VII. СВЕТ И ТЕНЬ
Дней пять после знакомства с Петровским и Борисовым Андреев возвращался часу в третьем из должности домой. Проходя по двору, он не взглянул даже на окно Кати. Он казался каким-то озабоченным и рассеянным. Очевидно было, что мысли его находились далеко от всего окружающего. Подымаясь по лестнице, Андреев услышал за поворотом разговор, посреди которого то и дело повторялось его имя. Он невольно остановился и стал прислушиваться.
— А кто его знает, отец родной, здесь, кажись, нет такого…— повторял сиповатый женский голос.
— Как, быть не может, голубушка!— торопливо перебил мягкий ласковый голос,— быть не может!.. Дворник сказал мне, что на этой лестнице; вспомните: среднего роста, бледный, белокурый, вы его, верно, видели, — помилуйте, как не знать: чиновник Андреев!
— Чиновник!— возразил с уверенностью сиповатый голос, — давно бы так сказали, отец родной, ступайте на самый верх, налево…
Дверь хлопнула и вслед за тем послышалось нетерпеливое шарканье чьих-то подошв по верхним ступеням лестницы. Андреев пустился вдогонку и прямо против дверей своей комнаты столкнулся нос с носом с Борисовым.
— А! голубчик, — вскричал художник так же радостно, как бы встретил родного брата после трехлетней разлуки, — слава богу, наконец-то я вас поймал!.. Хорошо, нечего сказать, пять дней и глаз не кажет!.. Ну, Андреев, что было в это время, если б вы только знали, голубчик, что было!..
И не дожидаясь ответа, он тащил Андреева вниз по лестнице. Напрасно он увещевал Борисова войти в комнату и отдохнуть, представляя ему его усталость и дальность предстоявшей дороги. Борисов ничего не хотел слышать; он ограничивался только тем, что отирал пот, капавший с лица, и тащил своего приятеля вон из дома, приговаривая:
— Э! голубчик, какой тут отдых! Не до того теперь: скорей, скорей к Петровскому!..
— Что же такое случилось? — спросил Андреев, обнаруживая явное нетерпение.
— Случилось то, что… да нет, нет, не подденете… я сдержу обещание: не скажу ни слова… Узнаете… все узнаете в свое время.
Тут Борисов поднялся на носки, глянул украдкой в лицо Андреева, восторженно потрепал его по плечу и, взяв его под руку, снова потащил по улице, крепко сжав, однако ж, на этот раз губы, как бы боясь против воли проронить лишнее слово. Так прошли они несколько времени.
— Ну, Андреев, какие новости!— начал неожиданно Борисов.
Андреев насторожил слух.
— Нет, — вскричал тот, — ни за что на свете! Выдержу до конца. — Петровский останется доволен!
Молчание Андреева видимо подстрекало болтовню Борисова. Пройдя еще несколько шагов, он отошел в сторону, остановился, взглянул на товарища, потер руки и засмеялся.
— Довольно, Борисов, — сказал Андреев,— полно вам меня мучить, объясните мне, что все это значит?
Борисов шагнул вперед, быстро оглянулся на все стороны и махнул отчаянно рукой.
— Эх, черт побери, не выдержал!— воскликнул он.— Ну, уж теперь заодно, все равно…
Он поспешно пригнулся к уху товарища и произнес скороговоркой:
— Все профессора в восторге!.. Петровский показывал им ваши рисунки… Ну, дружок, ага?.. Какова новость? — прибавил он, взглянув в лицо Андреева, покрывшееся внезапным румянцем, — ну, что, весело теперь? А? Еще бы! Еще бы!— продолжал он, не дождавшись ответа.
И желая, вероятно, вконец обрадовать приятеля, он принялся передавать ему, от слова до слова, все, что говорено было профессорами, не выключая ни замечаний, ни похвал, ни даже выражений лица, движений, интонаций, характеристики и физиономии каждого профессора при этом случае. Рассказ Борисова заключал в себе такие подробности, такую точность, что когда Андреев очутился в академии и Петровский передал ему свои четырехдневные похождения, он не услышал уже ничего нового.
— Послушайте, Андреев,— заключил, наконец, Петровский, обнаруживая некоторое удивление, — в продолжение всего времени, как я говорил с вами, я не спускал глаз с вашего лица: скажите, с вами, верно, что-нибудь случилось неприятное… вы совсем не тот, что были пять дней тому назад… Что с вами?
— Да, я сам это заметил, — говорил Борисов, обращаясь мгновенно к Андрееву, который обнаруживал сильное волнение,— я сам это заметил; чего бы, кажись, лучше: все ему улыбается… За четыре дня он с ума сходил при одной мысли об академии, теперь академия ему открыта, то есть сделайте только милость, потрудитесь войти, а он нахмурился, и как бы глядеть на академию не хочет… Он нас обманул. Петровский, он просто не любит искусства.
— В самом деле, Андреев, глядя на вас в эту минуту, и особенно при настоящих обстоятельствах, невольно согласишься с Борисовым… Ну, полноте, садитесь, расскажите, почему, вместо того, чтобы радоваться вместе с нами, вы смотрите сентябрем?
— Вот видите ли, господа, — сказал Андреев, — в эти четыре дня я много обдумал, много пересудил…
— Что ж из этого следует? — нетерпеливо перебил Борисов.
— Мы затеваем страшное дело, — отвечал Андреев не совсем твердым голосом.
— Отчего, что такое?..— спросил Петровский.
— Оттого, что я не завишу от себя, не могу располагать собой и ни в каком случае не должен бы оставлять службы… в последний раз я непростительно увлекся…
— Как вам не стыдно!— возразил Борисов, потрясая с комическим достоинством свою пушистую голову. — Что за слабость! Неужели какие-нибудь шестьсот или семьсот рублей жалованья заставляют вас колебаться? Нет,— быть не может! Неужели у вас недостанет силы и духу потерпеть какие-нибудь дрянные четыре года, лишить себя на время этих дрянных финтифлюшек, жилетишков и розовых галстучков?.. Посмотрите, я постарее вас, а вот видите… — присовокупил Борисов, трепля с каким-то азартом лацканы своего коричневого, рыженького пальто.
— Нет, Борисов, вы ошибаетесь, — перебил Андреев с грустной улыбкой, — у меня хватило бы силы отказаться не только от розовых галстуков, о которых вы говорите, но даже и от самых необходимых вещей, если б на то пошло; да дело в том, что часть из этих пятисот рублей жалованья (я получаю всего пятьсот), если не обеспечивает мое семейство, так, по крайней мере, служит ему залогом будущего обеспечения… Если я оставлю службу и брошусь в академию, скажите, пожалуйста, откуда буду я брать эти сто рублей, которые посылаю каждый год из своего жалованья домой и без которых решительно не могут обойтись мои родные?.. Кроме этого, отец и мать убеждены, что в жизни положительное одно только — служебное место. Кто уверит их, не разрушив их спокойствия, что, сделавшись художником, я обеспечу их со временем вдесятеро надежнее? Кому они поверят? Но это куда бы еще ни пошло, — положим, они бы поверили, успокоились и могли бы обойтись без моих ста рублей,— теперь другой вопрос: в эти четыре года, как я буду в академии, откуда я возьму денег, чтобы жить, съесть утром и вечером кусок хлеба, иметь пристанище, покупать полотно, карандаши и краски?.. Нет, господа, — продолжал он голосом, в котором слышны были слезы,— не лучше ли нам оставить все это? Что ж делать!.. Разумеется, что говорить, горько думать, сознавая в себе силы, что судьба твоя зависит от каких-нибудь тысячи рублей в год, что есть на свете Италия, Рим, и что придется умереть в каком-нибудь глухом уездном городке, не видав ни Рима, ни Италии!.. Вы правы, Петровский: в эти четыре дня я много переменился… поверите ли — я почти примирился со своей долей…
— Нет, этому не бывать!— закричал Борисов, отчаянно размахивая руками, — этому не бывать! Андреев! Вы должны с нынешнего же дня бросить все пустые предрассудки; с нами вам нечего церемониться: я делюсь пополам с вами всем, что у меня есть!.. У Петровского семья,— он другое дело. Если вы не согласны, — буду иметь честь объявить вам, что делаю это не для вас, а для искусства, во имя вашего таланта… Я, наконец, делаю это из интереса: талант ваш ручается мне, что через четыре года я возвращу все свои убытки,— если только будут убытки!..— прибавил он торжественно, закинув руки назад и принимаясь расхаживать по мастерской.
— Борисов совершенно прав, — сказал с живым участием Петровский, — падать духом и примиряться, как вы говорите, с вашей долей — решительно незачем. Вы можете оставить свою должность, не нанося вреда ни себе, ни семье своей. Борисов передал вам свой план, я предлагаю со своей стороны также свой: с завтрашнего же дня вы подаете в отставку и переезжаете к нам в мастерскую. Мастерская нам ничего не стоит, и потому вы можете принять наше предложение без возражений. Что ж касается до денег, которые вы должны посылать родным, — можете быть покойны. У меня отбою нет от разных чиновников, которые просят портретов жен и дочек. Сделать портрет карандашом, — для вас сущий вздор. Я вам передаю свою практику. Ни я, ни Борисов не пострадаем от этого. Я пишу программу, — как видите, — и мне некогда; у Борисова свои заказы. Вы, я уверен, столько любите искусство, что не увлечетесь деньгами и не сделаете из портретов чиновничьих жен и дочерей своей специальности… У вас, следовательно, явится не сто рублей, а гораздо больше…
— Браво, Петровский, браво!..— закричал Борисов, хлопая в ладоши и подпрыгивая в воздухе.— Браво! Ну, что, Андреев, а? — попался, голубчик!..
— Итак, — перебил Петровский, — завтра утром вы переезжаете к нам?
Молния радости блеснула в глазах Андреева; но он вспомнил Катю и замялся.
— Нет, я не могу этого сделать,— произнес он, потупляя голову и краснея до ушей.
— Фу-ты, пропасть! Это из рук вон!— воскликнул Борисов, махнув рукой.
— Что ж вам мешает? — спросил Петровский.
— Я вам после расскажу, — отвечал Андреев, — но только, ради бога, не спрашивайте меня…
— В таком случае, дайте мне честное слово, что исполните в точности то, о чем попрошу вас, — произнес Петровский,— тут нет решительно ничего, чего бы вы не могли исполнить.
Борисов насторожил уши.
— Даю вам честное слово!— сказал Андреев, горячо пожимая руку художника.
— Вы должны ходить в академические классы.
— Петровский, целую тебе руки и ноги!— вскричал Борисов.— Да, вы должны ходить в классы, — заключил он, грозно подбегая к Андрееву.
— Служба ваша от этого нимало не пострадает,— продолжал Петровский, — а между тем вы будете идти вперед и усовершенствуетесь в рисунке; классы, как вам известно, от пяти до семи часов вечера.
— Неужели вы думаете, что я давно бы этого не сделал, если б только удалось мне прежде попасть между вами обоими, — отвечал Андреев. — Меня брало всегда раздумье,— я не доверял себе… До сих пор я жил в Петербурге, как в лесу, — один, и с каждым днем более и более падал духом.
— Итак, дело кончено!— торжественно произнес Борисов, негодование которого обратилось тотчас же в нежность.— Вы наш! Петровский! Обними нового товарища!..
— Ну, Андреев, когда же в классы? — весело спросил Петровский.
— Как, когда?.. Разумеется, завтра же!..— перебил Борисов. — Утром возьмет билет, запишется в конторе, отобедаем вместе, а вечером все трое отправимся в классы.
— Завтра невозможно…— отвечал с явной неловкостью Андреев.
— Как! Отчего?..
— У меня денег нет… то есть покуда… а впрочем, через восемь дней я получу жалованье… и… тогда…
— Но ведь вы получаете пятьсот рублей всего,— произнес Петровский. — Сто должны посылать домой, останется четыреста… Сколько же вам придется получить в месяц?..
— Тридцать три с полтиной…
— Ну, хорошо; вы возьмете билет, — он стоит тридцать рублей, — на житье останется, следовательно, в будущий месяц, всего три рубля!.. Вот прекрасно! А карандаши, а бумага? — сказал Борисов, горячась и не обращая внимания на Петровского, который делал ему знаки за головой Андреева. — Нет, я этого не допущу! Да, наконец, и невозможно; этак вы, пожалуй, никогда и не дождетесь академии…
— Я возьму переписывать на дом бумаги и сяду на ячменный кофе,— отвечал Андреев, стараясь улыбнуться.— Есть теперь у меня славный случай: приехал один помещик и ищет писца… Через две недели, много-много через три, я буду в классах…
Петровский и Борисов перемигнулись и замолчали. На этом дело покончилось.
Андреев вернулся домой спокойнее и веселее. Мысль о помещике, искавшем писца, так неожиданно и счастливо мелькнувшая в голове его, не давала ему покоя. На другой же день он принялся отыскивать случая, чтобы осуществить по возможности счастливую импровизацию. Чай и сахар были немедленно запрятаны в самую глубину шкапа, к совершенному отчаянию Кати, которая не могла надивиться такому перевороту. Их заменил мед из лавочки и ячменный кофе, — благодетельный ячменный кофе, частый гость чердачков и крошечных конурок под кровлей, верный друг, спасший в свое время многих из нас от голодной смерти! В деле Андреева ячменный кофе оказался, как и всегда, надежнее всяких обещаний, уверений и готовностей достать работу. Прошла неделя, — и все-таки не представлялось никакого случая для переписывания; приезжий помещик решительно не хотел осуществиться на деле и с каждым днем затеривался более и более в каком-то тумане. Андреев не на шутку начинал беспокоиться. Отказаться от академических классов и ждать, пока экономия, с содействием ячменного кофе, даст ему сорок или пятьдесят рублей, — казалось уже теперь Андрееву жестокой мерой.
Но беспокойство Андреева ровно еще ничего не значило перед беспокойством и суетами Борисова. Нужен был весь спокойный, здравый смысл Петровского, чтобы охлаждать Борисова, который подбегал к нему каждые пять минут с новым планом или проектом для освобождения Андреева от переписывания и ячменного кофе. «Ну, что помещик? Как идет переписывание?..» — нетерпеливо спрашивал Борисов каждый раз, как встречался с Андреевым. «Пишу, пишу, — отвечал тот,— да как-то медленно… Дело помещика тянется: на мою долю достается всего по три листа в день…» — «Эх, плохо, черт возьми, плохо… И что, право, за охота этим чиновникам так долго тянуть производство дела…» — отвечал обыкновенно Борисов, потрясая своей головой, причем реденькие и мягкие его волосы становились торчмя и волновались, как сухая трава от ветра. «Нельзя ли как-нибудь этак… эх…» — заключал художник.
Тут он щурился, искоса поглядывал на Андреева, потом на Петровского и отходил в сторону, свирепо потирая руки.
В одно прекрасное утро Борисов, долго рывшись в своем углу, вынырнул наконец из-за картины Петровского, таща под мышкой огромный сверток. Праздничный вид сиял по всей его наружности. На нем было его рыженькое неизменное пальто; фуражка с ободранным козырьком покрывала голову. На шее красовался, к совершенному изумлению Петровского, красный фуляр.
— Куда ты? — спросил Петровский, оглядывая его с головы до ног.
— В этюдный класс…— пробормотал несвязно Борисов, стараясь отвернуться как можно скорее к двери.
Спустя два часа, Борисов вернулся в мастерскую. Свертка уже не было в руках его. Он снял пальто и начал вертеться вокруг Петровского, переминаясь с ноги на ногу.
— Ты, Борисов, верно, что-нибудь да напроказил? — спросил Петровский, ставя на табурет палитру и кисти и устремляя на приятеля черные глаза свои.
Вместо ответа, Борисов вынул из кармана сорок рублей и рассказал ему какую-то плачевную, но, вместе с тем, очень фантастическую и запутанную историю о настойчивом покупателе, от которого нельзя будто бы было отделаться, прибавив в скобках, что деньги могут пригодиться на билет Андрееву. На поверку, к вечеру, оказалось, что он продал в Перинной линии Гостиного двора, в картинной лавке, два залежавшиеся пейзажа собственного изделия.
Дня два после этого в мастерскую явился Андреев, решившийся наконец возложить окончательно все свои надежды на ячменный кофе и потому не очень веселый. Борисов и Петровский, как каждый легко себе представит, не долго оставили его в таком расположении духа.
— Вот, — сказал Петровский, подавая ему академический билет, — возьмите, Андреев; случай доставил мне его от профессора… Он ничего не стоит…— прибавил Петровский, взглянув на Борисова, который рылся суетливо в каких-то бумагах. — Карандашей и бумаги покупать незачем, — берите покуда у меня; вам, следовательно, остается только сходить в контору, объявить ваш адрес, — и делу конец. Обедайте сегодня с нами, чем бог послал, — а вечером отправимся в классы. Сегодня, к счастью, дежурит в классах профессор, который более других восхищался вашими рисунками, и вы смело можете надеяться сесть прямо в гипсовые фигуры…
Предсказания Петровского сбылись даже сверх ожидания. Вечером, когда Андреев вошел в классы, сопровождаемый двумя приятелями, их тотчас же окружила толпа любопытных. Слух об эскизах и рисунках Андреева успел уже распространиться по академии: рисовальные книги его, переходя от одного профессора к другому, перебывали в руках учеников, которые, в свою очередь, обегали с ними все мастерские. Каждый наперерыв старался протиснуться вперед, чтобы познакомиться с Андреевым. Вахрушев, Сидоренко и Чибезов кричали громче всех; они первые подбежали к Андрееву, засыпали его восторженными похвалами и уже трепали его по плечу, как старые друзья и приятели. Появление его производило решительный эффект. Вскоре оно распространилось по классам. Каждый хотел видеть новое лицо; даже те, которые не слыхали об Андрееве, бросали карандаши и спешили, подстрекаемые всеобщим любопытством, навстречу новому товарищу, — так что, когда Петровский представил Андреева профессору и тот повел его в гипсовый класс, — огромная толпа, прибывшая со всех концов, повалила за ними шумной вереницей. Борисов ликовал, торжествовал, как будто его самого венчали в это время лаврами в Капитолии.
Успех Андреева, казалось, выразил будущее его академическое поприще. Не прошло и трех месяцев, как уже все, начиная с профессоров и кончая учениками, признали в нем единодушно талант, выходивший из ряду обыкновенных. В продолжение этого времени, Андреев подавал каждый месячный экзамен, кроме рисунка, несколько эскизов, которые сряду удостоились первых нумеров. Это обстоятельство охладило несколько к Андрееву приязненные отношения Вахрушева и Сидоренки. Хотя по-прежнему они и продолжали трепать его дружески по плечу, обнаруживая перед ним самое закадычное запанибратство, но тем не менее, оставаясь промеж своих, значительно пожимали плечами и делали разные заключения о дружбе Петровского с Андреевым, относя успехи Андреева к сотрудничеству Петровского. Но слухи эти не могли найти отголоска — как недоносок или урод, они умирали тотчас же после своего рождения. Андреев, предупрежденный Петровским и Борисовым, блистательно опровергал каждый вечер, в виду всех, маленькие сплетни, пущенные с утра Сидоренком и всеми вообще Вахрушевыми.
Но сколько был счастлив и доволен Андреев своим положением в академии, столько же, казалось, неприятного готовилось ему каждый раз, когда он возвращался домой. Катя как будто заключила тайное условие мучить его и не давать ему покоя. С той минуты, как Андреев рассказал ей свои успехи, думая, наконец, возбудить в ней если не сочувствие, то, по крайней мере, терпимость к его занятиям, — академия, искусство и все художники безусловно сделались окончательно смертельными ее врагами.
Первый пыл любви давно уже угас в ее сердце; оставалась одна лишь привычка. Чувство это, заключающее в себе столько прелести и поэзии между людьми с развитым сердцем, редко бывает понятно таким женщинам, какова была Катя. Им доступна одна только страсть и вообще крайние чувства. Страсть, если только западает в сердце такой женщины, охватывает ее всю, развивает в ней мгновенно тысячу тончайших чувств и инстинктов; она отдается вся с полным доверием и любит, может быть, сильнее всякой другой. Но стоит только пройти порыву, и вся мелочность души и сердца, подавленная на время, выплывает снова наружу. Жизнь вдвоем, обратившаяся уже в привычку, дает ей на каждом шагу повод к бесчисленному множеству маленьких ядовитых сцен; отсутствие деликатности и тонкого чувства заставляет ее пользоваться всяким случаем, чтобы присвоивать себе разные материальные права домашнего управления, человек в ее сердце становится уже какой-то положительной собственностью, и жизнь обращается в беспрерывную тиранию. Вообще можно сказать, что взаимные отношения между мужчиной и женщиной делаются ясными тогда только, когда страсть сменилась привычкой; привычка в этом случае — пробный камень истинных привязанностей, душевного сродства и симпатии.
Итак, Катя не переставала надоедать Андрееву. Ей досадно было видеть, что между ней и им поместилось какое-то третье существо, — академия, — которое привязывало его столько же, сколько она сама. Она принялась ревновать его к Петровскому, карандашам и рисункам. Ненависть к Борисову, с которым случайно встретилась она как-то раз у Андреева, давала повод к бесчисленным ссорам. Она осыпала Андреева упреками. Каждый раз, как он, засидевшись в классах или у товарищей, приходил поздно домой, Катя находила особенное удовольствие дразнить его, рассказывая, как провела она день у знакомых Левицкой. Светлые минуты в комнате под кровлей становились реже и реже.
Мало-помалу Андреев стал замечать перемену в Кате. Она вдруг сделалась задумчивее и покойнее. Спокойствие это, при ее характере, не предвещало ему ничего доброго. В последнее время, Андреев также далеко не был влюблен в Катю, но при мысли об измене или о потере Кати сердце его невольно обливалось кровью и чувства его как бы с новой силой пробуждались к девушке. Обращение Кати, переставшей надоедать ему, сделавшейся равнодушной к его занятиям, даже оставившей в покое Борисова, — все давало ему чувствовать, сколько она к нему охладела. Вскоре ко всем этим неприятностям присоединились еще и другие.
Крестный отец пронюхал каким-то образом связь «облагодетельствованного» им крестника с академией. Этого уже было довольно, чтобы вооружить его против молодого человека. Люди, сосредоточившие в продолжение многих лет всю свою умственную и жизненную деятельность на столе, покрытом бумагами и чернильными пятнами, вообще смотрят всегда как-то недоброжелательно на художников. Артист в их понятиях осуществляет тип праздности и тунеядства. В продолжение этих трех месяцев, Андреев, спешивший окончить к экзамену свои эскизы, не явился несколько дней сряду в должность. По этому случаю крестный отец, старавшийся прежде отдалять по возможности родственные отношения между собой и крестником, вдруг, ни с того ни с сего, как будто муха какая его ужалила, вооружился всеми правами старого друга отца Андреева и благодетеля его семейства.
Попав раз на этого конька, он не нашел ничего лучшего, как осыпать его упреками в неблагодарности, представляя ему бедственное состояние обманутых родителей, возложивших на единственного сына все свои надежды. Иногда нравоучения крестного отца, доходившие до трогательного пафоса, когда он был не в духе, переменяли тон и обращались в язвительные шуточки, когда ему было весело. И он трунил, трунил до пота лица над крестником перед подчиненными, которые, в свою очередь, обрадовавшись случаю сделать угодное своему начальнику, трунили над товарищем вперегонку, — кто лучше.
У всех женатых людей, не имеющих детей и доживших уже до известного возраста, те же почти наклонности, что у старых дев. Как ни черствеет сердце тех и других от недостатка живительного чувства, однако ж, в их груди все-таки остается что-то похожее на высохший стручок. В этом стручке шевелятся обыкновенно два чувства: любовь к болонкам и моськам и тайная, досадливая ненависть ко всему, что молодо и порывается к жизни. Моська крестного отца Андреева была его собственная жена, к кому же было обратить другое чувство, как не к родному, облагодетельствованному крестнику, в глазах которого светилось столько огня и одушевления?..
Все это способствовало, однако ж, тому, что Андреев, раздосадованный в домашней своей жизни, с большей еще страстью привязался к академии и искусству. Он решился сбросить с себя, раз навсегда, все ребяческие, юношеские побуждения и укрепиться волей и рассудком возмужалого человека, понимающего здраво, ясно свое положение. Приняв такое намерение, он решился молча сносить капризы и выходки Кати, точно так же, как поучительные наставления крестного отца; дал себе клятву являться в должность исправнее всякого другого, остальное время посвящать любимому искусству, работать и трудиться, а будущее — предоставить воле провидения… Так прошло несколько времени, единственного, может быть, счастливого времени в жизни Андреева, пока, наконец, один случай не поколебал в основании благородную его решимость.
Он сидел однажды вечером в классе. Месячный экзамен только что кончился; работающих было очень мало. На темных ступенях, расположенных амфитеатром с середины залы почти до потолка, мелькало вразброс каких-нибудь двадцать голов, наклоненных на папки, куда устремлялся яркий свет ламп, прикрытых жестяными колпаками. В классе царствовала тишина не совсем обыденная. Изредка лишь скрип карандаша или шелест бумаги прерывался тихим говором или отрывчатым восклицанием.
Андреев сидел на самой верхней ступени, прямо против группы двух натурщиков, освещенной сверху и ярко блистающей на темно-красной стене, составлявшей фасад амфитеатра. Он усердно чертил на бумаге и, казалось, весь предан был своей работе. Внезапно рука его остановилась; он отодвинул нетерпеливо папку и нагнулся через перила. Окинув быстрым взглядом амфитеатр, глаза его остановились на Вахрушеве и еще каком-то художнике с длинными волосами, лежавшими как щепки на воротнике и плечах блузы. Оба они сидели от него наискось и говорили вполголоса. Андреев затаил дыхание и стал вслушиваться.
— Может ли быть? — говорил длинноволосый художник.
— Ей-богу!.. — отвечал Вахрушев.
— Когда же это было?
— Две недели тому назад.
— Как же ты с ней познакомился?
— Видишь ли ты: у меня есть один приятель,— золотопромышленник, недавно приехавший из Сибири,— бочка золота!— отвечал «Вандик», самодовольно покручивая усы, — он рекомендовал меня одной даме, то есть даме, гм! понимаешь… m-me Левицкой и просил написать с нее портрет (сущая, брат, Клеопатра); я там познакомился с ней… Я тебе говорю, прелесть что за девочка! Глаза черные-черные… как владимирская вишня, так вот и прыщут страстью! Кипяток! Сухенькая, нервная (ты знаешь, я люблю таких), зовут ее Катя… Екатерина Андреевна; то есть, я тебе говорю, — восхитительная девочка… Какие формы, какие ножки, — объедение! Я с нее непременно напишу вакханку!..
— Ну, брат, погоди еще, — перебил волосатый художник, — скоро больно хочешь…
— Вот славно!— произнес Вахрушев, — давай пари!.. Чего тут скоро,— не далее, как вчера вечером, я проводил ее до дому…
— Где же она живет?
— Чертовски, брат, далеко,— на Новых местах!..
Андреев не дослушал Вахрушева и выбежал из академии. Какое действие произвел на него разговор двух художников, — предоставляю судить тем, кто когда-нибудь любил с истинной страстью. Чья взаимная любовь проходила ровно и постепенно, тот не может себе представить, как страшно потрясает внезапный, неожиданный удар. Часто до такой минуты живешь в неведении счастливом и сам не знаешь, да и не заботишься знать, любишь ли еще или нет. Кажется даже иной раз, как будто перестал вовсе любить. А между тем, когда настигнет один из тех неожиданных случаев, о которых здесь идет речь, и ясно, в первый раз, может статься, заглянешь к себе в сердце, — поймешь, подобно Андрееву, как много еще было в нем любви и привязанности к любимой женщине.
По мере того, однако ж, как Андреев приближался к дому, злоба и ревность, раздиравшие на части его сердце, постепенно сменялись немым отчаянием. Он чувствовал, как силы покидали его; несмотря на все усилия сохранить хоть по крайней мере наружное спокойствие, — он изменял себе на каждом шагу; часто, не успев обойти прохожего, он должен был повернуться к нему спиной, чтобы утереть украдкой слезу. Поднявшись к себе на лестницу, Андреев остановился в нерешительности против двери. Катя могла быть в его комнате… При этой мысли сердце его застучало сильнее прежнего.
Наконец он отворил дверь и прямо очутился против Кати, которая расхаживала взад и вперед по комнате, напевая какую-то веселую песню. Андреев остановился и не мог произнести ни слова; ноги его тряслись как в лихорадке; он чувствовал, что побледнел как полотно. Катя едва взглянула на него, подошла к окну и притворно засмеялась. Андреев не в силах был долее владеть собой; он бросился к ней, судорожно схватил ее за руку и произнес дрожащим от бешенства голосом:
— Где ты была вчера?..
— Вы с ума сошли!— вскричала Катя, вырвав руки.— Что вам от меня надо? Чего вы хотите?.. Я пришла сюда за работой, которую оставила вчера, а вовсе не к вам…
Задыхаясь от бешенства, Андреев снова подбежал к ней, но в эту самую минуту кто-то сильно застучал в дверь.
— Опять ваши проклятые художники!..— с досадой прошептала Катя, видимо очень довольная, потому что не на шутку начинала пугаться Андреева.— Вы меня нисколько ни жалеете, — заключила она притворно обиженным тоном, — хотите, чтоб все срамили меня…
Стук в дверях прервал ее, она бросилась за ширмы. Андреев не успел подойти к двери, как она отворилась настежь и в комнату вошел его крестный отец.
Это был человек апоплексического свойства, наглого вида, грязный, толстый, с лысиной и серьгами в ушах. Он медленно снял шляпу, оглянул комнату, отдулся и. обратив к Андрееву багровое лицо свое, покрытое красными и синими жилками, произнес хрипливо:
— А я, батюшка, пришел, уф! уф!— пришел объясниться с тобой.
Тут только Андреев пристально посмотрел на толстяка и заметил, что он был краснее обыкновенного.
— Что вам угодно?..— спросил смущенным голосом Андреев, бросая робкий взгляд на ширмы.
— Как что угодно! Я думаю, сам знаешь, спрашивать, кажется, нечего…
Андреев хотел подать ему кресло, стоявшее спиной к ширмам, но глаза его упали прямо на шляпу Кати, забытую на дне кресел, и он поспешил подать стул.
— Не в этом дело, любезный, — сказал крестный отец, отталкивая стул, — я получил письмо от твоего отца… Скажи, пожалуйста, батюшка, ты не на шутку вбил себе в голову, что ты художник и можешь шаламберничать?.. — продолжал крестный отец, закидывая толстые руки за жирную, спину. — Да покажи мне, наконец, — прибавил он с возрастающим азартом, — покажи мне этих мерзавцев, которые подбивают тебя заниматься всяким вздором и бросать дело… покажи мне их!..
— Прошу вас никого не упрекать,—отвечал отрывисто Андреев,— меня никто ни к чему не подбивает… Если я делаю что-нибудь, так сам от себя, по собственному произволу…
— Что? — вскричал апоплексический господин, багровея как клюква,— что-о-о?.. ах, ты, мальчишка! Вздумал еще учить меня!.. Я тебе благодетельствовал, дал тебе кусок хлеба, а ты еще грубиянить вздумал… Да знаешь ли, что твой отец Христом-богом просил меня о твоем определении; а ты, вместо того, чтобы благодарить да чувствовать, что для тебя сделали, связался с какими-то мерзавцами, да только баклуши бьешь!.. Тебе, верно, нипочем, что у семьи вряд ли есть кусок хлеба… Ты шаламберничать хочешь… То-то, я расспрашивал у дворника: и красотки разные повадились ходить к тебе,— денег, знать, у тебя много… э! э! да вона, вона…— произнес он с каким-то радостным азартом, указывая на шляпу,— одна мерзавка и то здесь… Что притаилась, голубушка, — выходи!— прибавил он, делая шаг к ширмам.
— Не подходите!..— закричал Андреев, отуманенный бешенством.
— Как! Ах, ты, негодяй!— крикнул было толстяк, но взглянул на бледное, дрожащее лицо Андреева и невольно отступил к двери.
— Ах, ты, разбойник! разбойник!— продолжал толстяк, взявшись за ручку замка и отступая в сени. — Погоди ж, голубчик, я тебе это припомню!..
Андреев захлопнул дверь и как сумасшедший бросился за ширмы. Но Катя уже предупредила его. Она стояла посреди комнаты и торопливо надевала платок. Щеки ее горели, глаза сверкали неподдельной злобой. Движение руки ее, завязывавшей бант шляпки, казалось, довершило отчаяние Андреева. Рыдание вырвалось из груди его; он бросился к девушке, но та как кошка вывернулась из рук его и подбежала к двери.
— Катя!— крикнул Андреев, — выслушай меня, ради бога… хоть одно слово…
— Что мне ваши слова!— произнесла она, делая нетерпеливое движение головой. — Пожалуйста, не притворяйтесь таким отчаянным, — я знаю, вам все равно… Надеюсь, однако ж, все теперь между нами кончено. Здесь всякий будет приходить оскорблять меня… а я должна молчать… Слышите ли,— все кончено между нами… ноги моей не будет у вас после этого!..
— Катя! Катя!— закричал Андреев, протягивая к ней руки.
— Ничего не хочу, ничего! ничего!..— отвечала она, отворачиваясь. — Мне уже давно надоела такая жизнь, — продолжала она, взявшись за ручку двери, — ступайте к художникам, — я сама теперь, слава богу, кое-что понимаю, вижу, как вы мной пренебрегаете… ну, да что об этом,—прощайте!.. прощайте, — будьте счастливы!..— заключила она, выходя на лестницу и хлопнув дверью.
Андреев опустил голову, закрыл лицо руками и, рыдая, бросился на диван.
Отзывы о сказке / рассказе: