Георгий Скребицкий — От первых проталин до первой грозы

ВОТ ТАК СЮРПРИЗ!

Моё пробуждение было совсем необычным.

Я вскочил в полусне с кровати, не понимая, что происходит. За окном начинало светать. В комнате было ещё темновато, но мама тоже почему-то проснулась. В доме полнейшая тишина. И вдруг из кабинета Михалыча донёсся дикий, нечеловеческий крик.

Мы с мамой бросились туда. И что мы увидели?

На полу перед клеткой попугая сидел на корточках в нижнем белье Михалыч. Он растерянно повторял:

— Ну, что ты, ну, что тебе нужно? Перебудишь всех!

А попугай, весело поглядывая на него чёрным озорным глазком, приплясывал, сидя на жёрдочке.

В тот миг, когда мы с мамой вбежали, он приподнял свой великолепный ярко-жёлтый хохол и ещё раз издал ликующий крик. От этого крика мама заткнула уши, а я даже присел на пороге комнаты.

— Что он хочет, что ему нужно? — простонала, мама.

Попугай крикнул ещё разок.

— Ой, пусть только не орёт, я всё сделаю, что он захочет! — взмолилась она.

Мы бросились в столовую, принесли оттуда сахару, печенья, конфет.

Но попугай, видно, желал что-то совсем другое. Он сразу же до крови укусил маму за палец, когда она попыталась его угостить. А потом так заорал, что мы все в ужасе отскочили от клетки.

— Что ж теперь будет? — растерялась мама. — У меня сейчас начнётся мигрень.

— Может, попробовать его в сад вынести? — подумав, сказал Михалыч.

— А что, как он и там орать начнёт? Всех соседей разбудит. Не поймут ничего, решат, что у нас в саду кого-нибудь убивают.

— Но нужно же что-то делать! — раздражённо ответил Михалыч. — Отнесу попробую.

И мы двинулись в сад.

Впереди Михалыч, в ночных туфлях, в нижнем белье, нёс клетку с лихо танцующим попугаем; за Михалычем шла мама в капоте. Я тоже в очень лёгком туалете завершал шествие.

— Ну ты-то зачем идёшь? — недовольно обернулась ко мне мама.

— Мамочка, позволь, пожалуйста!..

— Ах, делайте что хотите! — махнула она рукой, спускаясь с террасы в сад.

Было раннее утро. Весь сад точно дымился в сизых клубах тумана. Зато вершины яблонь и груш уже ярко розовели, освещённые первыми лучами солнца. В кустах беззаботно чирикали воробьи.

Михалыч поставил клетку под старую яблоню и открыл дверцу:

— Вылезай, гадина!

Попугай не замедлил исполнить это, правда, не совсем любезное приглашение.

Он быстро вылез из клетки, оглянулся, чихнул. Видно, утренняя сырость ему не понравилась. Потом вперевалочку зашагал к яблоне и ловко, как акробат, стал карабкаться вверх по стволу, цепляясь за кору острыми когтями и помогая клювом.

Не прошло и двух-трёх минут — он был уже на верхушке. Там он от радости захлопал крыльями и» встречая восходящее солнце, издал такой потрясающий вопль, что сидевшие в кустах воробьи, как горох, посыпались в разные стороны.

В курятнике тревожно закудахтали куры, и в соседнем доме распахнулось окно.

— Ну, теперь осрамит на весь город! — охнула мама и, не оглядываясь, поспешила домой.

Мы с Михалычем грустно поплелись за ней следом.

Но, к великому нашему счастью, попугай больше кричать не стал, и мы, подождав ещё немного, разошлись по своим комнатам, чтобы соснуть ещё часок-другой.

В этот день я проснулся довольно поздно и сразу же спросил про попугая.

— Что-то молчит, — ответила мама. — Я уж боюсь в сад заглянуть. А то ну-ка увидит и опять орать начнёт.

Но мне не терпелось пойти взглянуть на своего попочку. Не такое уж это преступление, что он под утро немножко покричал. Может быть, ему сон дурной приснился или новое место не очень понравилось. А теперь огляделся как следует и больше не кричит.

Я уговорил маму, и мы вместе пошли навестить нашего весёлого баловника.

Вошли в калитку и обмерли. Мама даже глаза протёрла. Нет, это был не сон.

Вся земля под яблоней, на которой сидел попугай, была сплошь укрыта сброшенными уже спелыми яблоками. А сам виновник этого происшествия хлопотал на верхушке, добирая последние, ещё уцелевшие плоды.

Ловко перелезая с ветки на ветку, он подбирался к висевшему яблоку, срывал его своим мощным клювом, затем он брал его в лапку и выгрызал клювом с одной стороны из яблока мякоть. Потом доставал зёрнышки, с аппетитом их ел, а надкусанное яблоко бросал вниз на траву. Расправившись с одним плодом, он тут же направлялся к другому.

Результат его деятельности мы видели на земле.

— Проклятый! — с ненавистью прошептала мама, — Всю яблоню обобрал. Погубил все яблоки!

Но весёлый баловник отнёсся к маме совсем не так враждебно, как она к нему. Наоборот, он, видимо, соскучился сидеть один всё утро и очень обрадовался нашему приходу.

Глядя вниз на маму, он радостно захлопал крыльями и закричал: «Сюда, сюда, сюда!» — а потом нагнул головку и показал маме лапой, чтобы она почесала ему шею и головку.

Но мама была так огорчена гибелью всех яблок с любимой яблони, что даже не оценила это радушное приглашение.

— Мама, ты разве не слышишь, что он тебя к себе на яблоню приглашает, чтобы ты ему там головку почесала?

— Ну и полезай, если хочешь! — сурово ответила мама. И вдруг на лице её отразился ужас. — А что, если он по всему саду путешествовать начнёт! Этак он все яблони обработает, и яблочка не попробуешь.

Признаюсь, я тоже немножко огорчился. Что, если и вправду противный попка все яблоки оборвёт?

Пришёл из больницы Михалыч. Мама сразу же повела его в сад. Попугай трудился уже на втором дереве. Первое было окончательно обработано.

— Мда-а-а! — многозначительно протянул Михалыч. — Теперь понятно, почему эта проклятая старушонка так спешила его поскорее мне всучить.

— А ты ещё пятнадцать рублей ей за него приплатил! — не без ехидства добавила мама.

— Ах, оставь, пожалуйста, эти пятнадцать рублей! Я бы охотно ей и ещё приплатил, чтобы она этого чёрта назад забрала.

— Ну что ж, это дело, — встрепенулась мама. — Я сейчас схожу к ямщику Дагаеву и найму его. Пусть завтра же утром отвезёт эту милую птичку обратно…

До вечера попугай обобрал ещё две яблони. Но, когда начало темнеть, он спустился вниз и сам залез в свою клетку.

Этого мама только и ждала. Она заперла дверцу и торжественно принесла пленника домой.

Ночь он проспал спокойно, даже не подозревая того, какое путешествие его вновь ожидает.

Но едва забрезжил рассвет, попочка бодро проснулся и на весь дом заявил, что пора вставать и нести его в сад. Мама встала, встала и тётка Дарья, и они вдвоём отнесли клетку с попугаем к Дагаеву. А тот отвёз баловника к его прежним владельцам.

С попугаем мама послала и записку, в которой благодарила за подарок, но уверяла, что у нас слишком мала квартира, чтобы мы имели возможность забавляться такой милой птичкой.

Внизу мама приписала: «Клетку тоже возвращаем в целости и сохранности».

На следующее утро мама сходила к Дагаеву и спросила, нет ли ответа, не просили ли чего-нибудь передать.

— Нет! — отвечал возница. — Сама барыня, как увидела, что я птицу ей в дом несу, так расстроилась, так расстроилась, что даже и говорить со мной не захотела…

Вот и увезли у меня мой подарок, моего озорного попочку. А мне, признаться, всё-таки было жалко с ним расставаться.

СЕРЁЖА ПРИЕХАЛ

Незаметно бежало лето. В начале августа приехал из Москвы Серёжа. Я даже сразу не узнал его, так он загорел и возмужал.

Серёжа приехал весёлый, рассказывал, как ловил рыбу, как поймал сам двух лещей. Один здоровенный такой, еле-еле в ведро уместился.

Я тоже рассказал ему, как поймал сачком щуку, как собираю бабочек и жуков. Но к моей коллекции Серёжа отнёсся вполне равнодушно.

— Охота была разных мушек, таракашек ловить! — небрежно сказал он.

И вот ведь что удивительно: только сказал он это, и все мои бабочки и жучки мне самому показались такими ничтожными!

Зато Серёжа с большим интересом слушал историю с мотоциклетом.

— Эх, жаль меня здесь не было! Я бы его обязательно наладил, — сказал он.

Я охотно поверил, что уж Серёжа наверное бы наладил мотоциклет и его не пришлось бы, как мама говорит, продать за гроши.

Про попугая Серёжа сказал очень коротко:

— Охота была столько возиться. Стукнуть разок по головке — сразу бы богу душу отдал.

Потом Серело рассказал мне самое важное и интересное. В деревне, где его мама снимала дачу, жил один знакомый охотник. И он дал Серёже несколько раз выстрелить из настоящего ружья.

— Но ведь оно как в плечо отдаст, так с ног и слетишь, — сказал я.

— Глупости! — ответил Серёжа. — Отдаёт, конечно, здорово. Нужно крепче на ногах стоять, тогда и не слетишь. Я даже грача застрелил, — небрежно добавил он. — Тот действительно, как тряпка, с дерева слетел.

После этих рассказов я почувствовал, что пропасть, разделявшая нас, раздвинулась ещё больше и Серёжа в своём превосходстве стал для меня почти так же недосягаем, как Кока Соколов.

Даже сам Михалыч одобрил рассказы Серёжи о том, что тот стрелял из настоящего ружья.

— Молодчина! — сказал он и, немного помолчав, таинственно добавил: — Ну да, я тоже кое-что для вас приготовил, скоро привезут.

Вот тут сразу исчезло всё различие между «взрослым» Серёжей и мной. Мы оба бросились к Михалычу, умоляя не мучить и рассказать, что именно должны для нас привезти. Но Михалыч, как всегда, только посмеивался и ничего не хотел сказать. Ужасная у него была эта манера. Уж лучше бы и не начинал говорить, если сказать не хочет. Однако ничего не поделаешь — приходилось ждать.

В первые же дни после приезда Серёжи мы с ним сбегали и на реку половить пескарей, и в ближайший лесок за грибами. Только грибами Серёжа мало интересовался. Зато он мне в лесу показал такое, от чего я сразу даже опомниться не мог. Только мы пришли на поляну, Серёжа сел на пенёк и вдруг, совсем как Михалыч, сказал:

— Ну что ж, дружище, покурим, пожалуй?

Я думал, что это он так, понарошку. Раньше мы с ним сорвём, бывало, одуванчик, расщепим конец стебля на четыре части, возьмём в рот и начнём приговаривать: «Бабка, бабка, завей кудри, бабка, бабка, завей кудри!» Потом вынем стебелёк изо рта, а четыре кончика и правда в колечки завились. Чем дольше приговариваешь, тем круче завьются.

Это у нас и называлось «покурить».

Но на этот раз Серёжа никаких одуванчиков рвать не стал. Он полез в карман и вытащил оттуда коробочку настоящих папирос и спички.

Я с изумлением смотрел, что же будет дальше. А Серёжа преспокойно взял папиросу в рот, зажёг спичку и закурил.

— Я даже через нос дым пускать могу, — сказал он. И пустил струйку дыма.

Правда, при этом он так закашлялся, что даже весь покраснел и слезы на глазах выступили. Но он быстро оправился и спокойно сказал:

— Крошка табаку в горло попала, ужасно небрежно теперь набивают гильзы.

— Серёжа, а откуда у тебя папиросы? — робко спросил я.

— Как — откуда? У папы взял.

— У Михалыча? А он знает?

— Дурак! — отрезал Серёжа, презрительно взглянув на меня. И тут же добавил: — Ты ещё не вздумай ему рассказать, с тебя этого хватит.

— Нет, я ничего не скажу, — уныло ответил я. Но почему-то всё молодечество Серёжи, его умение курить мне вдруг показалось совсем не так уже заманчиво. Какой же он взрослый, если потихоньку таскает у Михалыча папиросы и боится, что его поймают? Нет, лучше уж подождать, пока вырастешь, будешь такой, как Кока; тогда закуришь при всех, никого не боясь, не стесняясь. А курить так, украдкой, да ещё чужие, как воришка, совсем неинтересно. Я, конечно, не сказал Серёже то, о чём подумал, но он как будто и сам догадался. Он покровительственно похлопал меня по плечу и насмешливо проговорил:

— Эх ты, пупочка-мумочка! Пойдём грибки искать.

Ну и что ж, что «пупочка-мумочка», а всё-таки я в этот раз нашёл три белых гриба, а Серёжа ни одного.