Борис Житков — Варька: Рассказ

I

Вот она: на осень погода становится. Заложило, и третий день работает ветер-кинбурн. Жмет воду, разводит зыбь, всю муть подняло.

Рвет со дна мидию — ракушу, крутит песок, катает каменья.

Рыжая зыбь свернется бараном под берегом, роет песок, бодает обрыв. Лезет выше-выше, подбирается к шаландам.

Слизнет зыбь шаланду и пойдет вертеть-играть, толочь о каменья. Бортом, дном, носом. Поймала — не вырвешь. Пестрые щепки соберут бабы на палево.

А лодка рыбаку что конь мужику.

И по скользкой глине тянут рыбаки на кручу тяжелые намокшие шаланды. Скользят, проклинают, рвут руки.

Тучи низко летят, гляди, за обрыв зацепят. Валят серой, оголтелой кутерьмой над самой водою. Ветер рвет белую пену, и она растерянно носится над берегом. Выбирает, где сесть.

Учитель Дмитрий Николаич сидел в своей хате на берегу и наживлял перемет. Длинная — в полверсты — смоленая веревка. От нее хвостиками волосяные подлески с крючками — полторы тысячи крючьев.

Он сидел на полу между двумя корзинами, брал из правой крючок, сажал соленую рыбешку и складывал крючок к крючку налево.

Веревка тянулась через колени. Он привык за год, и работа не мешала думать.

Звенит за окном прибой. Даст зыбина — ухнет берег; и голоса летят с моря, словно кто на помощь зовет.

Учитель кусал пополам наживку, выплевывал половинку в ладонь и с поворотом сажал на крюк.

И тянулись мысли за веревкой.

Рыженький, в полупальто — ватная тужурочка: из мастеровых. И учителя к нему в очередь. Хвост во дворе, до самых ворот. А он глазками пронзает:

— Анкету!

Тут Дмитрий Николаич вздыхал, и задерживались крючья в руках.

— Признаете? Может, сочувствуете? А вы меня-то за человека признаете? — Шептал, плевал наживкой, и крючья шибко летели из руки в руку, и зло просаживал учитель наживку.

— Чем вы дышите? Мы чем дышим?

Учитель набирал воздуху:

— А вот тем дышим…

Дмитрий Николаич рванул перемет и сорвал два крючка, что зацепились за корзину.

И рыженький теперь стоял и слушал, чем дышит Дмитрий Николаич. Не настоящий рыженький, а мутный. А настоящий говорил:

— Это мы вполне знаем, дорогой товарищ, что вы четырнадцать лет буржуев учили. Будете теперь учить наших. Очень даже просто, что заставим.

Надо было ответить… и то, что надо было ответить, вот уже год по вечерам шептал учитель, когда живлял перемет. Задыхался, жалил крючьями наживку, обрывал подлески.

— И сам бы пошел! Сам!.. Сам! Еще раньше вас хотел. И в округе косились. На волоске висел.

Учитель переводил дух. Опять набирал воздуху.

— А заставить? Нет… Чем дышите? А вот — рыбалим! Кусал горькую наживку и зло сплевывал в руку.

— И будем рыбалить. Придете просить.

Как нож, точил по ночам мысли. Ждал, когда вонзить. Дверь приоткрылась: на мутном свете низкий силуэт. Тяжелый маузер топорщился сбоку и оттягивал пояс.

— Береговой контроль — Особого Отдела. Товарищ! Я ваший номер забыл.

Человек чавкал по полу налипшей глиной, шагал через комнату. Он сел на койку.

— Я вам объявляю, что ночью в море выходить никому нельзя. С захода до восхода. Вот!

И он внимательно оглянул стены.

— Да какой дурак в такую погоду… — забурчал с полу Дмитрий Николаич.

Особист перебил:

— Насчет дурака я вам, товарищ, пока словесно говорю: вы поаккуратней. А насчет выезда, чтоб потом отговорок никаких чтобы не было. Вот?

Он встал, приподнял рваные паруса и сетки, что были вместо подушки. Заглянул под топчан.

— Так вот! А насчет дурака надо быть поумней. Вышел, не запер дверь.

Дмитрий Николаич вскочил. Высунулся в дверь. Кричал вслед хрипло, яростно:

— Дверь! Дверь! Дверь! Запирать!

Перемет зацепился за куртку, высыпался; опрокинулась корзина. Особист скользил по осклизлой глине, придерживал фуражку. Не оглянулся.

Дмитрий Николаич подошел к столу, дрожащими руками стал лепить из газеты папиросу.

Просыпал на стол махорку.

Оставалось уже полтысячи крючьев. Дверь распахнулась, и в комнату рванул во всю ширь гром прибоя. На пороге стояла Варька.

Она придерживала на груди концы цветного платка, другой рукой поправляла трепаные мокрые волосы.

— Я до вас. Закурить нема? Все скрозь из табаку повыбились.

— В жестянке. — Дмитрий Николаич кивнул на стол.

Варька обтерла о порог стоптанные туфли, обошла стол. Она придерживала рваную юбку. Мокрый фестон раскачивала на ходу — всего-то два шага. Варька протиснулась за стол и села в плетеное кресло, как на трон. Встряхнула банку с махоркой.

— Тю! Андряцет! Тоже дикофт? Скажи, кругом в людей дикофт. Заговелись!

Варька засмеялась, и Дмитрий Николаич заметил, что спереди у нее нет одного зуба. А смеялась она во весь рот, будто хвалилась черной метиной.

Варька поймала взгляд:

— Что вы смотрите? Это мне Гаврик Косой в «Венеции» выбил. Варька лихо отодрала кусок газеты — как раз сколько надо — и

стала сворачивать цигарку.

Она закурила и выставила голую до локтя руку: поставила локтем на стол. Как на табачной рекламе.

— Трактирная фея, — нахмурился учитель и взялся за крючки.

— Нет, верно: вот Тимошка не даст соврать. Все через Нюньку Андрюшкину вышло. А говорит — я его на это вывела. Косой все одно потом бедный был: аж два месяца в городской валялся. Мало не сдох.

Дмитрий Николаич глянул на Варьку, на веселые глаза и стал путать крючья. Он рвал, дергал — перемет цеплялся и кучей вываливался из корзины.

Варька смотрела на его работу, и Дмитрию Николаичу крючило руки. Он как попало запихал перемет в корзину: внаброску кучей.

Он знал, что на рыбальской работе Варька никому на всем берегу не уступит. Серьезный рыбак Василий, пять лет тому, взял ее из «Венеции». Пять раз за пять лет Варька от него уходила. Пять раз звал ее Василий домой: кланялся.

— Ну что, как у Василия? — спросил Дмитрий Николаич.

Спросил, чтоб Варька не смотрела ему в руки.

И разговор степенный.

— Да что? — Варька скучно глянула в окно. — Что ему, черту, делается? Одно слово — борода.

Она потянула из слюнявой цигарки. Заплевала, запрыскала мелкой махоркой.

— Тьфу, дьявол! Жуем траву эту, как бараны, — говорила Варька. — Из табаку из последнего повыбивалися. Калеки несчастные. Рыбу удим-удим, а вечерять, черт, будем? Фириной живляете? И чего вы такую сволочь курите? Тьфу!

Она шлепнула об пол окурок и пристукнула ногой.

— Чего вы легкого не купляете? Полторы тысячи крючьев имеете!

— Пусть теперь другие курят. — Дмитрий Николаич обрадовался: не терпелось вонзить. — А мы уж махорку… — грозно сказал, в пол глядя.

Варька подняла брови, тупо задумалась и вдруг весело глянула на учителя:

— Полторы тысячи крючьев у человека, у двоих с мальчиком рыбалить, на андряцете сидить! Так к чертовой маме с таким рыбальством.

Дмитрий Николаич остановился живлять. Проглотил слюну, набрал воздуху.

Варька подалась вперед и глядела прижатыми глазами, черными, как сапожные пуговки. Ждала, чем кинет Дмитрий Николаич.

— А разверстка? — громыхнул учитель. — А это знаете: «Даешь рыбу?» — и револьвер в лоб тебе наставит.

— Маме своей в пуп нехай наставить! Ей-богу, подурел народ. Варька вскочила, толкнула стол, опрокинула махорку.

— Самоплюи! Рыбалки еще! Сами на крючок чепляются.

Дмитрий Николаич глядел на Варьку снизу, старался удержать иронию на лице, как перед зеркалом.

Окно звенело от прибоя, и оба вспомнили про море. Варька подобрала махорку в жестянку, сдула со стола.

— Давайте я вам подживлять буду. Айда! Понес!

Она подсела на корточках к корзине, проворными пальцами распутала перемет и глянула на учителя: задорно, весело.

— А ну, ходом, ходом! Пошла игра.

Варька из-под рук вытаскивала крючья, одним коротким тычком насаживала наживку. Мигом передавливала рыбешку пополам.

Их руки путались, сталкивались. Варькины пальцы бегали проворно, как крабы. Будто свой ум в руках, в каждом пальце. Хватала цепко, верно, без промаха. Рядок к ряду ложились крючья в корзину.

Дмитрий Николаич не поспевал, конфузливо гымкал, улыбался.

— Штрикаем, штрикаем! Ходом! — подгоняла Варька.

— Зачем вам беспокоиться? — бормотал Дмитрий Николаич, поплевывая наживкой.

— А зачем вы, скажите, в рыбальство бросились? Ученый человек — нема должности у городе?

Варькины руки работали без нее, и она смотрела на учителя — здесь, в полуаршине, в упор.

— Нас теперь не надо, — сказал глухо Дмитрий Николаич. — Пусть теперь другие работают.

— А вам чего в зубы глядеть? Вон Фенькин человек. Божий бычок, можно сказать, в городе каким-то заделался. За троих пайки огребает, чтоб мне пропасть.

Дмитрий Николаич ждал этого вопроса. Долгий год его ждал. Пусть Варька — рыбальская баба. Все равно.

Он бросил крючья, уперся спиной в стену, руками в пол.

Варька опасливо взглянула. Видела, что собирается, как замахивается.

Дмитрий Николаич собрал весь голос и на всю комнату зло, веско поднес Варьке:

— В комиссары идти прикажете? Уперся глазами, молчал. Варька с минуту мигала.

— А что? Плохо? Вот спугали. У комиссарах порватый бы не ходили. Вон Фенькин, говорю, весь у кожу убрался. Левольверт, сапоги, аж по самое некуда. Ну, кончаем, кончаем!

Варька дернула перемет и еще шибче забегала пальцами.

— Ну-с, ладно, — сказал Дмитрий Николаич и взялся за крючья. Становилось темно, и Варька живляла «на щуп».

Теперь оба молчали, и снова стал слышней прибой и ветер. Варька встряхивала головой и старалась локтем пригладить трепаные космы.

Последний крючок. Варька быстро выдернула у Дмитрия Николаича конец веревки и свернула в корзинку. Плюнула, прихлопнула — на счастье.

— Чай, что ли, греть будем? Плита вашая к черту затухла. Вода есть?

Она впотьмах брякнула ведром.

— Мотайтесь за водой. — Варька ткнула в руки учителю ведро.

Дмитрий Николаич вышел. Сырой, плотный ветер валит с ног, слезит глаза. Ревет море. В ушах голоса стонут, захлебываются.

А вон будто кто стоит на обрыве. Мутный силуэт. Или куст мотает голыми ветками. А, черт с ним.

Учитель натянул фуражку на самые глаза — стало уютней.

Он не знал, хорошо это или досадовать надо, — вот что не вышло с комиссарами. Он старался размеренно шагать, чтоб размеренно думать. Но теперь комиссары не приступали к горлу.

Ветер рвал ведро, плескал, сдувая воду. Уверенно, не мигая, светилось окно в хате.

Глина густо облепила ноги. Учитель скользил, размахивал ведром, разливал, спешил и глядел на огонь.

За дверьми голоса. Варька кому-то ругательно выговаривала:

— Тебя звал кто? Ты мне скажи, что ты тута забыл? Грязюки по-натаскивали полну хату. Служба, говоришь? Так тебя что? Полы паскудить наняли? Да? Жинка дома бьет, так он по людям лазит. Не ставь ты мне ноги на пол! — заорала Варька.

Учитель отворил дверь.

Особист сидел на сундуке, скорчившись, подняв обе ноги на воздух. Варька с сердцем пихала сучья в плиту.

— Вы его звали? — кричала Варька учителю. — Пассажир какой! Заседатель сыскался. А не звали, так вытряхивайся с хаты, выколачивайся! Чисто конюшню с хаты поделали.

— Что я? Огня не могу спросить? — Особист достал папироску и покосился на учителя. — У меня дело…

— Тут все дела справные, вытряхивайся.

Особист вышел.

— Зачем вы, Варя, так с ним… — начал Дмитрий Николаич.

— С кем? — перебила Варька. — С Пантюшкой, с кровельщиком? Нацепил левольверт, думаеть, я испугалася здорово. Его баба бьет, аж перо летить.

Было поздно, когда Варька поднялась уходить.

— Темно, — сказал Дмитрий Николаич. — Я вас провожу. Варька засмеялась.

— Я здесь пять лет путаюся, пьяная не заплутаю. А потом вас сходой обратно вести?

Дмитрий Николаич не знал, что именно надо сказать, но видел, что если сейчас, сию минуту, не скажет чего надо, Варька уйдет. И не придет больше.

Он перебрал наспех в уме все слова, все фразы, и все не те попадались.

Варька стояла, смотрела задорно в глаза и перебирала обеими руками шпильки в волосах.

И Дмитрий Николаич знал, что это она дает ему срок — секунду» — сейчас потухнут глаза, повернется.

— Может, остались бы… ночь ведь… — ляпнул Дмитрий Николаич впопыхах и испугался.

Варька шлепнула ему руку на плечо, рассмеялась. Она раскачивалась от смеха и шатала учителя.

— Ах чудак, ей-богу! Вот чудило!.. Еще ученый.

Учитель смотрел растерянно с испугом. Не знал: «да» это или «нет»?

— Ну говорите, что стелить,— сквозь смех сказала Варька и пошла к топчану. Там кучей наворочены были рваные сетки, паруса, обтрепанное пальто, засаленная подушка.

Ночью проснулся Дмитрий Николаич. Кинбурн дул из последних сил, и зыбь выстрелами била в подмытые скалы. Струйки холодного ветра долетали до окна. На потолке трепетал от плиты красный зайчик. Под кучей рвани было тепло. Варькина сонная рука доверчиво лежала на груди у учителя. И от штормовой погоды было уютней в дому и теплей в постели.

Дмитрий Николаич тронул привычные мысли. Но рыженький в тужурочке встал как картонный и уплыл. Дмитрий Николаич хмурил мысли, вспоминал слова, — но, как в пустой воде, ничего не задевало.

Живое тепло шло от Варьки, оно томило и грело. Дмитрий Николаич погладил Варькину руку.

Варька дрогнула, подняла голову, прислушалась.

— Ишь его, черта, раздуло, — шептала Варька, — аж каменья воротит. Мотайся, Митя, посмотри шаланду. А то лежи, лежи, чего тебе на холод. Я сама пойду, — и привстала.

Дмитрий Николаич вскочил и стал откапывать шинель в тряпье, которым они с Варькой были укрыты.

II

Далеко, верст на сорок в море, лежит каменная гряда. Она горой подымается со дна, и плоская вершина ее тянется на юг, — каменная скамья. Рыбаки ее просто зовут: Каменья.

Как лес на горах, стоит трава на Каменьях. Постелешь перемет — и всегда хорошо поймаешь. Все головатые «кнуты», и что ни крючок — то бычок. Надо только найти среди моря эти каменные горы, чтоб не прокинуться, чтоб не кинуть перемет в глубину на песок; там мертво и пусто.

Рыбаки безошибочно и в туман и ночью находят это место и спешат кидать крючья. Наспех впопыхах переживляют переметы и сторожко поглядывают на север. Рванет свежий «горяк», зафурдунит погода с молдавского берега — будешь руки рвать, нагребаться в берег, а не вытянешь — и понесет погодой, зальет, забьет зыбями.

Уносило не раз рыбаков, и потом ни шаланды, ни тел, ничего не находили люди — все брало море.

А подловил — барином дело: с тяжелым садком за кормой тянется рыбак домой бережком.

А дома, на своем берегу, всяк спешит помочь дернуть шаланду на берег, узнать, как лов на Каменьях. Слушают соседи чудеса, и всякий про себя думает: «Бегу и я на Каменья».

На пятые сутки прилег, выдулся кинбурн.

Только отсталые тучи клочьями бегут с востока. И сколько глаз хватает, желтая муть стоит на море. Здорово рыба теперь будет браться и в наших берегах.

А кто посмелей — рванет на Каменья.

Варька стояла на обрыве: глядела море, глядела в лицо, раньше чем поверить. Ветер трепал юбку, облеплял колени. Варька крепко стояла, цепко держалась босыми ногами за глину. Жевала в углу рта прядь волос. И вдруг повернулась к учителю:

— Летим, Митька, на Каменья! С ночи срываемся. Она быстро пошла к хате.

— Как же с ночи? А приказ забыла! — перебил Дмитрий Николаич.

— Что приказ! — крикнула Варька. — Приказ мне тыкаешь. На то голова да руки. Рвем на Каменья, и чтоб, как развиднеется, мы вже там. Чтоб, — кричала она на ходу, — уперед всех прилететь. Рванем прямо на перевал. Ходом, живлять.

Ветер гнал их в спину. Навстречу шел Василий. Он сутулился и бодал головой погоду. Шел от их хаты. Он кивнул Дмитрию:

— Мне до ее — два слова.

Варька стала. Василий запахнулся плотней, поправил шапку. Кашлянул.

— Ну, так как же дело будет? — сказал и уставился.

— Какое может быть дело? — Варька глянула, как ударила. — Что ты здесь кругом лазишь? Я тебе должная осталась чи что?

— Я говорю, — ровным голосом басил Василий, — я говорю: ты сетки комбольные сажать не придешь? Сеток, сказать — не соврать, кругом-бегом — пять ставок… новые…

— Я в твои сетки не упутаюся. — Варька повернулась.

— Варя, — ласково сказал Василий и заступил дорогу, — в мене ваший гребешок остался.

— Чеши кудри лысому! — крикнула Варька и зашлепала к дому.

— Варька, я что скажу! — крикнул Василий.

— А ну! В мене борщ сгорить, — отмахнулась Варька. Не обернулась.

— Сетки он справил комбольные, слыхал, Митька? — кричала она дома. — Мне его сетки здорово нужные.

Она выволокла из сеней корзину с наживкой.

— Сядем живлять! В море на всех рыбы фатает. Брось, потом курить будешь! — крикнула она учителю.

Была ночь. И черный обрыв пухло навис над берегом. Дмитрий стоял на песке, придерживал за корму шаланду. Ждал Варьку.

Впереди в темном море ходила зыбь. Она с разбегу перескакивала через гряду камней, отдувалась и шуршала под берегом песком, звенела ракушей. Зыбь поддавала в плоское дно шаланды. Шаланда вздрагивала, просилась в море.

Дмитрий Николаич поглядывал на край обрыва, на плотное серое небо.

На краю обрыва встал силуэт.

Черный ствол палкой торчит над плечом.

Особист!

Он стоял, молчал. Видно, вглядывался в темноту. Дмитрий Николаич замер. Не смотрел туда, смотрел в море.

— Эй, товарищ! — крикнул особист. Как камнем с обрыва кинул. — Приказ знаете? А ну, ходите сюдой.

Дмитрий Николаич молчал. Стиснул зубы, чтоб не дрожали.

— Товарищ! Чи вы не слышите? — крикнул особист.

Дмитрий Николаич видел, как сползла с плеча винтовка. Он набрал воздуху и крикнул, как залаял:

— Не могу… шаланда… толчет!..

— Я вам приказываю, — крикнул особист, — и без шуток мне. — Он щелкнул затвором.

— Ша! Чего ты разораешься! — Рядом с особистом стал Варькин силуэт. Она держала на плече корзину, ветер болтал юбкой, как флагом.

Она что-то быстро говорила особисту, а он во весь голос обиженно отвечал:

— Ну а как же? Ну а как же?

Варька спускалась по тропинке, и особист шел за ней, широко и громко шагая по круче.

— А ты гудеть! Можно ведь и по-хорошему, — донес ветер Варькины слова.

Она мягко поставила тяжелую корзину в корму шаланды.

— Вот при человеке говорю: будет и тебе на юшку. Надевай, Митька, весла.

Варька шагнула в лодку.

— Только не идить берегом, — сказал особист.

— Да я ж сказала — на перевал пойдем, — крикнула Варька.

— Это я им объясняю, — кивнул особист на учителя, — чтобы потом не обижались. Тут посты у нас, строго. Знаете…

Он бережно положил винтовку на камень.

— Заскакувайте, — кивнул он Дмитрию Николаичу, — я сопхну.

Дмитрий Николаич вскочил в шаланду. Он встал у вторых весел и смотрел вперед. Там, в узком проходе меж камней, дышала зыбь. Набегала, надувалась и, разорвавшись, сыпалась гребнем в берег.

Надо было поймать миг, когда зыбь задумается на минуту, и пролизнуть в этот узкий проход.

Дмитрий Николаич, не мигая, смотрел на проход, не чувствовал весел в руках, набрал воздуху в грудь.

Варька занесла весла и не спускала глаз с учителя.

Особист уперся в песок, вцепился в шаланду, налег вперед, напрягся, ждал.

— Пошел! — крикнул Дмитрий Николаич и голоса своего не узнал.

Особист рванул корму. Варька налегла на весла, и шаланда толчком оторвалась от берега.

Дмитрий Николаич напер своей силой. Шаланда испуганно понеслась в проход.

Особист замер по колено в воде. Смотрел за зыбью и шаландой.

Зыбь только перевела дух. Шел вал. Издали рычал и скалился гребнем. Накатил, лопнул, ударил в каменья. Поздно! Шаланда была уже за грядой. Особист отскочил к обрыву.

Шаланда была за полосой прибоя. Дмитрий Николаич и Варька тужились, ставили тяжелую мачту. Шаланда топталась на месте, ждала. Дмитрий Николаич подобрал шкот, парус надулся, потянул. Шаланда прилегла набок. Вода зажурчала вдоль борта. Шаланда взяла ход. Пеной отдувалась, встряхивалась на гребнях.

С берега шарахнул выстрел. Пуля визгнула вверху.

— Стреляет теперь, сволочь! — прошипел Дмитрий Николаич.

— А ты что ж думал? — Варька удивленно глянула. — Ведь тоже свое дорого. А как на втором посту заметят, сейчас его за машинку: чего не стрелял? Нет, он хорош хлопец.

— Кто? Чекист?! — крикнул учитель.

— Чего ты растопырился? — Варька засмеялась. — Он тебе сделал чего?

Она нахмурилась, придвинулась ближе.

— Да нет…

— Ну, и мне ничего. Отрезать хлеба?

Тугой шкот упруго тянул руку. Румпель от холода дрожал под мышкой, шаланда рвалась с зыби на зыбь в темь, в море. Мелкие брызги летели на корму. Белым живым гребнем лопнет вал у борта и поддаст, играя.

— Эх, Ва-ря! Летим!

И Дмитрий Николаич — сам того не ждал — хлопнул Варьку по спине.

Варька встрепенулась. Откинулась за борт и запела:

Сухою бы я корочкой питалась,

Холодную воду б я пила.

Голос был с трещиной, но пел поверх зыби, поверх ветра. И Дмитрию Николаичу захотелось сладкой погибели — влететь, разворотить и в прах разбиться. Пали теперь с берега — веселей будет.

А утром со светом спал ветер. Спала и удаль ночная. Шевельнулись горькие молитвы. Дмитрий Николаич поправил фуражку и строго спросил Варьку:

— Когда же Каменья эти?

— Сбивай парус! Садися на весло, чтоб нас к черту не снесло, — крикнула Варька и стала отвязывать кливер.

III

Дмитрий Николаич с Варькой кидали уже второй раз. Желтая Васькина шаланда прошла мимо: Василий и молодой лямщик на передней паре весел.

Варька бойко выбирала перемет, проворно скидывала рыбу на дно шаланды.

— Гляди! Гляди, — Варька кивала на Василия, — что гад делает? Аккурат на наший перемет накинуть хотить. Так, сука, по нашему и стелить. Поклади, Митька, нож коло мене!

— Варя, зачем же резать чужой перемет, можно подвести свой и распутать. — Дмитрий Николаич так говорил в гимназии: резонно, наставительно.

— Пусть, анафема, не гадит людям. Варька зло глянула на желтую шаланду.

— Если он — мерзавец, так это еще не значит… — начал снова Дмитрий Николаич.

— А значит, чтоб он знал, сволочь проклятая! — И Варька стукнула по борту кулаком.

Так она стукала в трактире — звенела посуда, летела на пол, давала сигнал к драке.

«Вот когда ей зуб выбили», — подумал Дмитрий Николаич.

Варька быстрей стала брать из воды веревку. Веревка сама правильными кольцами ложилась в корзину. Двумя толчками Варька «отбивала» бычков и зло шлепала их в шаланду.

Вдруг она насторожилась, прищурилась, оскалилась.

— Вот он, слыхать… идет, ихний.

Варька подергала веревкой.

Она ухватисто перебирала в руках перемет. Не глядя, наотмашь срывала бычков. Чужая веревка накрест подымалась из воды — Васькин перемет.

— Евоные и пробочки зеленые, крашеные. Давай нож!

Варька сбросила десяток бычков с чужого перемета к себе в шаланду.

— Что за га…дость, — хрипло выцедил Дмитрий Николаич.

— Нож! — крикнула Варька.

Дмитрий Николаич опустил весла, отвернулся.

Варька быстро перебирала чужой перемет. Искала слабое место. Она наматывала на руки веревку, не боялась поранить себя крючьями.

— Н-на! — Варька дернула и бросила порванные концы в воду. Учитель насупился. Глядел вбок. Василий стоял в рост в своей

шаланде и глядел в их сторону.

С берега начинало дуть.

Дальние шаланды крепили за корму садки, ставили мачты.

Варька, нагнувшись через борт, наспех выбирала из воды мокрую веревку, срывала рыбу с крючьев.

Васькина желтая шаланда шла навстречу. Он постелил перемет по Варькиным буйкам. Василий истово складывал веревку в корзину, ловко, не спеша, снимал бычков. Поглядывал, как приближалась шаланда учителя.

Скоро конец.

Дмитрий Николаич смотрел вперед, где плавал их буек с флажком. Сейчас Варька подымет макас — тяжелый камень-якорь — и потянет к себе буек.

«На берегу объяснимся», — думал Дмитрий Николаич.

Васькина шаланда толкалась уже бок о бок. Лямщик стоя нагребался — он тоже спешил — выхватить бы перемет и рвать, скорей рвать в берег. «Горяк» свежа л.

Но Василий задержал в руке перемет. Лямщик растерянно глядел на хозяина. Короткими ударами держал на веслах шаланду против погоды.

Дмитрий Николаич греб навстречу, отвернувшись. Он смотрел на буек — белый флажок тревожно трепался на ветру.

Вдруг шаланда покачнулась — резко, толчком. Учитель оглянулся.

Варька прыгнула в соседнюю шаланду. Села спиной к учителю.

Васька хватко обрезал ножом свой недобранный перемет.

Лямщик налег на весла.

Василий мельком хитро глянул на учителя и накинул вторую пару весел. Шаланда быстро пошла прочь, к берегу, они на ходу ставили паруса.

IV

Дмитрий Николаич глянул вслед Васькиной шаланде. Стал вслух говорить:

— Разумеется… так и должно было быть… в порядке вещей… Понятно.

Васькин парус был уже плохо виден.

«Горяк» взялся, плотно лег на воду. Он гнал шаланду в море. Порывы мелкой сеткой дрожью пробегали по воде, и новая зыбь от берега встала и пошла. Она сбивалась с прежней, сталкивалась, и всплески взлетали вверх, как руки из толпы.

Шаланду толкло, шлепало в плоское дно, и она растерянно вертелась, переваливалась. Разиня на дороге. Ненужные бычки переваливались с борта на борт. Садок плавал рядом, толкая шаланду в бок, как теленок.

Дмитрий Николаич схватился за весла. Греб во всю силу. Шаланда тупо поддавалась на ход.

Зыбь катит вперед уж с гребнями, с белой россыпью, «Горяк» жмет, «аж воду горнет».

Учитель не видал горизонта — как в метель несло, мело водяной пылью. Задувало горизонт. А там дальше — там дальше море делает что хочет, и бог не видит.

Дмитрий Николаич видел, что хмурься, упирайся, а не выгребешь по вершку сорок верст. Как жизнь вперед легли сорок верст ветру и зыбей. Он бросил весла, огляделся. Зыбь спешила. Уверенно катила на юг, как на праздник, швыряла шаланду с пути, как помеху. И крикнуть некому. Пропадешь, и не глянет никто.

Смерть.

Дмитрий Николаич вскочил.

Паруса и вырезаться на лавировку! К берегу, к русскому, к румынскому!

Он стал ворочать тяжелую мачту. Шаланду болтало. Он чуть не полетел с мачтой за борт. Ругался. Как рыбаки ругаются: в бога, в двенадцать апостолов. Опять совал мачту в башмак, тужился, рук не слышал.

Мачта качалась, она размахивала и вырывалась, а он пер плечом ее к банке, задыхался до слез от натуги.

На месте!

Заложил скобой и забил клином. Сложил парус косяком. Парус трепал, вырывал ветер. Дмитрий Николаич сквозь зубы клял все. Но хватко, цепко боролись руки. Натянул шкот. И сразу шаланда бросилась вперед, к берегу, как конь к стойлу.

— Пошла наша! — крикнул Дмитрий Николаич.

Шаланду клало на самый борт, она рылась в зыбь, билась плоской грудью о воду.

Дмитрий Николаич не слыхал, как шкот резал сжатый кулак. Он отпускал веревку, клал руля, встречал порыв. Врезался в ветер. Шаланда привставала, отдувалась и снова кидалась в зыбь.

Дмитрий Николаич не думал, что он делал. Руки сами делали что надо. Уворачивался от порывов, выигрывал на волну, весь напрягся, как будто шел по обледенелому гребню.

Вон уж маячит берег среди сизой водяной пыли. Мутная полоса. Румынский или наш?

Рыжий обрыв и шаланды под берегом. Вон и люди кучей стоят — смотрят, должно.

Как в дом, вбежала шаланда под берег: ни ветру, ни зыби. Прикрыто высоким обрывом.

Дмитрий Николаич сбил парус и затерпшими руками поставил весла.

Люди шли по песку встретить шаланду. Свят обычай.

— Облепляй! А ну, разом! — кричал Василий и гукал под руку.

— У-гуп! У-гуп!

Люди знали, откуда вырвался человек. Не спрашивали как. Дмитрий Николаич корзиной носил бычков — высыпал в садок.

— Товарищ! Это вы сейчас с моря прибежали? Флотская фуражка, винтовка на ремне.

— Я самый, — ответил Дмитрий Николаич. — Я с пятого поста. И, не торопясь, полез за мокрым билетом.

— Это тоже с нашего берега человек, — Василий тронул за плечо матроса, — слышь, я говорю, этот тоже наший человек.

— Только, товарищи дорогие, — обернулся матрос к рыбакам, — еще раз говорю: варите сейчас, а ночью — знаете, огня не разрешается.

— Да беда, варить-то нема в чем, — сказал Дмитрий Николаич.

— Бери рыбу, айда до нас на кордон, — сказал матрос, — у нас крупа есть, цыбули до чертовой матери и две лишних. Сообразим что-нибудь.

— Идет, — сказал Дмитрий Николаич, — только чур — хлеб ваш, мой смок к чертям.

— Фатает, не в армейских. — Матрос совал кисет. — Закуривай!

— Жалейте спички, — сказал Васька, — во всех смокли. Вон коло огня прикурите.

Васька кивнул на костер. У костра над котелком возилась Варька.

Дмитрий Николаич присел на корточки. Не спеша достал уголек, закурил.

Варька ворочала ложкой, смотрела в котел.

— Идите, заберите свой пай, — сказал Дмитрий Николаич и повел головой, — вон в садке.

— А ничего мне не надо, — с сердцем сказала Варька и зло ткнула ложку в кашу.

— Ну, одним словом, как знаете.

Дмитрий Николаич поднялся, пошел прочь. Упористо скрипел ногами в песке.

Слышал, как Варька крикнула вдогонку:

— Митька! Не оглянулся.