Георгий Скребицкий — От первых проталин до первой грозы

ЭТО ТОЛЬКО ЦВЕТОЧКИ, А ЯГОДКИ ВПЕРЕДИ

— Как Лизиха на Кольку-то заорала, чтобы он в носу не ковырял! — сказал я Серёже, когда он вернулся из школы.

— «Заорала»! — насмешливо передразнил Серёжа. — Ты только цветочки сегодня видел. Вот погоди, начнёт драть линейкой, тогда уж на ягодки поглядишь!

— А она часто дерёт?

— Да, почитай, каждый день. Это сегодня на неё почему-то добрый стих напал.

— И тебя тоже дерёт?

— А я что же, святой, что ли? — Так почему же ты дома ни маме, ни Михалычу не скажешь? Они бы ни за что ей не разрешили.

— Э-э-э, брат! — махнул рукой Сережа. — Вот отлупит она тебя, и не вздумай домой бежать жаловаться, ничего не поможет.

— Почему не поможет, нас ведь дома никогда не бьют?

— То дома, а то у неё. Ну, придёт папа или мама твоя. Лизиха сейчас такой ласковой, такой святой прикинется. Скажет: «Что вы, что вы, да ведь это я так, легонечко, шутя… Разве я могу моих малышей больно ударить? Зря они на старую бабушку жалуются. Только вас и меня понапрасну расстраивают». Ну, и разведёт турусы на колёсах, да всё таким медовым голоском. Конечно, ей и поверят, а не нам с тобой. Скажут: ленишься, учиться не хочешь, а на неё сваливаешь. Тебе же ещё и достанется. А уж к ней потом хоть на глаза не кажись. Нет, уж лучше стерпеть разок-другой, чем она потом поедом есть будет.

Я почувствовал, что Серёжа прав, что мы с ним попали в лапы отвратительной, злющей бабы-яги. Спасения нет, нужно смириться и терпеть.

— Серёжа, а кто этот Митенька, который показывал мне, как нужно читать, которого Лизиха так хвалила?

— Гадина, вот кто! — ответил Серёжа. — Подлиза, ябеда, Лизихин любимчик! Уж она с ним носится, не знает, как его и приласкать!

— Что ж, он так хорошо учится?

— Да совсем не хорошо, выставляется только. — И Серёжа, скорчив умильную рожицу, сложив губки трубочкой, заговорил, как Митенька: — «Елизавета Александровна, а можно, я ещё один стишок выучу?» Поганец! — И Серёжа с досады даже плюнул в сторону. — И ведь не выучит ничего, напишет на шпаргалку стихи, стоит за её спиной, по шпаргалке и дует.

— А если она заметит? Серёжа хитро подмигнул:

— Нет, брат, когда Митенька отвечает, она и не обернётся, чтобы его не смущать. Ему вера полная. Ему всё можно.

— А Кольке часто достаётся?

— Ещё как! Этот парень лихой. Он в прошлом году Лизихе в чай соли подсыпал. Она как хлебнёт, как рожу скорчит! Мы со смеху чуть не лопнули.

— Узнала, кто сыпал? — со страхом спросил я.

— Нет, не узнала. Всех ребят передрала, никто не выдал.

Я с облегчением вздохнул.

— Колька — славный малый, — сказал Серёжа.

На следующий день Елизавета Александровна проверила мои знания по арифметике, по письму и всем осталась очень недовольна.

— Такой здоровый малый, женить пора, а он таблицы умножения не знает! Учи, болван! — И она швырнула мне арифметику, которую я не поймал.

Книга упала на пол. Я поднял, сел на стул и принялся зубрить.

В этот же день я имел возможность увидеть, что бывает с тем, кто недостаточно хорошо усвоил заданный урок.

После перемены, во время которой мы съели завтрак, Елизавета Александровна опять уселась на своё место в конце стола, оглядела всех сидящих перед ней, как бы выбирая, с кого начать, и вдруг резко сказала:

— Николай, иди отвечать!

— Я, Елизавета Александровна, ещё не совсем готов, — отозвался Коля, вскакивая со стула.

— Не совсем готов? — тихо и как-то зловеще переспросила Лизиха. — Ну что ж, иди, а я посмотрю, над чем ты полдня просидел.

Коля одёрнул курточку, взял книжку и подошёл к Елизавете Александровне.

— Дай сюда свою грамматику!.. Отвечай коренные слова с самого начала.

— Бег, бегун, беда, — бойко начал Коля, будто читая стихи, — бедняжка, бес, бешеный, ведать… ведать… ведать…

— Ну «ведать», а дальше? — грозно спросила Лизиха.

Коля потупился, молчал.

— Не знаешь? Опять не знаешь!

— Я не помню, вот знал и забыл…

— «Забыл»! — передразнила Лизиха. — А как по улицам собак гонять, не забыл, не забыл… — И она со всего размаха ударила Колю по спине линейкой. Вот тебе, чтобы не забывал! Стой столбом вот здесь, зубри, негодяй!

Коля засопел носом, из глаз закапали слезы. И он, всхлипывая, принялся, стоя возле Лизихи, учить какие-то непонятные мне коренные слова.

За первой экзекуцией последовала вторая, третья. И всё из-за этих страшных коренных слов. Вокруг Елизаветы Александровны образовался целый кружок стоящих «столбами» и ревущих ребят. Подзатыльники и звонкие щелчки линейкой слышались всё чаще и чаще. Доставалось не только одним малышам.

— Ольга, иди отвечай! — крикнула Елизавета Александровна.

Из-за стола встала совсем взрослая девушка, с прической, а не с косами. Я принял её сначала за помощницу Елизаветы Александровны.

— Ну, дурёха, вызубрила? Отвечай наречья!

— Возле, ныне, подле, после, вчуже, въяве… — начала взрослая девица сначала громко, потом всё тише и тише.

— Не умирай, не умирай, пожалуйста, а то за попом пошлю.

— Дальше не помню, — безнадёжно призналась отвечавшая.

— Не помнишь, забыла? А с кавалерами гулять не забыла? Становись столбом!

И взрослая девушка покорно стала в кружок с малышами, горько всхлипывая и повторяя невыученный урок.

— Не реви! — приказала ей Елизавета Александровна. — Хочешь в институт поступить — учись, а не хочешь — зря время не проводи, выходи поскорее замуж!

Девушка не выдержала и, закрыв лицо книгой, заплакала ещё громче.

— У-у-у, распустила нюни, а туда же в институт собралась! Нужны там такие. Очень нужны!..

И Елизавета Александровна с презрением отвернулась от плачущей девушки.

А я смотрел на неё во все глаза и думал: «Зачем она позволяет над собой так издеваться? Ну мы маленькие, над нами можно, а она ведь взрослая, взяла бы и ушла».

— Ты что глаза выпучил? — вдруг услышал я грозный окрик Лизихи.

Я обернулся. Лизиха глядела мне прямо в лицо.

— Чего зеваешь? Понравилась очень? Будешь зевать — сам таким же дураком вырастешь!

— Елизавета Александровна! Я коренные слова все выучил, можно ответить вам? — прозвенел вдруг серебряный голосок Митеньки.

— Отвечай, отвечай, родной! — сразу добрея, заговорила она. — Вот моя единственная радость, утешение моё!

Митенька начал отвечать не очень бойко. Он частенько запинался. Но бабка Лизиха сейчас же, как бы невзначай, подсказывала забытое слово, и он отвечал дальше.

— Умница, молодец! — наконец сказала она и обернувшись к стоящим вокруг неё «столбам», прибавила: — Вот с кого пример берите. Моложе вас всех, а как старается. — И, снова обращаясь к Митеньке, ласково заговорила: — Пойди, родной, отдохни немножко.

— Я, Елизавета Александровна, совсем не устал, я лучше арифметику повторю, — отвечал тот.

— Ну, повтори, повтори, если хочешь. И занятия пошли своим чередом.

ДАЖЕ МАМА НЕ ПОНИМАЕТ

Прошёл уже целый месяц, а я всё никак не мог освоиться в новой для меня обстановке, такой непривычной, грубой и совсем непохожей на нашу домашнюю.

Из новичков у бабки Лизихи я оказался не один. Совсем недавно в обучение к ней поступила ещё новая ученица — Клава Поспелова. По годам она была мне ровесница и, так же как и я, только начинала постигать всю премудрость науки. Клава мне сразу понравилась. Она была стройная, белокурая, с немного вьющимися волосами.

Но не только её миловидная внешность привлекала меня к ней. Клава, как я сразу увидел, обладала именно теми качествами, которых мне как раз и недоставало. Она была очень аккуратная, вся какая-то подобранная, подтянутая. Всё, за что она бралась, она делала быстро и хорошо. Глядя на неё, я, например, никак не мог понять, как она может написать целую страницу в тетрадке и не посадить при этом ни одной кляксы. А вот ко мне в тетрадь эти злосчастные кляксы так сами и прыгали. И пальцы у Клавы, когда она писала, всегда были чистые, как будто чернила к ним вовсе не прикасались.

— Ты посмотри, как аккуратно у Клавы написано и какую ты грязь в тетрадке развёл! — кричала бабка Лизиха, тыча мне в нос мою невообразимую мазню.

Что я мог на это ответить?

Я понимал, что я грязнуля, что я ротозей, размазня, недотёпа, что я, по словам бабки Лизихи, сущее чудовище. Всё это я очень хорошо понимал, не мог понять только одного: как мне избавиться от всех этих страшных пороков?

Об этом моя суровая наставница ничего не говорила. Она только возмущалась моими пороками, кричала, что я просто издеваюсь над нею и совсем не хочу учиться. Может быть, кое в чём она была и права. Такое учение мне действительно сразу же опостылело.

Небольшим утешением для меня могло служить разве только то, что ведь и на Клаву, несмотря на её старание, на её аккуратность, бабка Лизиха тоже частенько покрикивала.

Да, кроме Митеньки, на кого она только не кричала, кого не называла лодырем, оболтусом, шалопаем!.. Кому не сулила в будущем самую страшную участь — пойти по миру, издохнуть под забором, стать негодяем и подлецом.

— Сонька, ты что глазищи по сторонам таращишь?! — кричит она на худенькую черноглазую девочку.

Та испуганно вскакивает, не понимая, в чём она провинилась.

— Не выучишь заповеди, домой не пущу, хоть издохни здесь… А ты, олух царя небесного, долго ещё будешь над примером сидеть? Иди сюда, негодяй, покажи, что сделал.

Из-за стола встаёт крепкий, коренастый мальчик — Юра Белокуров. Он учится хорошо, гораздо лучше других. Беда только в том, что до поступления в школу Лизихи Юру учила дома его мать-учительница. Она-то его так хорошо и подготовила. Но бабка Лизиха этого не признаёт. Ей хочется показать, что по-настоящему может учить детей только она, а другие берутся не за своё дело и потом ей же приходится всех переучивать заново.

— Ну как ты решаешь? Кто тебя этому научил? — орёт она, вырывая из Юриных рук тетрадку. — Вот, вот тебе! — Она рвёт пополам тетрадь и швыряет в угол. — Бери другую, становись сюда, решай сначала!

Мальчик достаёт новую тетрадь и становится около кресла бабки Лизихи. Стоит потупившись, ждёт.

— Ты что морду надул?! — набрасывается на него бабка Лизиха. — Не хочешь учиться — иди к мамаше, она тебя всему научит! Нечего ко мне лезть, коли сами учёные, сами всё знаете!

Бабка Лизиха гневно отворачивается от Юры. Её маленькие злые глазки беспокойно бегают по комнате, пытаясь найти новую жертву.

Больше всего меня угнетало то, что в школе у бабки Лизихи всегда было страшно: страшно, что она начнёт на кого-нибудь кричать, кого-нибудь начнёт бить линейкой или драть за волосы, за уши. Учиться было страшно и совсем неинтересно. С мамой мы, бывало, читали рассказы Гоголя, сказки Пушкина, или мама сама рассказывала что-нибудь интересное. Бабка Лизиха никогда ничего нам не читала, не рассказывала. Она заставляла только учить, и учить всё наизусть. А чтобы знать, что каждый из нас действительно зубрит урок, а не «ловит галок», не «бьёт баклуши», она требовала, чтобы каждый учил не потихоньку, а громко, во весь голос.

От этого в школе весь день стоял ужасный крик, и я первое время никак не мог к нему привыкнуть.

Ещё, пожалуй, тяжелей было то, что всегда такая добрая, такая ласковая мама и хороший, добрый Михалыч не могли понять, как нам с Серёжей трудно учиться у Елизаветы Александровны.

Слушая мои рассказы о школе, Михалыч только, бывало, посмеивался, приговаривая:

— Попался бычок на верёвочку. Правильно, так вас и надо драть, как Сидорову козу. Вы ведь лентяи, ничего не хотите делать, только балбесничаете.

А мама, слушая меня, грустно кивала головой и, вздыхая, говорила:

— Дети, дети! Ничего вы не понимаете. Говорите: кричит, ругается, иной раз даже сгоряча линейкой шлёпнет. А то, что она вам все свои знания, всю душу свою отдаёт, этого вы не цените? Подумайте сами: она ведь богатая. Они с мужем самые богатые купцы в нашем городе. Не из-за денег же она с вами возится. Это замечательный, прямо святой человек. Вам этого сейчас не понять. Вот вырастете, тогда поймёте, тогда оцените.

Что же я мог ответить на это? Оставалось только молчать.

Иногда Елизавета Александровна сама приглашала маму зайти на уроки. При маме она, конечно, никого не колотила и даже не ставила «столбом».

Самое большое впечатление на маму производило то, что мы все орали свои уроки один громче другого.

— Елизавета Александровна, милочка моя, — обычно говорила мама, просидев у нас десять — пятнадцать минут, — вы просто святая! Как вы только можете выдержать: целый день сидеть среди такого шума? У меня уже сейчас голова разболелась.

— Что же, приходится, и терплю, — с покорной улыбкой отвечала ей бабка Лизиха. — Терплю, потому что люблю вот их. Они этого не ценят, не понимают, только и говорят, что я злющая, что я придираюсь…

— Вырастут — поймут, — с искренним сочувствием отвечала ей мама. — Поймут и оценят.

И мама, расцеловавшись с нашей «кроткой» наставницей, успокоенная, уходила домой. А Лизиха, проводив гостью, входила в свою обычную роль.

Так мы учились каждый день с девяти утра до двух часов дня. Потом нас отпускали пообедать и отдохнуть до пяти. А ровно в пять мы снова приходили в школу готовить уроки. Дома готовить их Елизавета Александровна не разрешала.

Подготовка уроков продолжалась два-три часа, а иной раз и дольше. Единственным нашим спасителем частенько оказывался муж Елизаветы Александровны — Иван Андреевич. В семь часов он закрывал свой магазин и приходил домой. Приходил, конечно, очень усталый, а тут его встречал такой шум и гам, от которого у непривычного человека сразу кругом шла голова.

— Елизавета Александровна, не пора — ли вам заканчивать ваши занятия? сурово спрашивал он.

— Сейчас, Иван Андреевич, сейчас. Мы уже кончаем, — отвечала Лизиха и поскорее отпускала нас по домам.

Но иногда, чаще всего в субботу или под праздник, Иван Андреевич прямо из магазина шёл не домой, а в церковь, и тогда подготовка наших уроков затягивалась очень надолго.

Итак, в бесконечной, безрадостной зубрёжке, в постоянном страхе получить ни за что нагоняй от Лизихи и в единственном желании поскорее отделаться от зубрёжки и хоть на часок прийти домой — так день за днём проходила вся неделя.