XIX
— Что ж нам, братцы, делать теперича? — спросил Гаврило с недоумевающим видом.
— А то делать — не отдавать оброка, — вот и все! — сказал Филипп, оглядываясь вокруг и стараясь увериться, не торчит ли где-нибудь писарь, присланный из конторы. — Сказано: срок к Кузьме и Демьяну, — тому, стало, и быть! — прибавил он решительно.
— Писарь сказывал мне, — начал Гаврило, — из Питера в контору такой приказ пришел; сам барин велел оброк представить…
— Господа нашего положения не ведают; это все вертят эти мошенники управители! — заговорил опять Филипп. — Православные! — воскликнул он, неожиданно обращаясь к толпе, причем лицо его сделалось вдруг таким же красным, как волосы и коротенькая курчавая бородка, — православные! что ж вы стоите, молчите? Надо всем ответ держать!.. Что ж это такое! одно, выходит, разоренье! До оброка целых семь недель сроку остается? Откуда теперь взять его? У многих хлеб еще в поле; а хошь и обмолотились, куда его продашь? Цены нет никакой теперь. Даром, что ли, отдавать?
В толпе опять разом все заговорило, так что в первую минуту невозможно было разобрать слова.
— Погодите маленько, братцы, дайте слово сказать! — крикнул Гаврило.
Снова наступило молчание.
— Обо всем этом, что ты говоришь, Филипп, сами мы знаем, — начал Гаврило, — надо, примерно, не об этом… Настоящим делом рассудить надо… Оброка, говоришь, не платить… Велят — так заплатишь… Надо настоящее говорить… потому словесами одними ничего не сделаешь…
— Изволь, я и настоящее скажу… Давно бы сказал… ты же перебиваешь! Настоящее то, что в контору надо ехать к управителю! — возразил Филипп. — Велели миру собраться — и собрался; миром и положили: время такое — нет силы возможности отдавать оброка; к Кузьме-Демьяну отдадим, как следует по положенью… Теперь нет цены на хлеб… Продать теперь — значит разоренье одно… так и сказать надо!..
Все в один голос подхватили мысль Филиппа. Напрасно Гаврило убеждал в бесполезности поездки к управителю с таким порученьем, напрасно приводил из опыта разные примеры, — мир поставил на том, чтобы Гаврило ехал.
Решив таким образом, толпа стала расходиться, собираясь на улице маленькими кучками, в которых громко говорили.
Карп вернулся домой чуть ли не из последних.
Войдя во двор, он застал жену и сноху под навесом, где стояли лошади; обе женщины, припав к плетню лицом, жадно к чему-то прислушивались. До слуха старика долетели в то же время крики, раздававшиеся у соседа.
Скрип ворот заставил баб обернуться; обе побежали к Карпу.
— Батюшка, касатик, — заговорила старуха, — сейчас Воробей с братом сестру свою, солдатку, били… Так били — у нас даже слышно было… Пришли они, как народ стал расходиться, — и давай колотить… Слышим, кричат… Что такое, думаем?.. Подошли послушать: уж так-то кричит — и-и-и!…
Карп сейчас же смекнул, в чем дело; но он был слишком не в духе, чтобы вступить в разговор и дать жене и снохе объяснение того, что происходило у соседа. Он сделал вид, как будто не обратил никакого внимания на слова жены.
Поднявшись на крыльцо, он сказал только бабам, чтобы скорее собирали обедать.
XX
Несмотря на то, что зори по утрам начинали быть довольно холодны, Карп все еще продолжал спать в риге. В ночь, которая следовала после сборища у магазина. Карп, начинавший уже засыпать, внезапно пробудился и стал прислушиваться. Слух его явственно различил шорох; но где он раздавался, внутри или снаружи риги, — этого в первую минуту не мог разобрать старик… Наконец слышно стало, что кто-то царапался вдоль плетня и перебирал ногами в высокой крапиве, окружавшей ригу. Немного погодя чьи-то руки ощупали деревянный засов и бережно начали отворять ворота.
— Кто тут? — крикнул Карп, торопливо приподымаясь с соломы.
— Я… дядюшка Карп… — проговорил кто-то, шмыгнув в ригу.
— Кто ты? — еще громче крикнул Карп, делая шаг вперед.
— Не признал, что ли?.. Я, я, — Федот! — произнес голос, явно старавшийся принять характер примирительный, заискивающий.
— Так это ты! — мог только выговорить старик, озадаченный таким неожиданным появлением.
— Было мне по дороге, думал отдохнуть у тебя, — подхватил Федот скороговоркою и как бы стараясь замять речь старика, — Аксен просил сходить в Андреевское… насчет, то есть, — корова там у барыни продается… так посмотреть просил… Я у него живу теперича… Ну, запоздал маленько… Дело не спешное, думаю; дай зайду к дяде Карпу, отдохну до зари…
— Врешь, врешь! бесстыжие твои глаза! — заговорил сквозь зубы и как бы с озлоблением старик. — Врешь! знаю я, зачем ты сюда шляешься! Знаю, с какими коровами ходишь… Собака ты этакая!..
— За что ж ты ругаешься…
— Ах ты, непутный ты этакой! — продолжал Карп, все более и более разгорячаясь. — Будь я помоложе, — я бы в тебе места целого не оставил!..
— Не тот я человек, чтобы меня трогать! — обиженным тоном возразил Федот, — никто еще меня не трогал… Это уж я вижу: значит, тебе на меня наговорили…
— Нет, не наговорили!.. Кто разболтал Аксену про мерина, а? — кто?.. Говори, через кого, коли не через тебя, лошадь отошла от двора моего?..
— Слушай, Карп Иваныч, — снова скороговоркою начал Федот, — провалиться мне на этом месте, отсохни мои руки, лопни мои глаза…
— Молчи, бесстыжий! Не божись лучше, не греши… Сам я про все знаю. — Стой, погоди! — воскликнул Карп, думая, что Федот хочет улизнуть, тогда как Федот отступал только в сторону, боясь, чтобы Карп его не ударил. — Сказывай, благо придало к случаю: какие и когда давал ты мне деньги? а? Говори, когда я брал у тебя? Зачем же ты рассказываешь, что ссужал меня деньгами, и теперь хоронишь, которые остались, — боишься, не стал бы я просить на избу…
— Отсохни мои руки, лопни мои глаза… — начал было Федот, но Карп не дал ему договорить.
— Молчи, окаянный, не божись, сам слышал!
— Ничего я этого не говорил.
— Врешь! Как шел я намедни ночью от Аксена, сам слышал, как ты на пароме…
— Что ты? — перебил Федот, — ноги моей никогда на пароме не было! Все это, Карп Иваныч, одни сплетки про меня путают, — подхватил он невинным голосом… — И охота только слушать тебе… Меня все знают!.. Не тот я человек совсем.
— Ну, теперь, — продолжал Карп, не обращая внимания на оправдание своего родственника, — сказывай, зачем пришел? Чего надо?.. Сестра Воробья, солдатка, приманила!.. На себя бы ты поглядел!.. Тебе ли, лысому чорту, такими делами заниматься?.. Хоть бы людей-то постыдился, коли в тебе ни стыда нет, ни совести! Ведь через тебя ссоры только в семье да брань: и то сегодня, через тебя, братья ее таскали… Да и тебе так не сойдет… Воробей с братом сами мне сказывали; попадись только им — тут тебе и голову положить! Они и день и ночь на сторожбе, как бы только поймать тебя; может, и теперь уж укараулили…
— Все это сплетки одни; как пред богом, сплетки… — неуверенно и даже плаксиво проговорил Федот.
— Ладно, сплетки!.. А пока ступай от меня! проваливай! чтоб духу твоего здесь не было!..
— Дядя Карп, пусти переночевать, — сделай милость… Что ж я, чужой, тебе, что ли? — робко промолвил Федот.
— Вон ступай, бесстыжие твои глаза! Вон!
— Дядя Карп, сделай милость…
— Не пущу! — заключил Карп, выталкивая Федота, который пятился назад. — Вон ступай, говорю; вон, — и на глаза мне не показывайся!..
Карп запер ворота и возвратился на солому. Шуму никакого не было теперь слышно за плетнями; изредка, — и то едва приметно, — раздавался треск сухих стеблей, ломавшихся под ногами, которыми, очевидно, переступали с большою осторожностью. Наконец все замолкло, кроме петухов, которые начали вдруг драть горло, почуяв полночь.
XXI
Но не успел Карп заснуть, шум в воротах снова привлек его внимание; на этот раз кто-то смело стучался.
— Кто тут? — с досадою крикнул старик.
— Я, дядя Карп! — отозвался голос Филиппа. Карп поднялся на ноги и отворил ригу.
— Я затем к тебе в такую пору — не видать теперича… Не станут, значит, болтать… — сказал Филипп. — Слышь, дядюшка, вот дело какое: я, почитай, уж со всеми перемолвил, все в одном утвердились: до Кузьмы-Демьяна не отдавать оброка! Тут толковать нечего; знамо, не барину нужно; господа люди понятные; одна тут управительская воля. «Как, мол, хочу, так и верчу!» вот что! Управитель у нас новый; возьмет такую привычку — житья нам не будет… Мы вот на чем положили: известно, один человек упрется, ничего не сделает, — в рог согнут! А как миром что скажут, коли весь мир в согласии, — тут хошь не хошь, ничего не возьмешь; с целой деревней ничего нельзя сделать; всех к становому не отправишь.
— Так-то так, Филипп, — отозвался старик, — не вышло бы только худо из этого…
— Эх! братец ты мой, говорю тебе — весь мир в согласии; главная причина, крепко только надо друг за дружку держаться! Мы чего добиваемся? Хотим держаться до поры возможности, чтобы время протянуть до срока; установится на хлеб цена настоящая, хлеб продадим, тогда и оброк бери… Так, что ли?
— Хорошо, как бы так-то…
— Главная причина, — подхватил Филипп с воодушевлением, — не выдавать друг друга! Примерно, хоть тебя спросят: «Зачем не продаешь хлеб?» — «Я, говори, ничего… мир не велит, всем миром так положили ждать до осени!..». Так все уговорились, я со всеми перетолковал; все на одном стоят: не продавать хлеба до Кузьмы-Демьяна, пока цена не уставится… Смотри, Карп, не выдавай; говори заодно со всеми…
— Кому убытки — мне разоренье, — сказал Карп, — коли мне продать хлеб теперь, без цены, да из тех денег оброк отдать, ничего на избу не останется… Надо также и на зиму малость денег оставить…
— То-то же и есть!.. У тебя изба, у другого свои дела; у всякого так-то!.. Так слышь: как другие, так и ты делай; такой уж уговор; я затем и зашел к тебе, чтобы как, то есть, повернее… Ну, прощай, время идти… — заключил Филипп, суетливо выходя из риги.
Карп снова отправился на солому; но сколько ни ворочался он с боку на бок, на этот раз долго не мог заснуть; сон сморил его тогда только, как пропели вторые петухи.
Отзывы о сказке / рассказе: