Это случилось в середине девяностых годов. Я работал тогда подмастерьем на маленькой фабрике в своем родном городе, который покинул навсегда в том самом году. В то время мне было около восемнадцати. Я совершенно не понимал, как прекрасна моя юность, хотя каждый день наслаждался ею, чувствуя себя словно птица в небесах. Пожилым людям, вечно путающим последовательность событий, напомню лишь, что в том самом году, о котором идет речь, в наших краях пронесся такой циклон или грозовая буря, каких никогда больше не бывало. Так вот, это произошло именно в том самом году. За два или три дня до этого я вогнал себе в левую руку стальное зубило. Образовалась рана, рука распухла, пришлось носить ее на перевязи, а в мастерскую можно было не ходить.
Вспоминается, что в тот год всю вторую половину лета над нашей узкой долиной стояла немыслимая духота, так что иной раз грозы гремели одна за другой по нескольку раз в день. В природе ощущалось знойное беспокойство. Я, правда, воспринимал его смутно и бессознательно, но память о нем храню до сих пор, вплоть до мелочей. Вечером, например, когда я ходил на рыбалку, было заметно, что рыба странно взбудоражена грозовой духотой воздуха. Она беспорядочно толкалась, часто выскакивала из тепловатой воды и вслепую попадалась на крючок. Правда, потом стало несколько прохладнее и спокойнее, грозы бывали реже, а ранним утром пахло уже немного по-осеннему.
Однажды утром я вышел из дома и пошел гулять в свое удовольствие с книжкой и куском хлеба в кармане. Как во времена детства, сначала я сбегал в сад за домом, еще лежавший в тени. Ели, посаженные отцом и оставшиеся в памяти еще совсем молодыми и тоненькими, теперь стали высокими и кряжистыми. Под ними лежали кучи светло-коричневых иголок, и целые годы там не росло ничего, кроме барвинка. Зато рядом на длинной узкой рабатке стояли цветочные кусты, посаженные матерью. Они красовались во всем богатстве и великолепии расцветок, и каждый раз под воскресенье мы рвали большие букеты. Там было растение с кроваво-красными пучками мелких цветов под названием «пламенная любовь», а на одном нежном кусте, известном как «дамское сердце», висело на тонких стебельках множество красных и белых цветов в виде сердечек. Запомнился еще один куст — «вонючее чванство». Рядом с ним стояли астры на высоких стеблях, но они еще не распустились, а между ними стлалась по земле своими мягкими колючками сочная живучка. Рос тут и забавный портулак, и эта длинная узкая грядка была нашей любимицей, садом нашей мечты — ведь там росло много редких цветов, для нас более интересных и любимых, чем все розы на двух круглых клумбах. Когда здесь сияло солнце и его отсвет отражался на стене, увитой плющом, каждый кустик выступал в своей особой красе: гладиолусы хвалились яркими красками, гелиотроп стоял седой и будто заколдованный, погрузившись в свой острый горьковатый аромат, лисохвост свисал вниз, покорно увядая, зато водосбор поднимался на цыпочки и звонил всеми своими разноцветными колокольчиками. Над золотарником и голубым флоксом, громко жужжа, летали пчелы, по толстому плющу сновали взад-вперед маленькие коричневые паучки, над левкоями трепетали в воздухе те стремительные, капризно порхающие бабочки с толстыми брюшками и прозрачными крылышками, которых обычно зовут мотыльками или хоботниками.
В праздничном расположении духа я переходил от цветка к цветку, то нюхая ароматные зонтики, то осторожно раскрывая пальцами чашечку цветка, чтобы заглянуть внутрь и разглядеть таинственную бледную глубину, спокойную упорядоченность прожилок и пестиков, мягко-ворсистых волоконец и хрустальных желобков. А тем временем я поглядывал на облачное утреннее небо, где полоски мари беспорядочно чередовались с пушистыми облачками. Мне казалось, что сегодня непременно будет гроза, и я решил после обеда несколько часов порыбачить. Я старательно перевернул несколько кусков туфа, обрамлявших дорожку, в надежде найти дождевых червей, но из-под них выползли только стайки серых, жестких мокриц, испуганно разбежавшихся в разные стороны.
Я раздумывал, чем бы заняться, но на ум не сразу пришло что-то подходящее. Год назад, в последние школьные каникулы, я был еще совсем мальчишкой. Тогда мне больше всего нравилось стрелять в цель из орешникового лука, запускать бумажного змея да взрывать порох в мышиных норах на полях. Все это теперь уже совершенно не влекло к себе, словно какая-то часть души устала и никогда уже не ответит на голоса, которые когда-то были ей милы и приносили радость.
С удивлением и даже как-то немного удрученно я окинул взором такой знакомый мирок моих мальчишеских радостей. Маленький сад, обсаженная цветами беседка и влажный затененный двор, вымощенный замшелыми камнями, предстали моему взору. Все это выглядело иначе, чем прежде, и даже цветы немного лишились своего бесконечного волшебства. Неприметно и скучно стояла в углу сада старая бочка с водой и шлангом. Раньше я, к досаде отца, бывало, целых полдня спускал воду, ставил на ее пути деревянные мельничные колесики, строил плотины и каналы, учинял гигантские наводнения.
Покоробившаяся бочка была моей неизменной любимицей, товарищем по играм, и, когда я смотрел на нее, все-таки на миг вспыхнуло детское блаженство, но привкус у него был печальный, и бочка была теперь только бочкой, а не источником, рекой или Ниагарой.
В задумчивости я перелез через забор. Голубой вьюнок задел мне лицо, я сорвал цветок и сунул в рот. Теперь я решил прогуляться и взглянуть на город с горы. Прогулки тоже лишь отчасти можно считать веселым занятием — раньше мне и в голову не пришло бы гулять. Мальчишки не ходят гулять. Они идут на речку как плотогоны, рыбаки или строители мельниц, в лесу они разбойники, рыцари или индейцы, а на луг бегут ловить бабочек или ящериц. Вот почему прогулка показалась мне вполне достойным и скучноватым занятием взрослого человека, который толком не знает, куда себя деть.
Синий вьюнок быстро завял и был выброшен. Я принялся грызть веточку букса. У нее был горький и пряный вкус. Возле железнодорожной насыпи, где рос высокий куст дрока, из-под ног выскочила зеленая ящерица, и тут во мне опять проснулось ребячество. Я встрепенулся, побежал за ней, крался и выслеживал до тех пор, пока не схватил пугливое, нагретое солнцем животное. Я смотрел в ее маленькие глаза, блестевшие, словно драгоценные камни, с отголоском прежнего охотничьего азарта и почувствовал, как сопротивлялось гибкое крепкое тело, как упирались твердые лапки между моими пальцами. Но потом охота пропала, и я не знал, что делать с пойманным зверьком. Он не был нужен мне, ощущение счастья исчезло. Я нагнулся, раскрыл руку. Ящерица на мгновенье удивленно замерла с резко раздувавшимися от дыхания боками, а потом деловито исчезла в траве. По сверкающим рельсам мимо меня промчался поезд, я посмотрел ему вслед, на миг совершенно ясно ощутив, что меня не ждет уже ни одно истинное удовольствие. Мне вдруг страстно захотелось уехать на этом поезде прочь, в дальнюю даль.
Убедившись, что поблизости нет путевого обходчика, что пока не видно и не слышно приближения поезда, я быстро перепрыгнул через рельсы и взбежал на высокую красную песчаниковую скалу, на которой там и сям еще виднелись почерневшие шпуры после строительства железной дороги. Я знал, как вскарабкаться наверх, и старался держаться за жесткие, уже отцветшие метелки дрока. Красноватая каменистая почва дышала сухим солнечным теплом. Пока я карабкался вверх, в рукава струился горячий песок, а когда вскидывал голову, над отвесной каменной стеной неизменно высилось казавшееся близким теплое сияющее небо. Мгновенно оказавшись наверху, я смог опереться о край скалы, подтянуть колени, ухватиться за тоненький колючий ствол акации, чтобы наконец попасть на забытую, круто поднимающуюся вверх лужайку.
Эти маленькие тихие заросли, под которыми все чаще проезжали поезда, раньше были моим излюбленным местом. Кроме жесткой, буйно разросшейся травы, которую нельзя было скосить, здесь росли небольшие кустики диких роз с мелкими колючками, а также несколько жалких акаций, семена которых занес однажды ветер. Сквозь их тоненькие прозрачные листики просвечивало солнце. На этом травяном островке, сверху также отрезанном скалой, в былые времена я хозяйничал, как Робинзон. Этот заброшенный клочок ничейной земли мог принадлежать только тому, у кого хватит смелости и страсти к приключениям, чтобы занять его, взобравшись по отвесной стене. Здесь в двенадцать лет я выбил зубилом свое имя на камне, здесь я когда-то читал «Розу фон Танненбург» и сочинил детскую драму, где рассказывалось о храбром вожде гибнущего индейского племени.
На крутом откосе блеклыми белесыми прядями свисала сожженная солнцем трава, сильно и терпко пахло раскаленной листвой дрока в безветренную жару. Я растянулся на сухой траве, смотрел, как изящные листочки акации, напоенные жарким солнцем, замерли на фоне сочного синего неба, и думал о своем. Мне казалось, что пришел подходящий час поразмыслить о жизни и о будущем.
Но как я ни старался, не смог придумать ничего нового. Я замечал только странное оскудение, грозившее со всех сторон, ужасное угасание привычных радостей и мыслей, ставших дорогими. Моя профессия никак не могла заменить то, что приходилось терять против своей воли: мальчишечье блаженство. Свою профессию я не слишком любил и не долго хранил ей верность. Она была для меня всего лишь дорогой во внешний мир, а там уж наверняка удастся где-нибудь найти другие удовольствия. Но какими они будут?
Можно будет посмотреть мир и заработать деньги; не нужно спрашивать разрешение у отца и матери, собираясь что-либо сделать или предпринять; по воскресеньям можно играть в кегли и пить пиво. Но я, конечно, понимал, что все это лишь второстепенные вещи, а вовсе не смысл новой жизни, ожидавшей меня. Подлинный смысл заключался в чем-то ином, он глубже, таинственнее и связан (я это чувствовал) с девушками и любовью. Именно там, должно быть, скрывалось глубокое желание и удовлетворение, а иначе принесение в жертву ребячьих радостей теряло всякий смысл.
Конечно, о любви я знал. Приходилось видеть влюбленные пары, читать чудесные, упоительные стихотворения о любви. Я и сам уже несколько раз влюблялся и в мечтах сумел хоть немного ощутить то упоение, ради которого мужчина тратит свою жизнь, которое является смыслом всех дел и стремлений. Некоторые из моих школьных друзей уже гуляли с девушками. В мастерской кое-кто из учеников без робости и стеснения рассказывал о воскресных танцах, о том, как ночью залезают в открытые окна девичьих спален. Для меня же любовь пока оставалась садом запретных радостей, перед калиткой которого я замер в робком томлении.
И только в последнюю неделю, незадолго до того, как я поранился зубилом, до меня дошел ее первый ясный зов. С тех пор я стал беспокойным и задумчивым, вся прежняя жизнь превратилась в прошлое и прояснился смысл будущего. Как-то вечером наш второй ученик отвел меня в сторону и по дороге домой рассказал, что у него есть для меня прекрасная девушка. У нее еще не было парня, и она не желает никого, кроме меня. Она вышила мне в подарок шелковый кошелек. Имя девушки он не хочет называть — скоро я сам смогу о нем догадаться. Когда я начал настаивать, расспрашивать и, наконец, притворился, будто все это не имеет для меня ни малейшего значения, он остановился (мы шли как раз по мельничному мостку) и тихо сказал:.«Вон она идет следом за нами». Я смущенно оглянулся и надеясь, и одновременно боясь, что все это лишь глупая шутка. За нами по ступенькам моста в самом деле шла молоденькая девушка с бумагопрядильной фабрики, Берта Фёгтлин, знакомая мне еще со времен подготовки к конфирмации. Она остановилась, посмотрела на меня, рассмеялась, и лицо ее начало медленно краснеть, пока совсем не запылало. Я быстро побежал домой.
С тех пор Берта дважды приходила ко мне: один раз на фабрике, где мы как-то выполняли заказ, а другой раз вечером по дороге домой. Но она только поздоровалась и спросила: «Что, на сегодня работа окончена?» Это означало, что ей хочется завязать разговор, но я только кивнул, сказал «да» и смущенно ушел прочь.
Теперь мои мысли были прочно связаны с этой историей, но я никак не мог в ней разобраться. Частенько в мечтах я горячо желал полюбить хорошенькую девушку, и вот теперь нашлась такая — хорошенькая, светловолосая, чуть повыше меня ростом. Ей хочется, чтобы я целовал ее, хочется лежать у меня на руках. Берта была рослая и крепкая, белолицая и румяная, симпатичная. На затылке у нее курчавились нежные завитки волос, а взгляд был полон ожидания и любви. Но я никогда не думал о ней, не был в нее влюблен, не устремлялся за нею в упоительных мечтах, не шептал дрожащим голосом ее имя в подушку. Если бы я захотел, то смог бы ласкать ее, сделав своею, но я был не в силах почитать ее, упасть перед ней на колени и боготворить. Что из всего этого получится? Что делать?
Я нерешительно поднялся со своего травяного ложа. Ах, скверное это было время. Богу было угодно, чтобы уже на следующий день кончился срок моей работы на фабрике и я смог уехать отсюда в дальние края, начать жить сначала и обо всем этом забыть.
Чтобы убить время, чтобы ощутить жизненные силы, я решил подняться на гору до самого конца, хотя отсюда это было трудно сделать. Там наверху можно возвыситься над городком и заглянуть вдаль. Я вихрем взбежал по склону до верхней скалы, протиснулся вверх меж камней, с трудом забрался наверх, где ничейная гора переходила в заросли кустарника и разрозненные, обломки скалы. Потный и запыхавшийся, я добрался до цели и вздохнул свободнее на солнечной вершине, где чувствовалось слабое дуновение ветерка. Одиночные отцветающие розы висели на тонких ветвях и устало опускали бледные листья, едва я касался их. Повсюду виднелись мелкие зеленые ягоды ежевики. Только на стороне, обращенной к солнцу, у них начал появляться первый слабый намек на металлически-коричневый цвет. Спокойно и важно цепочками цветных искорок в тихом теплом воздухе летали бабочки-чертополоховки. На зонтике тысячелистника, овеянном голубой дымкой, уселись бесчисленные черно-красные пятнистые жучки. Это странное безмолвное сборище машинально шевелило длинными тонкими ножками. С неба давно исчезли все облака, оно высилось в чистейшей голубизне, остро прорезанное черными верхушками елей на соседних лесистых горах.
На самой верхней скале, где в школьные годы мы всегда зажигали осенние костры, я задержался и оглянулся вокруг. И тут я увидел, как в наполовину затененной долине сверкнула река, как блестят белопенные мельничные плотины. Наш старый город был втиснут в узкую впадину. Над его коричневыми крышами тихо поднимался в небо голубоватый обеденный дым из печей. Там стоял и мой родной дом, и старый мост; там была наша мастерская, и можно было разглядеть, что в ней пламенел кузнечный горн, казавшийся отсюда совсем маленьким. А дальше вниз по реке стояла бумагопрядильная фабрика с плоской крышей, на которой выросла трава, и за сверкающими окнами фабрики вместе со многими другими работала Берта Фёгтлин. Ах эта Берта! Я знать о ней ничего не желал.
Родной город смотрел на меня снизу вверх и был таким знакомым, таким близким, с его садами, игровыми площадками и укромными уголками. Золотые цифры на церковных часах хитро сверкали на солнце, во всю длину тенистого мельничного канала в прохладной черноте ясно отражались дома и деревья. И только сам я переменился, только я был виновен в том, что между мною и этой до боли знакомой картиной нависла призрачная пелена отчуждения. В этом маленьком мирке городских стен, реки и леса жизнь моя уже не протекала в сытом покое и уверенности; конечно, она еще была привязана крепкими нитями к этим местам, но утратила прежнюю укорененность и безмятежность, билась о стены волнами тоски, рвалась из тесных границ вдаль. Когда со странной печалью я смотрел вниз, в душе моей торжественно поднимались все сокровенные надежды; наставления отца и слова почитаемых поэтов сливались с моими собственными тайными обетами. Стать мужчиной, сознательно распоряжаться своей судьбой казалось мне делом серьезным и в высшей степени значительным. И сразу же эта мысль словно светом озарила все смутные сомнения, мучившие меня из-за Берты Фёгтлин. Пусть она симпатичная, пусть я ей нравлюсь, но ведь не годится получать вот так, в готовом виде, без борьбы счастье из женских рук.
Оставалось уже недолго до обеда. Как-то расхотелось взбираться на скалы. Погруженный в мысли, я спустился в город по тропинке, потом прошел под маленьким железнодорожным мостом, где раньше каждое лето добывал в густой крапиве темных волосатых гусениц павлиньего глаза, затем миновал кладбищенскую стену, где перед калиткой отбрасывал густую тень замшелый грецкий орех. Ворота были открыты, и я услышал, как плещется фонтан. Совсем рядом находилась городская площадь, на которой проводились игры и отмечались праздники, закусывали и пили в майский праздник и в день победы под Седаном, вели разговоры и танцевали. Теперь она лежала тихая и забытая в тени старых могучих каштанов, с яркими солнечными пятнами на красноватом песке.
Здесь внизу, в долине, на солнечной набережной, господствовал беспощадный полуденный зной. Со стороны реки, напротив ярко освещенных солнцем домов, стояли редкие ясени и клены с негустой и уже почти по-осеннему пожелтевшей листвой. По привычке я пошел вдоль берега, чтобы разведать насчет рыбы. В прозрачной светлой воде медленно развевался плотный бородатый взморник, между его зарослями в темных промежутках, досконально знакомых мне, то там то сям лениво и неподвижно замерли толстые рыбины, направив морду против течения, а вверху изредка проносились маленькими темными стайками юные уклейки. Я понимал, что поступил правильно, не пойдя утром на рыбалку, но и воздух, и вода, и то, как между двумя большими круглыми камнями в прозрачной воде застыл старый темный усач, — все предвещало, что сегодня после обеда, наверное, можно будет что-нибудь поймать. Я взял это на заметку и пошел дальше. Полной грудью я смог вздохнуть лишь тогда, когда с раскаленной улицы попал через ворота в прохладный, словно погреб, коридор родного дома.
«Кажется, сегодня опять будет гроза», — обронил за столом отец, тонко чувствовавший малейшие перемены в погоде. Я не согласился: на небе ни облачка, ни малейшего дуновения западного ветра. На это отец только улыбнулся и сказал: «Разве ты не чувствуешь, какое напряжение в воздухе? Ладно, посмотрим».
Было, впрочем, уже совсем душно, и со стороны сточного канала тянуло таким же резким запахом, как перед началом фёна. От лазанья по скалам, от раскаленной духоты воздуха я все еще чувствовал усталость и сел на веранде со стороны сада. Борясь с дремотой, я с пятого на десятое читал историю генерала Гордона, героя сражения под Хартумом. Теперь мне тоже все больше казалось, что будет гроза. Небо, как и прежде, сияло чистейшей голубизной, но воздух становился все более душным, словно солнце обложили слои раскаленных облаков, хотя оно по-прежнему сияло в вышине. В два часа я вернулся в дом и начал готовить рыболовные снасти. Проверяя лески и крючки, я уже предвкушал чистейшее наслаждение рыбалкой и с благодарностью почувствовал, что пока еще сохранилось хотя бы это глубокое, страстное увлечение.
Удивительно удушливая, гнетущая тишина этой послеобеденной поры оставила неизгладимый след в моей памяти. Я донес ведерко к реке до нижней тропинки, наполовину прикрытой тенью высоких домов. С бумагопрядильной фабрики, расположенной неподалеку, доносился равномерный, усыпляющий гул машин, похожий на пчелиный полет; со стороны верхней мельницы ежеминутно слышался злой, скрежещущий треск дисковой пилы. Больше ни звука. Ремесленники укрылись в тени мастерских, никто не показывался на улицах. На мельничном острове бродил по воде среди мокрых камней голый мальчуган. Перед мастерской вагонного мастера к стене были прислонены доски, очень сильно пахнувшие на солнце. Этот сухой дух поднимался ко мне, его можно было различить сквозь сытый, немного отдававший рыбой запах воды.
Рыба тоже заметила необычную погоду и вела себя капризно. Несколько красноперок попались на удочку в первые же пятнадцать минут. Одна тяжелая широкая рыбина с красными брюшными плавниками оборвала леску, когда была уже почти у меня в руках. Но после этого рыбой как-то вдруг овладело беспокойство. Красноперки глубоко зарылись в ил и не видели наживку, а вверху показались стаи молодых годовалых рыбешек. Они все новыми стаями, будто в бегстве, устремлялись вверх по реке. Все говорило о том, что погода меняется, но воздух застыл, как стекло, а небо по-прежнему оставалось ясным.
Мне показалось, будто рыбу прогнали какие-то вредные стоки, и, все еще надеясь порыбачить, я вспомнил одно недавно открытое местечко и пошел к каналу бумагопрядильной фабрики. Едва я там устроился возле сарая и разложил снасти, как в лестничном окне показалась Берта. Она выглянула из окна и кивнула мне, но я сделал вид, будто не вижу ее, и наклонился над удочкой.
Темная вода текла между каменными стенами канала, я видел в ней отражение своего лица с волнообразно дрожащими контурами — я сижу, голова кажется зажатой между подошвами. Девушка, все еще стоявшая у окна, окликнула меня по имени, но я неподвижно смотрел в воду, не повернув головы.
Из рыбалки ничего не вышло, здесь рыба тоже поспешно разбегалась в разные стороны, словно по важным делам. Устав от угнетающей жары, я продолжал сидеть на краю маленькой стены, уже ничего не ожидая от этого дня и желая только одного: скорей бы наступил вечер. За спиной в цехах фабрики слышался привычный гул машин, канал с тихим шумом плескался о влажные стены, поросшие зеленым мхом. В отупляющем безразличии я все еще сидел лишь потому, что лень было снова сматывать удочки.
От этого полусонного состояния я очнулся, кажется, через полчаса, внезапно почувствовав беспокойство. Мне было как-то не по себе. Невесть откуда взявшийся порыв ветра вьюном, словно нехотя, против собственной воли закружился вокруг самого себя, а воздух был тяжелым и пресным, и несколько ласточек испуганно умчались прочь низко над водой. У меня закружилась голова. Вдруг пришло на ум, что это солнечный удар. Казалось, вода запахла еще сильнее. Чувство тошноты, поднявшись откуда-то из желудка, ударило в голову, и меня прошиб пот. Я извлек леску, чтобы каплями воды освежить руки, и начал собирать снасти.
Когда я встал, то увидел, что на площади перед фабрикой пыль кружится мелкими пританцовывающими облачками. Вдруг она поднялась вверх, собравшись в целое облако. Высоко вверху, в растревоженном воздухе, словно бичуемые им, спасались бегством птицы. Сразу после этого я вдруг заметил, что внизу в долине воздух побелел, как во время сильного снежного бурана. Ветер, ставший удивительно прохладным, набросился на меня, словно на врага, вырвал леску из воды, подхватил мою шапку и будто кулаками начал колотить меня по лицу.
Белый воздух, только что стоявший снежной стеной над далекими крышами, вдруг окружил меня со всех сторон. Он был холодным и едким, вода канала расплескивалась высоко, словно под частыми ударами мельничного колеса, леска исчезла, повсюду, грозя погибелью, шипела и бесновалась белая ревущая стихия. Удары посыпались на голову и руки, меня осыпало землей, в воздухе закружился песок и куски дерева. Я был совершенно ошеломлен, хотя чувствовал опасность и сообразил, что случилось нечто ужасное. Одним прыжком я очутился в сарае, ослепший от неожиданности и страха. Ухватившись за железную балку, несколько секунд я простоял оглушенный, не дыша. Кружилась голова; охваченный каким-то животным страхом, я не сразу начал что-то понимать. Буря, каких никогда раньше не приходилось видеть и в самую возможность которой я едва ли мог бы поверить, разразилась с дьявольской силой. Сверху слышался то робкий, то дикий свист; на плоскую крышу сарая и на землю перед входом обрушилась туча крупного града. Большие градины скатывались к моим ногам. Шум града и вой ветра были ужасны, канал пенился, хлестаемый ветром, поднимался и опадал по стенам беспокойными волнами.
В течение минуты мимо меня в воздухе пролетели оторванные доски, куски кровельной драни, ветви деревьев. Я видел, как падали камни и куски раствора, тотчас же покрываясь массой градин, выплюнутых непогодой. Я слышал, как проламывалась будто под быстрыми ударами молотка и обрушивалась черепичная кровля, вдребезги разбивалось стекло, срывались и падали на землю водосточные трубы.
Но тут со стороны фабрики, прямо через покрытый льдом двор, в развевающейся одежде, борясь с бурей, прибежал какой-то человек. Шатаясь, он с трудом приближался ко мне, явившись прямо из жуткого разбушевавшегося потопа. Он вошел в сарай, подбежал ко мне. Прямо перед моим взором сквозь пелену возникло кроткое знакомо-незнакомое лицо с большими любящими глазами и печальной улыбкой, нежные теплые губы отыскали мои губы, а потом долго целовали меня с поспешной ненасытностью; руки обвили мне шею, светлые влажные волосы прижались к моим щекам, и, пока весь мир сотрясала буря с градом, на меня еще сильнее и страшнее обрушилась безмолвная, робкая любовная буря.
Мы сидели на штабеле досок, крепко обнявшись, и молчали. Я несмело и удивленно гладил волосы Берты, прижимаясь губами к ее полным, крепким губам. Сладостной болью объяло меня ее тепло. Я закрыл глаза, а она прижимала мою голову то к бьющемуся сердцу, то к лону, нежно гладя мне безумными руками лицо и волосы.
Когда я открыл глаза, очнувшись после падения в головокружительную бездну, надо мной возникло ее серьезное, решительное лицо в своей печальной красе. Глаза девушки смотрели на меня растерянно. По ее чистому лбу, возникая из-под спутанных волос, струилась через все лицо до шеи узенькая полоска алой крови.
— В чем дело? Что там случилось? — испуганно крикнул я.
Она только пристально посмотрела мне в глаза и слабо улыбнулась.
— Кажется, конец света настал, — тихо сказала она, и гул непогоды заглушил ее слова.
— Ты в крови, — сказал я.
— Это от града. Пустяки! Ты боишься?
— Нет. А ты?
— Я не боюсь. Ах, сейчас весь город рушится. Неужели я тебе совсем не нравлюсь?
Я молчал, зачарованно глядя в ее большие ясные глаза, полные печальной любви, и, когда они склонились над моими глазами, а губы тяжело и изнуряюще опустились на мои губы, я продолжал неотрывно смотреть в ее серьезные глаза. Минуя левый глаз, по белому, свежему лицу текла тоненькая струйка алой крови. Мое естество отдалось опьянению, но сердце стремилось прочь, отчаянно сопротивляясь взятию штурмом, против воли. Я поднялся, и по выражению моего лица Берта поняла, что я ей сочувствую.
Она собралась уйти и глядела на меня, кажется, рассерженно, но когда я сочувственно протянул ей руку, она заключила ее в свои руки, прижалась к ней лицом, опустилась на колени и заплакала, и слезы ее тепло струились но моей вздрагивающей руке. Я смущенно опустил взгляд на девушку, голова которой лежала на моей руке. Берта всхлипывала, и на затылке у нее курчавились мягкие пушистые завитки. Мелькнула пронзительная мысль: если бы вместо нее была другая, та, любимая, которой можно вверить душу! С какой нежностью мои пальцы ласкали бы этот легкий пушок! Как бы я целовал эти завитки! Но кровь моя утихла, я опять испытывал муки стыда, видя на коленях у своих ног ту, которой не желал подарить свою гордость и юность.
Все это, пережитое словно в течение заколдованного года, и теперь еще встает в памяти множеством мельчайших душевных движений и жестов. На самом же деле все продолжалось каких-нибудь несколько минут. Неожиданно прояснилось, чистые участки голубого неба влажно светились примиряющей невинностью, и вдруг, словно под ударом острого ножа, неистовая буря внезапно оборвалась, и нас окружила удивительная, невероятная тишина.
Словно из заколдованной сказочной пещеры, я вышел из сарая навстречу возвратившемуся дню, дивясь тому, что еще жив. Пустынный двор выглядел ужасно: земля разворочена, будто под ударами конских копыт, повсюду видны горы белых льдистых градин. Мои снасти и ведро исчезли. На фабрике слышался гул голосов. Я заглянул через тысячи разбитых стекол в смутно видневшиеся цеха. Из всех дверей люди устремились во двор. На полу было множество осколков стекла и кусков битой черепицы; длинный жестяной водосточный желоб, погнутый и сорванный, косо свисал над половиной дома.
Под наплывом необузданного любопытства, смешанного со страхом, я как-то сразу забыл о случившемся. Захотелось увидеть, что произошло в самом деле, сколько бед натворила гроза. Сплошь разбитые окна и черепица, сорванная с крыши фабрики, на первый взгляд являли картину крайнего, безнадежного опустошения. Но в конце концов все это было не так ужасно по сравнению с тем жутким впечатлением, какое произвел на меня сам циклон. Я вздохнул с чувством освобождения, а также странного разочарования и отрезвления: дома стояли, как и раньше, горы по обе стороны долины были на своем месте. Нет, мир еще не погиб.
А между тем, когда я ушел с фабрики и попал через мост на первую же городскую улицу, беда снова предстала в ужасном виде. Улочка была полна обломков и разбитых ставней, печные трубы сброшены вниз вместе с кусками крыш, у всех дверей стояли люди, удрученно жалуясь друг другу, — все это очень напоминало вид осажденных и взятых штурмом городов, известный по картинкам. Путь преграждали завалы из камней и веток деревьев, окна всюду зияли выбитыми стеклами, садовые ограды лежали на земле или свисали, гремя, с каменных стен. Потерявшихся детей повсюду разыскивали. Наверное, градом на полях убило людей. Всюду валялись градины — иные величиной с талер, а то и побольше.
Я был еще слишком взволнован, чтобы сразу отправиться восвояси и узнать, какой ущерб причинен собственному дому и саду. Мне даже как-то не пришло в голову, что меня могут хватиться, — ведь со мной же ничего не случилось! Я решил еще немного побродить за городом, вместо того чтобы спотыкаться здесь об обломки. Но тут мне вдруг захотелось побывать в своем любимом месте, на городской площади рядом с кладбищем, в тени которого я отмечал все большие праздники в мальчишеские годы. Я с удивлением вспомнил, что всего четыре или пять часов назад, возвращаясь со скалы, проходил мимо нее, но мне показалось, что с тех пор прошло много времени.
Итак, я вернулся на улицу, прошел через нижний мост, заглянул по дороге через лаз в садовой изгороди и убедился, что церковная башня из красного песчаника совершенно невредима. Я также заметил, что совсем немного поврежден спортивный зал. Дальше на другой стороне стоял старый трактир, крышу которого я узнал еще издалека. Он стоял как всегда, но во внешнем виде были заметны какие-то странные перемены. Сначала я не понял в чем дело. И, только хорошенько подумав, вспомнил, что перед трактиром всегда росли два высоких тополя. Теперь их не было. Знакомый издавна вид был разрушен, одно из любимых мест осквернено.
И тут вдруг в голове промелькнула ужасная догадка, что бурей могло быть уничтожено и нечто еще более благородное. Как-то сразу, с новым саднящим чувством я понял, как сильно люблю свою родину, как глубоко привязан к ней, как зависит мое настроение и даже самочувствие от этих крыш и башен, мостов и улочек, деревьев, садов и лесов. Взволнованный и озабоченный еще сильнее, я побежал быстрее, пока не оказался возле площади.
И вот я тихо стою и смотрю на место, с которым связаны самые дорогие воспоминания. Здесь царит опустошение и разруха. Старые каштаны, в тени которых мы отмечали праздники (их стволы школьники едва могли обхватить втроем или вчетвером), лежали поваленные, растрескавшиеся, вырванные с корнями и опрокинутые. В земле зияли огромные ямы. Ни одно из деревьев не стояло на своем месте. На жутком поле битвы были повалены и лежали рядом также липы и клены. Просторная площадь превратилась в чудовищную кучу обломков веток и сучьев, расколотых стволов, корней и глыб земли. Могучие стволы еще находились в земле, но стояли без крон, обломанные или перекрученные, с тысячью белых, голых осколков.
Дальше пройти было невозможно. Площадь и улица были загромождены на высоту дома поваленными друг на друга стволами и обломками деревьев. И там, где с первых детских лет мне была знакома лишь глубокая святая тень да высокие храмы деревьев, над следами уничтожения зияло пустое небо.
Мне казалось, будто меня самого со всеми сокровенными корешками выворотили из земли и вышвырнули на дневной свет, нещадный и ослепительный. Целый день я бродил кругом, не находя ни одной лесной тропинки, ни одной знакомой тени от орехового дерева, ни одного дуба, на который мы лазали в детстве. Все вокруг города превратилось в развалины — испоганенные лесные склоны, будто выкошенные косой, ямы в земле, жалкие поваленные деревца, обращенные к беспощадному солнцу обнажившимися корнями. Между мной и детством возникла пропасть, и прежней родины уже не было. Как-то сразу забылось очарование и мальчишеское сумасбродство прежних лет, и вскоре после этого я покинул родной город чтобы стать мужчиной и выстоять в борьбе с жизнью, первая тень которой затронула меня в эти дни.
Отзывы о сказке / рассказе: