сына своего отговорить: «Да не верь ты этому страннику, наврал он тебе с три короба. А о царской дочке и мечтать забудь. Не нашего сукна епанча!» Но он всё своё твердит. Делать нечего, испекла просвирня каравай, собрала котомку. Иван просвирнин сын посох себе дорожный смастерил, поклонился матушке и отправился куда глаза глядят.

Идёт он полем, бежит мышь: «Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сама пригожусь!» Дал ей Иван денежку. Идёт лесом, ползёт жук: «Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!» Дал и ему денежку. Поплыл рекой, встретился сом: «Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!» Он и тому не отказал, последнюю отдал.

Долго ли, коротко ли шёл Иван, сам пришёл в город; там людей, там дверей! Загляделся, завертелся работник на все стороны, куда идти не знает.

А перед ним стоят царские палаты, серебром — золотом убраны. А перед палатами народ толпится — женихи, стало быть, из всех городов, из разных стран приехали Несмеяну — царевну сватать, очереди своей ждут.

А окна в царском терему большие, просторные, через них всё видно, что там делается. Глядит Иван, просвирнин сын, удивляется. Чертог полон женихов, и простых и знатных, и своих и заморских. Каждый хочет Несмеяну — царевну рассмешить, всякий её желает развеселить.

Там скоморохи промышляют, на гуслях да домрах играют, ложками стучат, на гудке бренчат, песенки поют, в присядку пляшут, рукавами машут, в дуду дудят, Несмеяну — царевну рассмешить хотят. Как говорится: «У всякого скомороха есть свои погудки».

А вот скоморохи — кукольники представление устроили: медведь сказки рассказывает, а коза в ложки бьёт да приплясывает!

Акробаты кувыркаются, жонглёры яблоки бросают да ловят. А вот медведя на цепи ведут, он под бубен и рожок отплясывает! Объёдало съел быка, не насытился пока! Опивало пьёт до дна бочку зелена вина; шут бубенцами звенит, шутки-прибаутки говорит.

А вот гости заморские,- всякие иноземцы, шведы да немцы, в шелка да бархат разодетые: выступают важно, говорят вальяжно; итальянцы да гишпанцы показывают танцы,- бородки клином, походки павлином.

А у сводчатых окон на серебряном троне Несмеяна — царевна сидит, красавица писаная. Рученькой белой царевна личико подпирает. Черевами востроносыми, бисером расшитыми, резную скамеечку попирает. На голове у неё венец о пяти лепестках жемчугами осыпан. На ней платье малиновое из паволоки цареградской птицами райскими вышитое. А поверх него ещё одно платье — атласное, серебряной нитью затканное. Пряди чёрные по плечам растекаются. Очи томные, что ночи тёмные, вдаль глядят, скоморошьих забав видеть не хотят. А на белой щеке золотая мерцает слезинка,что на лилии Божья росинка.

Вдруг Ивану показалось, что Несмеяна — царевна из окна прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашёл на него сон, и упал он прямо в грязь.

Откуда ни взялся сом с большим усом, за ним жучок-старичок, мышка — стрижка; все прибежали. Ухаживают, ублаживают; мышка платьице снимает, жук сапожки очищает, сом мух отгоняет.

Глядела, глядела на их услуги Несмеяна — царевна и засмеялась. И зазвучал царевнин смех нежным малиновым звоном в палатах белокаменных, и запели в саду на древесных ветвях птицы.

А царь в Посольском приказе от послов англицких грамоты принимал, сидел на троне в монашеском платье да чёрном клобуке. Услышал он смех царевны — ясным соколом встрепенулся, сизым орлом в палаты потешные кинулся, да так, что карлица едва за подол царский успела ухватиться. И так побежали по галереям: впереди царь — батюшка, за ним карлица по мраморам шахматным, словно бы на салазках катится, а за нею шут — дурак, пёстрый колпак, а за ним и дьяк, а за дьяком стрельцы-молодцы, за стрельцами посол заморский, за послом кот — баюн, за котом и мышка, а за мышкою блоха вприпрыжку.

У самого порога царь-батюшка их платья монашеского выпростался — золотые царские ризы в исподе солнцем вспыхнули, так, что карлица зажмурилась, а дьяк свой колпак на глаза натянул!

Тут бояре подоспели, на главу царскую венец возложили — шапку с собольим околышем, каменьями самоцветными украшенную.

Входит царь в палату, глазам не верит: доченька его ненаглядная у окошка сидит, на двор глядит, колокольчиком серебряным заливается; глаза её алмазами сверкают, на щеках маковый румянец играет!

«Кто, кто развеселил мою дочь?»- спрашивает царь. Тот говорит: «Я»; другой: «Я». «Нет,- говорит Несмеяна — царевна.- Вон этот человек!» — И указала на работника. Тотчас его во дворец, и стал работник перед царским лицом молодец — молодцом!

Царь своё царское слово сдержал, что обещал, то и даровал. Дочь свою жениху передал.

Невесту в Царицыной палате нарядили, к жениху проводили: впереди поп идёт, невестин путь святой водой окропляет, за ним свечники, каравайщики, дружки, родня невестина, а за ними свахи да боярыни невесту под рученьки белые ведут.

И пошли жених с невестою под колокольный звон на венчание в собор, взявшись за руки, и всю дорожку им коврами да тканями драгоценными устилали.

А после венчания пришли к Золотому крыльцу, а здесь их за белые руки принимали, в Золотую палату вели да за столы белодубовые сажали, за скатерти браные, за яства сахарные, за питья медвяные. И начался пир на весь мир!

Я говорю: не во сне ли это рабонику снилось? Заверяют, что нет, истинная правда была,-так надо верить.

Примечания:

Кармазинный — тёмно-красный.

Паволока — узорчатая шёлковая ткань.