Когда я около полудня прибыл в городок Квербург, на вокзале меня встретил господин с широкими седыми бакенбардами.
— Моя фамилия Шифельбайн, — сказал он, — я председатель местного ферейна.
— Очень рад, — ответил я, — просто превосходно, что здесь, в маленьком Квербурге, есть общество, которое организует литературные вечера.
— Ну, мы тут без дела не сидим, — подтвердил господин Шифельбайн. — В октябре, например, устроили концерт, а во время карнавала у нас веселья хоть отбавляй… А вы, значит, намерены развлечь нас сегодня вечером, прочесть что-нибудь?
— Да. Я, знаете ли, выбрал кое-что из моих коротких рассказов. Ну и стихи.
— Да, очень хорошо. Очень хорошо. Возьмем экипаж?
— Как вам будет угодно. Мне здесь никогда прежде бывать не приходилось; не укажете ли вы мне гостиницу, где я мог бы остановиться?
Председатель ферейна обратил свой взгляд на чемодан, который нес за мной носильщик. Затем пристально оглядел мое лицо, мое пальто, мои ботинки и мои руки — это был спокойный испытывающий взгляд, так осматривают в купе поезда случайного попутчика.
Этот экзамен начал мне уже надоедать и постепенно раздражал меня, когда черты его лица вновь обрели благожелательность и любезность.
— Не согласитесь ли вы переночевать у меня? — спросил он с улыбкой. — Устроитесь не хуже, чем в гостинице, да и за постой платить не придется.
Шифельбайн заинтересовал меня; его желание покровительствовать и держаться с достоинством состоятельного человека было забавным и трогательным; за его внешней властностью скрывалось, наверное, много добродушия. Итак, я принял предложение; мы сели в открытую коляску, и я смог воочию убедиться, с кем сижу рядом — едва ли не каждый из встреченных нами на улицах Квербурга прохожих почтительнейше приветствовал моего патрона. Мне приходилось то и дело прикладывать руку к шляпе, и тут я получил некоторое представление о том, каково приходится князьям, когда они, без конца отдавая честь, пробиваются сквозь толпы своих подданных.
Чтобы завязать разговор, я спросил:
— Сколько примерно мест в зале, где я буду выступать?
Шифельбайн посмотрел на меня чуть ли не с упреком:
— Нет, этого я не знаю и не могу знать, дорогой друг. Я к этим вещам никакого отношения не имею.
— Я спросил лишь потому, что вы — председатель Ферейна…
— Да, это так, но, знаете ли, моя должность просто почетная. А деловыми вопросами у нас ведает секретарь.
— Вы, наверное, говорите о господине Гизебрехте, с которым мы обменялись письмами?
— Вот именно. А теперь обратите ваше внимание направо, сейчас вы увидите памятник павшим воинам. А дальше — новое здание почты. Красивое, правда?
— У вас, я вижу, во всей округе нет каменоломен, — сказал я. — Все здания из кирпича.
Глаза господина Шифельбайна округлились, потом он расхохотался и с силой хлопнул меня по колену.
— Но, любезнейший!.. Кирпич — это и есть наш камень. Разве вы никогда не слышали о квербургском кирпиче? Он ведь знаменит. И все мы тут с него и живем.
Тем временем мы оказались перед его домом. По красоте он не уступал зданию почты. Только мы ступили на тротуар, как сверху над нами отворилось окно и раздался женский голос:
— Ах, так, значит, ты все-таки привез с собой гостя? Ну, ничего. Заходи, скоро подадут на стол.
И почти сразу же хозяйка дома появилась в дверях. Веселая, кругленькая, с ямочками на щеках, с маленькими, по-детски толстенькими пальчиками-сосисочками. Если вид господина Шифельбайна мог возбудить некоторое беспокойство, то жена своим видом любые сомнения рассеивала, все ее существо дышало простодушием и добротой. Обрадованный, я взял ее пухлую, всю в подушечках руку в свою.
Она поглядела на меня как на диковинного зверя и сказала, пытаясь улыбнуться:
— Вот вы, значит, какой, господин Гессе! Ну, что ж, прекрасно, прекрасно. Но почему это вы в очках?
— Я несколько близорук, сударыня.
Тем не менее ношение очков показалось ей чем-то забавным, что я не совсем понял. А в остальном хозяйка дома мне очень понравилась. Я попал в солидный буржуазный дом; обед, конечно, подадут отменный.
А пока что меня проводили в салон, где между шкафами из поддельного дуба в кадке стояла одинокая пальма. Вся без исключения обстановка была подобрана в дурном буржуазном вкусе наших отцов и старших сестер, причем в такой чистоте и полноте этот «стиль» встретишь уже нечасто. Мой взгляд надолго привлек сияющий предмет, в котором я затем признал стул, целиком покрытый золотистой бронзой.
— Вы всегда такой серьезный? — спросила меня хозяйка дома после неловкой паузы.
— О нет! — поспешил отозваться я. — Однако прошу меня извинить: почему, если можно спросить, вы позолотили этот стул?
— А разве вы такого никогда не видели? Одно время это было последним криком моды. Конечно, на такой мебели не сидели, она служила украшением. Я, например, нахожу это очень симпатичным.
Господин Шифельбайн прокашлялся:
— Во всяком случае, симпатичнее, чем эта дурацкая современная мебель, которую теперь приходится видеть у молодоженов… Однако как там насчет обеда?
Хозяйка дома поднялась, но тут появилась служанка с приглашением пройти в столовую. Я предложил даме руку, и мы прошествовали через еще одну комнату, обставленную с подобной же помпезностью, прямо к столу, в маленькое подобие рая, где была такая тишина, такое умиротворение и столько разных яств, что описать все это я не в состоянии.
Я сразу понял, что здесь не привыкли утруждать себя за обедом беседой, и мои опасения насчет возможных литературных разговоров приятным образом не подтвердились. Может быть, я проявлю неблагодарность к некоторым из моих хозяев, но скажу, что не люблю, когда они во время хорошего обеда портят мне аппетит, спрашивая, читал ли я уже Йорна Уля и кого я считаю лучше: Толстого или Гангхофера. Здесь же царили мир и покой. Ели основательно и со знанием дела, с большим знанием дела; я должен похвалить и выбор вин. Вот так, за деловыми застольными разговорами о сортах вин, о дичи и супах мирно текло время. Все шло замечательно, и только один раз случилась короткая заминка. Это когда поинтересовались моим мнением о начинке молодого гуся, которого мы как раз ели, и я ответил что-то в этом роде: «Это области знания, куда писатели обычно почти не вторгаются».
Тут фрау Шифельбайн опустила вилку и уставилась на меня своими большими круглыми детскими глазами.
— То есть как это, вы еще и писатель?
— Конечно, — ответил я, в свою очередь удивленный. — Это ведь моя профессия. А вы что же думали?
— О-о, я думала, вы просто ездите все время по стране и выступаете с докладами. К нам один такой приезжал… Эмиль, как там его звали? Помнишь, который потом спел баварские народные песни?
— Ах, этот, что еще танцевал вприпрыжку… — Но и он не вспомнил фамилии.
Он тоже смотрел на меня с удивлением и — не исключено — с растущим уважением; потом вспомнил о своих общественных обязанностях, взял себя в руки и осторожно поинтересовался:
— Да, а что вы, вообще говоря, пишете? Для театра, наверное?
Нет, ответил я, для театра я писать пока не пробовал. Писал, мол, стихи, рассказы и все такое.
— Ах, вот оно что, — вздохнул он с облегчением.
А она спросила:
— Это ведь ужасно трудно, правда?
Я сказал, что нет, ничего страшного. А в господине Шифельбайне все еще шевелилось некое подозрение.
— Нет, а все-таки, — начал он опять, преодолев смущение, — целых книг вы ведь не пишете?
— Пишу, — вынужден был признаться я. — Я написал уже и несколько «целых книг».
Это заставило хозяина всерьез призадуматься. Некоторое время он ел молча, а потом поднял бокал и воскликнул с деланным весельем:
— Тогда за ваше здоровье!
К концу трапезы хозяева заметно поутихли и отяжелели, они по нескольку раз тяжело и серьезно вздохнули, а господин Шифельбайн сложил было руки на жилетке и собрался заснуть, но жена упрекнула его:
— Сначала выпьем еще черного кофе.
Но и у нее глаза стали совсем маленькими.
Кофе подали в соседнюю комнату; там они сидели на мягких стульях с синей обивкой, а со стен на них молча глядели многочисленные фотографии родственников. Никогда еще мне не приходилось видеть, чтобы обстановка квартиры настолько соответствовала сути обитателей жилища и его подчеркивала. Посреди комнаты стояла огромной величины клетка для птиц, а в ней совершенно неподвижно сидел попугай.
— Он умеет говорить? — спросил я.
Подавив зевок, фрау Шифельбайн кивнула.
— Может быть, вы скоро его услышите. После обеда он всегда особенно оживлен.
Интересно было бы увидеть, как он ведет себя обычно, потому что мне не приходилось видеть ни одно менее оживленное живое существо. Он наполовину прикрыл глаза веками и казался сделанным из фарфора.
Но несколько погодя, когда хозяином дома овладел сон, да и хозяйка, сидевшая в кресле, начала клевать носом, окаменевшая птица действительно открыла клюв и проговорила голосом, очень напоминающим голос позевывающего человека, растягивая известные ему слова:
— О боже… боже… боже… мой.
Фрау Шифельбайн от испуга проснулась — ей почудилось, будто это был муж. Я же воспользовался возможностью и сказал, что сейчас был бы рад удалиться в свою комнату.
— Может быть, вы дадите мне что-нибудь почитать, — добавил я.
Она быстро вышла и вернулась с газетой. Я поблагодарил и попросил:
— Не найдется ли у вас какой-нибудь книги? Все равно какой.
Тогда она, вздыхая, поднялась со мной по лестнице в комнату для гостей, показала мне мою спальню и с трудом открыла в коридоре маленький шкафчик.
— Прошу вас, пользуйтесь, — произнесла она и удалилась.
Я подумал, что в шкафчике хранятся наливки на ликере, но передо мной оказалась домашняя библиотека, недлинный ряд покрытых пылью томов. Я с жадностью принялся их рассматривать, в таких домах иной раз можно неожиданно найти сокровища. Но я обнаружил всего-навсего два песенника, три разрозненных серии «О странах и морях», каталог Всемирной выставки в Брюсселе приснопамятного года и карманный словарь французского разговорного языка.
Только успел я освежиться после недолгой сиесты, как в дверь постучали и служанка пропустила в комнату незнакомого мне господина. Это был секретарь ферейна, который желал поговорить со мной. Он пожаловался, что предварительная продажа билетов на вечер идет очень плохо и потому им едва удастся оплатить снятый в наем зал. Буду ли я против, если гонорар мне несколько урежут? Когда же я предложил вовсе не проводить чтения, он даже не пожелал меня слушать. Озабоченно повздыхав, спросил:
— Может быть, мне стоит подумать о декорациях, об оформлении зала?
— Декорации? Нет, не нужно.
— У нас есть два флага, — с покорным видом пытался умаслить он меня. Наконец он ушел. Настроение мое начало улучшаться, когда проснувшиеся хозяева пригласили меня к чаю. На столике стояло пышное домашнее печенье, а к нему ром и бенедиктин.
Вечером мы все трое отправились в «Золотой якорь». Публика целыми компаниями двигалась по направлению к тому же зданию, что и мы, и это меня несказанно удивило. Но все они исчезали за створчатыми дверями на первом этаже, в то время как мы поднялись на второй, где было заметно тише.
— Что там внизу такое? — спросил я секретаря.
— А-а-а… Вечер… с пивом и музыкой… По субботам это у нас обычное дело.
Прежде чем супруги Шифельбайны оставили меня, чтобы пройти в зал, добрая женщина, повинуясь какому-то внезапному порыву, схватила мою руку, восторженно сжала ее и тихо проговорила:
— Ах, я так ужасно рада предстоящему вечеру!
— Почему же? — только и смог сказать я, поскольку на душе у меня было вовсе не весело.
— А потому, — воскликнула она искренне, от всего сердца, — что нет ничего лучше, чем хоть иногда посмеяться от души!
И быстро удалилась, довольная, как ребенок утром в день своего рождения.
Ничего себе пожеланьице!
Я бросился к секретарю.
— Скажите, что себе люди, вообще говоря, представляют, идя на мой вечер? — с жаром заговорил я. — Мне кажется, все, что угодно, только не литературный вечер.
Что до этого, пробормотал он смущенно, то он ничего определенного не знает. Кто-то, наверное, думает, что я расскажу веселые истории, может быть — спою что-нибудь, все остальное на мое усмотрение… и вообще, при столь ничтожном количестве зрителей…
Я прогнал его, а потом, сидя в самом подавленном настроении в холодной комнатке за сценой, ждал, пока секретарь не вернулся за мной и не проводил на сцену. В зале стояло примерно двадцать рядов стульев, из которых занято было три или четыре. На стену секретарь все-таки прибил знамя ферейна. Дрянь дело. Но я как-никак стоял на сцене, на стене — знамя, из бутылки из-под воды мерцал газовый свет, несколько человек сидели и ждали, когда я начну. А впереди всех супруги Шифельбайны. «Ничего не попишешь, придется начинать». И с Божьей помощью я начал со стихотворенья. Все прислушивались с любопытством, но… Стоило мне, к собственной радости, перейти к следующему стиху, как у нас под ногами загремели барабаны и большие медные тарелки — началась «большая пивная музыка». Я так разозлился, что опрокинул стакан с водой. Все добродушно рассмеялись, приняв это за шутку.
Я прочел три стихотворения и бросил взгляд в зал. Я увидел перед собой несколько ухмыляющихся, непонимающих, разочарованных и злых лиц; человек шесть поднялись и с оскорбленным видом оставили этот никчемный вечер. Чего мне больше всего хотелось, так это уйти вместе с ними. Но я лишь сделал паузу и, когда мне удалось перекричать шум внизу, сказал, что произошло, очевидно, недоразумение, что я никакой не чтец, выступающий с юмористическими произведениями, а литератор, некий гибрид чудака и поэта, и что я намерен сейчас, раз уж они собрались здесь, прочесть им рассказ.
Тут опять поднялось и вышло из зала несколько человек.
А оставшиеся из опустевших рядов пересели вперед, поближе к сцене: их было человек двадцать — двадцать пять. Я продолжал читать, как мне и полагалось, только порядком сократил рассказ по ходу дела, так что через полчаса я все закончил и можно было расходиться. Фрау Шифельбайн бешено захлопала своими пухлыми ладошками, но ее никто не поддержал, она покраснела и перестала хлопать.
Первый литературный вечер в Квербурге завершился. У нас с секретарем произошел потом краткий разговор; у него на глазах стояли слезы. Я еще раз оглядел пустой зал, где на сцене сверкало осиротевшее знамя, и вместе с хозяевами отправился домой. Они были тихи и торжественны, как после похорон; мы шли рядом, вид у нас всех был преглупый, и мы не произнесли ни слова — и вдруг я не выдержал, расхохотался во все горло, а чуть погодя ко мне присоединилась фрау Шифельбайн. Дома нас ожидал скромный, но изысканный ужин, и час спустя все мы были в наилучшем расположении духа. Хозяйка дома сказала даже, что стихи у меня сердечные, и попросила переписать одно из них для нее.
До этого, правда, дело не дошло; а поздним вечером, перед отходом ко сну, я прокрался в соседнюю комнату, зажег свет и приблизился к большой клетке для птицы. Я надеялся услышать старого попугая, чей голос и тон с такой полнотой олицетворяли жизнь в этом добропорядочном буржуазном доме. Ибо если что есть внутри, оно жаждет проявиться; у пророков есть лица, поэты пишут стихи, а этот дом есть звук, и выражается он в крике этой птицы — Господь дал ей голос, чтобы она благословляла творение.
Птица испугалась, когда я зажег свет, ее заспанные глаза словно остекленели и смотрели на меня, не мигая. Но вот попугай собрался с силами, неожиданно устало-сонным движением поднял крыло и изумительно человеческим голосом проговорил, как бы зевая: «О боже… боже… боже мой…»
Отзывы о сказке / рассказе: