Дмитрий Григорович — Пахатник и бархатник

XXII

На другой день вечером Карп, осмотрев свое озимое поле и оставшись очень доволен всходами, возвращался в Антоновку, когда недалеко от поворота в околицу услышал за собою трескотню тележки. Он оглянулся; узнав по гнедой вислоухой лошади владельца телеги, Карп остановился; лицо его заметно оживилось любопытством. Немного погодя телега с сидевшим в ней старостой Гаврилой поровнялась с Карпом.

Уже одна наружность Гаврилы свидетельствовала, что поездка его была крайне неуспешна; он сидел нахохлившись, как воробей после дождя; глаза его против обыкновения мрачно, недоброжелательно как-то поглядывали из-под шапки, пропускавшей большой клин клетчатого платка, которого он не думал поправлять.

— Что, как? — спросил Карп, следуя рядом с телегой, которая продолжала приближаться к околице.

— Эх! — был только ответ старосты.

— Худо, стало быть?

Гаврило тряхнул только шапкой.

— Напрасно, значит, съездил?

— Говорил тогда — нет, не верили! — вымолвил, наконец, староста. — Вышло все по-моему, как я говорил: ничего этого, о чем мы толковали, не берет в рассужденье!.. Только ругается… Грозит еще станового прислать…

Карп зачмокал губами, отнял руку от перекладины телеги и также нахохлился.

Таким образом вступили они в околицу.

Появление Гаврилы на улице произвело ожидаемое действие; многие увидели старосту — и слух о его возвращении мигом распространился по деревне. Едва подъехал он к избе своей и вылез из телеги, его окружила толпа еще многочисленнее той, которая стояла у магазина.

Все, что было взрослого в Антоновке, знало более или менее причину отъезда старосты, и все любопытствовали узнать, какой будет ответ из конторы.

В первые две-три минуты Гаврило не мог выговорить слова — его решительно затормошили; наконец, когда старые люди подали голос, призывая всех к молчанию, — Гаврило передал миру почти то же, что сообщил Карпу.

— Писарь, который вечор приезжал сюда, не соврал нам, — продолжал Гаврило, — точно, грамота такая пришла из Питера! Мне земский оказывал; он и письмо барина видел…

— Да ты сказал ли управителю, о чем мир просит? — неожиданно вмешался Филипп, просовываясь вперед.

До той минуты он молча стоял в толпе и только прислушивался.

— Ругается, кричит, — вот те и все тут! ничего не сделаешь! — ответил Гаврило, разводя руками, — знай только кричит: «станового пришлю!..»

— Эка невидаль! — перебил Филипп, — присылай, пожалуй! Мы становому то же скажем…

— Как же, станет он слушать! Он, знамо, управительскую руку держит, — вымолвил Гаврило, — что скажет ему управитель — тому и быть…

— Это как есть!.. Что он скажет, — тому и быть!.. Эх-ма… — послышалось отовсюду на разные тоны.

— Православные! — заговорил опять. Филипп, с живостью обращаясь к толпе, — неужто взаправду разоряться? По-моему, вот что делать: самим к управителю ехать; выбрать из мира человек пяток и ехать… А коли не поможет, напишем тогда письмо к барину; из Коломны, по почте, чрез пять дней в Питер доставят… Это всего вернее… Помереть мне, коли все это дело не от управителя; помереть — коли барин об этом ведает…

Одобрительный говор пробежал в толпе.

— Православные! — крикнул ободренный Филипп, все более и более воодушевляясь, — выходи, братцы, кто к управителю поедет! Савелий, ступай сюда в круг, — обратился он к рослому смуглому мужику, стоявшему ближе других.

— Охотников без меня много… — проговорил Савелий, запинаясь и пятясь назад.

—Стегней, выходи! — крикнул Филипп другому мужику с оживленным, решительным выражением лица.

Живое и решительное лицо быстро скрылось в толпе.

— Кум Демьян, поедем! опаски никакой нет; удастся — ладно, не удастся — письмо написать можно; поедем! выходи, становись в круг!..

Но кум Демьян, шумевший до сих пор столько же, сколько сам Филипп, был, повидимому, другого мнения. Он глухо пробормотал что-то, и с этой минуты никто уже не слыхал его голоса.

Филипп, у которого побелели губы, обратился еще к трем-четырем человекам, но так же безуспешно.

Толпою, где плечо одного чувствовало плечо другого, все надсаживали горло, выказывали смелость, решимость — и, казалось, готовы были города брать; но, странное дело? как только дело касалось каждой личности порознь, — едва требовалось проверить силу убеждений целого общества по силе убеждения каждого лица отдельно, — каждый, к кому ни обращались, напрямик отказывался действовать и даже назад пятился.

— Полно, Филипп! ничего из того не будет, — проговорил Гаврило, поглядывая на Филиппа, который, казалось, с трудом удерживал кипевшее в нем негодование.

— Известно, ничего не будет, когда сначала все заодно, а как пришло к делу — все врозь, — сказал Филипп. — Испугались, что ли?.. — примолвил он, мрачно озираясь вокруг.

— Что ты храбришься-то! ехал бы сам, коль охота есть! — иронически заметил Гаврило.

В толпе многие засмеялись. Это окончательно взорвало Филиппа.

— Что ж, и поеду, — сказал он, обмеривая глазами Гаврилу, — ты, может, ничего этого не сказал, как надобно, управителю… добре уж оченно страх взял!.. Потом приехал, рассказываешь! такое-то, мол, решение, — а тут тебе и поверили…

— Поверили! поверили! — перебил староста, передразнивая Филиппа, но вместе с тем из предосторожности отодвигаясь назад. — Поезжай сам, говорю, — авось сладишь…

Вместо ответа Филипп снова обратился к толпе:

— Что ж, православные, никто, стало, не едет?.. все от слова отступились!..

Каждый раз, как взгляд его куда-нибудь устремлялся, там тотчас же воцарялось молчание и в толпе заметно редело.

Филипп плюнул наземь, рванулся вперед и быстрыми шагами пошел к своему дому.

— Экой горячий! Бедовый!.. Рыжие и все такие-то!.. Куды бравый какой!.. — раздалось в толпе.

Общее мнение было таково, что Филипп нахвастал, — хотя до сих пор никто еще не мог привести случая, когда бы Филипп поступил таким образом. Вскоре об нем совсем забыли. Везде во всех отдельных кружках только и толку было, что об известии, привезенном Гаврилой, — о том, что такая уж, знать, напасть пришла, — и делать нечего: наступили, знать, времена такие тяжкие!

XXIII

Между тем брат Филиппа и другие члены его семейства, которое было очень многочисленно, спешили возвратиться домой.

У видя, что Филипп не шутя приготовляется в путь, все приступили к нему, убеждая его не ехать. Но Филипп ничего не хотел слушать; он велел бабам идти в избу и оставил при себе только брата, с которым жил всегда очень дружно; они до сих пор ни разу даже не поссорились.

Брат начал в свою очередь убеждать Филиппа оставить свое намерение.

— Вот вздор какой! Чего ты опасаешься? — возразил Филипп голосом, который показывал, что сердце его еще не улеглось и кипело остатком негодования.

— Боюсь, брат, не вышло бы худа из этого…

— Это насчет меня, думаешь? Ничего не будет! Каков ни есть управитель, он все же свой рассудок имеет; увидит — не пьяница я, не бунтовщик какой; приехал просить об настоящем деле.

— Хорошо, как послушает; сказывают, не такой человек…

— Врет Гаврило! — нетерпеливо перебил Филипп. — Отсохни правая моя рука, коли не врет! Сам рассуди: статочное ли дело, чтобы человек, какой он ни есть, слушать не стал, коли толком, настоящее говорят? Побожиться рад — Гаврило ничего этого, что надо было, не сказал управителю; такая уж душа соломенная! Не токмо перед управителем, другой раз и перед своим-то братом, — кто побойчее, — и то молчит… Ты ничего этого не опасайся. Приеду, скажу: так и так, повременить только просим до срока, — как по положению… цена уставится, — к Кузьме-Демьяну все как есть представим…

— Делай, как знаешь; я бы не поехал, — сказал брат.

— Это почему?

— Потому, если и ладно сойдет, послушает тебя управитель, — не стоят они того, чтобы хлопотать…

— Думаешь, за мир просить еду?… — с живостью произнес Филипп. — Нет, подождут теперича! Пускай опять Гаврилу посылают, — чорт с ними! Как знают, так пускай сами разделываются… Как только к делу пришло, все один за одним отступились… Еду за себя просить — за семью свою. Нам всего накладнее приходится; хлеба продашь вдвое — деньги выручишь те же: по семейству по нашему, давай бог, чтоб, при настоящей-то цене, на зиму хлеба достало, покупать не пришлось; потому больше и еду. Нет, разделывайся они как сами ведают!.. Я теперь, что хошь мне давай, — пальца не согну для мира — шабаш!..

Брат, побежденный отчасти такими доводами, не старался более удерживать Филиппа и помог ему даже запрячь лошадь.

XXIV

Как только узнали в деревне об отъезде Филиппа, мнение об нем тотчас же переменилось. Даже те, которые на сходке подтрунивали над ним заодно с Гаврилой и говорили, что Филипп только храбрится и хвастает, не переставали теперь выхвалять его, величали его самым толковым, деловым и вместе с тем самым смелым мужиком деревни. Все домохозяева, повесившие было голову, снова исполнились надеждой и воспрянули духом — точно так же, как в то время, когда ждали возвращения Гаврилы. Деревня снова громко заговорила.

Гаврило, переходя из избы в другую, напрасно убеждал всех, что поездка Филиппа не принесет никакой пользы, кроме той разве, что его самого хорошенько проучат и сделают посмирнее, — что управитель, — если б даже не понуждало его к тому письмо барина, — совсем не таковский человек, чтобы стал кого-нибудь слушать; напрасно убеждал он покориться и приступить к сбору оброка, — никто не трогался с места; отовсюду встречал он один ответ: «торопиться некуда; время терпит; дай Филиппу приехать, что Филипп скажет!»…

На другой день вечером напрасно, однакож, прождали Филиппа: он не возвращался.

— Что ж бы это значило?.. — спрашивали друг друга соседи.

В доме самого Филиппа началась между тем тревога: мать, жена и сестры его одна за другой выбегали на дорогу за околицу; часто та или другая выжидали его там по целому часу. Беспокойство заметно также начало овладевать братом. На следующий день в доме Филиппа раздались всхлипыванья.

Прошел и этот день. Филипп все-таки не возвращался. Всхлипыванья в его доме превратились в громкий вопль. Брат начал было уговаривать мать и сестер, стараясь всячески их обнадежить, — ничего не помогало; к жене брата он уже не приступался; она лежала ничком на дворе и голосила, словно по покойнике.

Наконец на четвертый только день, поздно вечером, распространился слух, что Филипп приехал. Немного погодя стали разглашать по деревне странные вести: говорили, будто Филипп, как только вышел из тележки, прямо отправился к себе в ригу; ни с кем из домашних он не поздоровался, никому даже слова не промолвил. Обрадованная жена, с которой жил он всегда ладно, бросилась было к нему с воплем, — он грубо отвел ее руками и сказал только: «Что тебе… давно, что ли, не видала?..» После того пошел он в ригу. Жена, мать и сестры последовали за ним, желая добиться какого-нибудь толку, — он всех разогнал, всем велел идти домой и допустил к себе одного брата. Войдя в ригу, Филипп с сердцем бросил наземь полушубок, бросил шапку и ничком повалился на солому. Два-три человека, которым потом удалось говорить с братом, спешили сообщить, что Филипп велел брату везти хлеб и продать его за первую цену, какую дадут.

— Стало, и нам то же делать! — был общий отзыв. Слух обо всем этом не замедлил, конечно, достигнуть ушей Карпа.

— Оброк не пуще велик, а много придется теперь за него хлеба отдать! — задумчиво промолвил старик, обратившись к сыну, который передал ему общую весть. — Хлеба, который останется, — только на зиму хватит для семейства… Сколько ни считал я все эти дни, не выручишь денег тех, что за избу отдать надобно… Так, стало, тому и быть! — довершил он угрюмо.

Карп, точно так же как и остальные обыватели Антоновки, лишившись всякой надежды на благоприятный поворот дела, упал вдруг духом и толковал теперь о том только, чтобы насыпать возы и везти хлеб на продажу.

Так как пятнадцать рублей, получаемые Гаврилой в виде жалованья, засчитывались ему ежегодно в оброк, — староста на свой счет не очень сокрушался. Он тревожился тем только, что управитель того и смотри пришлет за ним и потребует отчет за медленный сбор мирского оброка. Движимый такою мыслью, он еще неусыпнее начал убеждать всех и каждого, что если уж вышло такое невзгодье, — откладывать нечего; чем скорее отдашь деньги, тем скорее отвяжешься от управительского надзора и неприятностей, которые грозят миру в случае промедления.

— Главная причина, в спокойствии тогда оставят, вот что! — повторял староста, — станем оттягивать — осерчает, уж это наверное так; пожалуй, еще станового пришлет… расправа начнется… что ж хорошего??

На этот раз никто не возражал ему; вместо смелых, бойких ответов он встречал одну молчаливую покорность.

Решено было всем миром понаведаться завтра же утром к Дроздову и условиться с ним насчет цен. Впрочем, это были одни только пустые разговоры; никто не сомневался, что все равно надо будет отдать хлеб за ту цену, которую назначит Дроздов.

XXV

То же самое ожидало крестьян, если б они повезли теперь хлеб в ближайшие уездные города. Купцы очень хорошо знают, что если мужик в такую пору приехал с хлебом, — видимое дело, его прижали, ему дозарезу надобны деньги; они спешат воспользоваться таким благоприятным обстоятельством и в свою очередь его прижимают. Городские кулаки еще плутоватее, еще неумолимее деревенских. Уже одно то, что крестьянин насыпает дома рожь настоящей мерой, а купец принимает ее по своей мере, несравненно большего объема, — заставляет всегда первого избегать продажи в городе.

На этом основании антоновцы решились прибегнуть к Дроздову; к тому же он проживал от деревни верстах в пяти всего-на-все.

Дроздов, или, лучше, Никанор, потому что так обыкновенно называл его народ, — был простой откупившийся на волю мужик, содержавший большую миткалевую фабрику.

В некоторых уездах средней России таких фабрик развелось — особенно в последние годы — такое множество, что нет почти деревни, где бы не возвышалось неуклюжего бревенчатого строения, из которого с утра и до вечера слышится шум разматываемой бумаги и щелкотня ткацких станов. Над этими фабриками не существует ни присмотра, ни контроля; хозяева, обеспечивая себя ежегодно домашними расчетами с мелкими местными властями, — приобретают положение, которое ничем почти не отличается от положения начальников диких племен на самых отдаленных архипелагах Тихого океана. Самоуправство является здесь в полном своем безобразии. Хозяева по произволу изменяют заработную плату; назначается такая-то цена за основу; основа готова — хозяин переменял цену, и работник получает меньше того, на что рассчитывал. Бедные крестьяне соседних деревень посылают на фабрику своих девочек и мальчиков для размотки бумаги; нет возможности приходить всякий день за несколько верст и уходить вечером; дети ночуют на фабриках; все это спит где ни попало и вповалку; можете судить о том, что здесь происходит и как, по мере процветания фабрик, должна процветать нравственность. Мало того, хозяева редко или, вернее, никогда не рассчитываются с народом на чистые деньги. Они покупают в городах залежалые партии сапогов, оптом скупают шапки, подмоченную соль, годовалую муку, перепревшую крупу и т.д. и рассчитываются таким материалом, ставя за него всегда втридорога против того, что стоит он им самим. Народ, следовательно, обут и одет скверно, ест худую пищу и постоянно без гроша денег.

Многие из этих хозяев владеют большими капиталами. Никанор принадлежал к числу последних. Впрочем, он продолжал только дело, начатое еще покойным его родителем.