Кэтрин Патерсон — Мост в Терабитию: Сказка

Глава двенадцатая — Как же быть?

Они медленно пошли через поле и вниз, к дому Перкинсов. Там стояло машин пять. Отец постучался. Джесс услышал, как в том конце дома лает Принц и бежит сюда, к ним.
— Ти-ш-ш! — сказал незнакомый голос. — Лежать!
Дверь открыл человек, наклонившийся, чтобы втянуть в дом собаку. Увидев Джесса, Принц вырвался и радостно скакнул к нему. Джесс поднял его за лапы и почесал ему шею, как чесал, когда тот был совсем маленьким.
— Я вижу, он вас знает, — сказал незнакомый человек, странно, слабо улыбаясь. — Заходите, пожалуйста.
Он отступил и пропустил их в дом.
Они вошли в золотую комнату, всё такую же, только ещё красивей, потому что в южные окна светило солнце. Здесь сидело человек пять, которых Джесс никогда не видел, кто-то шептался, а вообще-то они молчали. Сесть было некуда, но незнакомец принёс из столовой стулья. Отец, мать и Джесс напряжённо сели и стали ждать неведомо чего.
Немолодая женщина медленно встала с дивана и подошла к матери. Глаза у неё были красные, волосы — совершенно белые.
— Я — бабушка Лесли, — сказала она, протягивая руку.
Мать смутилась и тихо выговорила:
— Миссис Эронс. Оттуда, с горки.
Бабушка Лесли пожала руки и матери, и отцу.
— Спасибо, что пришли, — сказала она и обернулась к Джессу. — А ты, наверное, Джесс. — Он кивнул. — Лесли… — глаза её наполнились слезами, — говорила мне о тебе.
Джесс думал, что она ещё что-нибудь скажет, но смотреть на неё не хотел и почёсывал Принца, который крутился у ног.
— Простите… — проговорила она. — Не могу…
Человек, открывший им дверь, подошёл, обнял её и увёл. Джесс слышал, что она плачет.
Он был рад, что она ушла. Получалось как-то нелепо, будто тётка в телевизоре говорила про зубную пасту и вдруг разревелась. Он огляделся, у всех взрослых были красные глаза. Ему захотелось сказать им: «Смотрите, я-то не плачу!», и он какой-то частью разума стал это обдумывать. Только у него из мальчиков умерла лучшая подруга. Это вам не что-нибудь. Ребята в понедельник будут, наверное, шептаться и обходиться с ним уважительно, как обходились с Билли Джо Уимсом, когда у того отец разбился в машине. А он захочет — будет говорить, не захочет — не будет. Учителя ругать не станут. Мать даже девочек приструнит.
Вдруг ему захотелось увидеть Лесли. Где она лежит? В библиотеке или в Миллсбурге, в похоронном бюро? И как они её похоронят, в синих джинсах? А может, в джемпере и в той блузке, которую она надевала в церковь? Это бы лучше всего. Люди ещё посмеются над джинсами, а он не хотел, чтоб над Лесли смеялись, тем более что она умерла.
Вошёл Билл. Принц спрыгнул у Джесса с колен и подбежал к нему. Билл наклонился и почесал ему спинку. Джесс встал.
— Джесс, — сказал Билл, обнимая его, словно он — не Джесс, а Лесли. Обнял он крепко, в лоб впилась пуговица, но Джесс терпел, не двигался. Он чувствовал, что Билл дрожит, и боялся посмотреть вверх — а вдруг тот плачет? Этого он не хотел бы видеть. Да и вообще бы лучше уйти. Что тут делать, в этом доме? Почему Лесли не поможет? Прибежала бы, все бы засмеялись… «Думаешь, так приятно, если ты умер и все плачут? Ну уж нет!»
— Она тебя очень любила, — говорил Билл, и по голосу было ясно, что он плачет. — Она мне сказала как-то, что если б не ты… — голос у него сорвался. — Спасибо, — проговорил он наконец. — Спасибо, что так дружил с ней.
Говорил он странно, будто в кино. Они с Лесли посмеялись бы после фильма и стали бы передразнивать: «Бу-бу-бу, сю-сю-сю…» Двинуться он не мог, даже увернуться от пуговицы. К счастью, Билл отпустил его. Он услышал, как отец вежливо спрашивает насчёт «службы», а Билл отвечает почти что обычным тоном, что тело решили кремировать и завтра прах отвезут в Пенсильванию, в его родной дом.
Кремировать. Что-то щёлкнуло у него в голове. Значит, Лесли нету. Она сгорела. Он её больше не увидит, даже мёртвую. Ни-ког-да. Как они посмели? Она — его, а не ихняя! Никто его даже не спросил, никто ему не сказал. Теперь он её не увидит, а они ещё плачут. Не по Лесли! Нет, не по ней, по себе, по самим себе. Если б они её любили, они бы её не привезли в это проклятое место. Джесс крепко держал себя за руку, чтобы не ударить Билла.
Вот он, Джесс, её любил, но её нет. Она ушла, умерла, когда так нужна ему. Ушла, а его бросила. Ушла к этой чёртовой верёвке, чтобы показать, что она не трусит. «Вот так вот, Джесс Эронс!» Сейчас она где-нибудь над ним смеётся, как над миссис Майерс. Да, сыграла она с ним штуку! Вытянула в свой миф и, пока он там не обжился, взяла и бросила, как астронавта на луне. Обратно не вернёшься. Он — один.
Позже он не мог вспомнить, когда ушёл, но помнил, как, сердито плача, бежал на горку, к своему дому. Когда он влетел в дверь, Мэй Белл глядела на него большими карими глазами.
— Ты её видел? — жадно спросила она. — В гробу, да?
Он ударил её, и так крепко, как никогда никого не бил. Она отшатнулась, резко вскрикнув. Он прошёл к себе и стал рыться под матрасом, пока не вытащил альбомы и краски, которые Лесли подарила ему на Рождество.
Элли стояла в дверях, беспокойно на него глядя. Он прошёл мимо неё. Бренда что-то такое ныла на кушетке, но слышал он только плач младшей сестры.
Из кухни он выбежал в поле и понёсся, не оглядываясь, туда, к речке. Воды было немножко меньше. На яблоне болтался конец верёвки. «Теперь я бегаю лучше всех в пятом классе».
Он что-то крикнул, бросил альбомы и краски в бурую воду. Краски поплыли сверху, как лодочки, а бумагу стало затягивать вниз, кругами, кругами. Он смотрел, как они исчезают. Понемногу он отдышался, сердце стало биться потише. Грязи было много из-за дождей, но он сел на землю. Идти-то некуда. Так и будет. Он опустил голову на колено.
— Зря ты их выбросил, — сказал отец, садясь рядом с ним.
— Да ну их! Ну их! — он опять плакал, просто рыдал, дыханье перехватывало.
Отец посадил его к себе на колени, будто Джойс Энн.
— Тиш-ш, тиш-ш… — говорил он, гладя его по голове. — Ну, ну, ну…
— Я её терпеть не могу! — проговорил Джесс. — Не мо-гу! Лучше б я её вообще не видел.
Отец молча гладил его по голове. Когда он немного успокоился, они стали смотреть на воду.
Наконец отец сказал:
— Чёрт знает что, а?
Он слышал, как отец говорит так другим мужчинам, и почему-то ему стало легче.
— Пап, а ты веришь в чертей? Ты веришь, что люди попадают в ад?
— Ты что, беспокоишься о Лесли?
И правда, странно всё-таки…
— Ну, Мэй Белл сказала…
— Мэй Белл? Она — не Бог.
— Откуда ты знаешь, что Бог делает?
— Господи, Джесс, да не дури ты! Будет Он посылать в ад маленькую девочку!
Он никогда о ней так не думал, но Бог-то знает, ей ещё нет одиннадцати. Они встали и пошли наверх.
— Это неправда, что я её терпеть не могу, — сказал Джесс. — Не знаю, почему я так крикнул.
Отец кивнул — да, он понимает. Добры с ним были все, даже Бренда. Все, кроме Мэй Белл, та от него шарахалась.
Он хотел попросить прощения, но не мог, слишком устал. Он вообще не мог придумать, как это выразить, какими словами.
Под вечер к ним явился Билл, спросить, не присмотрят ли они за собакой, пока он с женой в Пенсильвании.
— Конечно, присмотрим.
Он был рад, что Билл к нему обратился. Он побаивался, не обиделся ли тот, когда он вдруг сбежал. Кроме того, ему хотелось знать точно, что Билл на него не сердится, а спросить он не мог бы.
Держа Териана, он махал вслед пыльной итальянской машине, пока она не свернула на шоссе. Кажется, и они помахали, но издали плохо видно.
Мать не разрешала ему завести собаку, но теперь сдалась. Принц прыгнул к нему на кровать, и Джесс проспал всю ночь, прижимая его к груди.

Глава тринадцатая — Джесс строит мост

В субботу утром, когда он проснулся, у него тупо болела голова. Было ещё рано, но он встал, чтобы подоить корову. Отец доил со вторника, надо его освободить, чтобы всё пошло нормально. Принца он запер в сарае, тот повизгивал, напоминая тем самым сестрицу, и голова болела ещё больше. Но нельзя же, чтоб собака лаяла на Мисс Бесси.
Все ещё спали, когда он принёс молоко, налил себе стакан и взял два ломтя белого хлеба. Он решил пойти поискать свои краски, а собачку выпустил и дал ей пол-ломтя хлеба.
Стояло ясное весеннее утро. Зелень полей испещрили дикие цветы, небо было чистое, голубое. Воды стало гораздо меньше, совсем не так страшно. К берегу прибило большой сук, и Джесс перебросил его через русло. Потом ступил на него — ничего, прочно — и перешёл, нога за ногу, хватаясь за ветки, чтобы не потерять равновесия. На том берегу красок не было.
Теравифия была немного выше по течению. Вот бы перейти туда по бревну, а не лететь на верёвке! Принц жалобно скулил, и вдруг, набравшись храбрости, полез в воду. Его понесло было вниз, но он удачно выкарабкался и побежал, стряхивая на Джесса большие капли воды.
Они пошли в замок. Было темно и сыро, но ничто не говорило о том, что умерла королева. Он чувствовал — надо сделать то, что полагается, но что? Лесли нет, никто ему не подскажет. Вчерашний гнев поднялся снова. «Я полный дурак, сама знаешь! Что я должен сделать?» Холод поднялся к горлу, сжал его. Он несколько раз глотнул. Наверное, подумал он, там опухоль. Как это, один из семи смертных симптомов? «Трудно глотать». Его прошиб пот. Умирать он не хотел. Да Господи, ему всего десять лет! Он и жить только начал.
«Лесли, тебе было страшно? Знала ты, что умираешь? Боялась ты, как я?» На миг он представил её в холодной воде.
— Эй, Принц! — громко сказал он. — Давай сплетём для королевы траурный венок.
Он сел на прогалинку между берегом и первым рядом деревьев, согнул в кольцо сосновую ветку и связал её мокрой верёвочкой. Венок получился холодный, тёмный, и он вплёл в него лесные цветочки.

Потом положил перед собой. Птица-кардинал села на берег и повернула сверкающую головку, словно бы глядя на венок. Принц зарычал или, скорее, заурчал. Джесс положил ему руку на голову.
Птица попрыгала и медленно улетела.
— Это знак от духов, — спокойно сказал Джесс. — Приношение правильное.
И, словно в траурном шествии, он неспешно двинулся к священной роще. Щенок шёл за ним. Войдя поглубже в тёмную сердцевину, Джесс встал на колени и положил венок на ковёр золотистых игл.
— Отец, в руки Твои предаю дух её.
Он знал, что Лесли бы эти слова понравились. Они подходили к их священной роще.
Шествие двинулось обратно к замку. Крохотный кусочек покоя пробивался в Джессе сквозь хаос, словно птица сквозь бурю. Вдруг тишину разорвал крик:
— Помоги! Джес-си! По-мо-ги!
Джесс кинулся на голос. Мэй Белл добралась до середины бревна и стояла, беспомощно вцепившись в ветки.
— Сейчас, сейчас! — спокойней, чем он мог, сказал Джесс. — Держись покрепче. Я иду.
Он не был уверен, что сук — даже не бревно! — выдержит двоих, и взглянул на воду. Можно бы перейти вброд, но течение быстровато… Неровён час, собьёт с ног. Он решил ступить на сук и пополз, пока не смог коснуться сестры. Её ведь надо перевести туда, на ту сторону, где дом.
— Держись, — сказал он. — Ползи задом.
— Не могу!
— Я тут, Мэй Белл. Что я, дам тебе свалиться? Вот, — он протянул ей руку. — Не выпускай её и пяться боком.
Она попробовала и снова схватилась за ветку.
— Мне страшно, Джесси. Я боюсь.
— Конечно, боишься. Всякий бы испугался. Ты, главное, положись на меня. Договорились? Я тебе упасть не дам. Честное слово.
Она кивнула, хотя глядела всё так же дико, но руку взяла, немного выпрямилась и покачнулась. Он крепко её держал.
— Так, хорошо. Тут близко… ты подвинь правую ногу, а потом подтяни к ней левую.
— Я забыла, где правая.
— Которая вон там, — терпеливо сказал он. — Ближе к дому.
Она опять кивнула и покорно подвинула ногу на несколько дюймов.
— Теперь отпусти ветки, держись за меня.
Она отпустила ветку и вцепилась ему в руку.
— Молодец. Очень хорошо. Теперь проползи ещё немножко.
Она покачнулась, но не вскрикнула, только впилась ноготками ему в ладонь.
— Ну, молодец! Замечательно. Так.
Он говорил спокойно, уверенно, как санитар на «Скорой», но сердце у него просто бухало.
— Так… так… Ещё немножко.
Когда её правая нога ступила наконец на тот конец сука, который лежал на берегу, она упала ничком, и он с ней вместе.
— Осторожно!
Он потерял равновесие, но свалился не в воду, а ей на ноги. Собственные его ноги болтались над водой, в воздухе.
— Ты что, убить меня хочешь?
Мэй Белл серьёзно покачала головой.
— Я поклялась на Библии за тобой не ходить, но утром тебя не было…
— Надо было кое-что сделать.
Она елозила по грязи босыми ногами.
— Я просто хотела тебя найти, чтобы ты не так горевал, — она опустила голову. — И перепугалась.
Он подтянулся и сел рядом с ней. Они смотрели, как Принц переплывает речку, не замечая, что течение относит его вниз. Наконец он выбрался под яблоню и побежал к ним.
— Всем бывает страшно, Мэй Белл. Этого стыдиться не надо, — Джесс ясно увидел, как блестели у Лесли глаза, когда она шла к Дженис Эйвери. — Все пугаются.
— Принц не боится, а ведь он видел, как Лесли…
— Он собака. Понимаешь, чем ты умней, тем больше ты пугаешься.
Она недоверчиво на него посмотрела.
— Ты же не испугался!
— Ну что ты, Мэй Белл! Я дрожал, как желе.
— Неправда!
Он засмеялся — ничего не поделаешь, приятно, что она ему не верит, — засмеялся, вскочил, поднял её.
— Пошли, — сказал он. — Надо поесть.
И побежал за ней к дому.
Когда он вошёл в класс, он увидел, что миссис Майерс уже убрала из переднего ряда её парту. Конечно, теперь, к понедельнику, он поверил, но всё-таки, всё-таки на остановке огляделся, наполовину надеясь, что она бежит через луг — ровно, прекрасно, мерно. А может, она уже в школе, Билл подвёз её — так бывало, когда она могла опоздать… Но когда он вошёл в класс, парты не было. Почему они так спешат от неё избавиться? Он сел, опустил на парту голову, холодея от тоски.
Вокруг шептались, но слов он не слышал, да и не хотел бы. Ему стало стыдно, что он ждал от ребят участия, а то и почтения. Нажиться на её смерти! «Я мечтал бегать быстрее всех в школе, и вот пожалуйста». О Господи, какая гадость! Чихать ему, что говорят, что думают, только бы не трогали и не смотрели… Только бы с ними не болтать. Они не любили Лесли. Все, кроме, может быть, Дженис. Да, травить перестали, но относились свысока, хотя они её ногтя не стоят! Что там, он сам подумал, что бегает лучше всех.
Миссис Майерс рявкнула: «Встать!» Он не шелохнулся. Да ну её! Что она ему, в конце концов, сделает?
— Джесс Эронс! Выйди, пожалуйста, из класса.
Он поднял свинцовое тело и вышел в коридор. Кажется, Гарри Фалчер хихикнул, а может и нет. Привалившись к стене, он ждал, пока Драконья Морда отпоёт: «О, видишь ли Ты?» и присоединится к нему. Она дала какое-то задание по арифметике, а уж потом вышла, мягко закрыв дверь.
«Ну и фиг с тобой! Мне начхать».
Она подошла так близко, что он ощутил запах её пудры.
— Джесси!
Голос у неё был очень нежный, но он не ответил. Пусть канючит. Он привык.
— Джесси, — повторила она. — Мне тебя очень жалко.
Слова — ладно, штамп, а вот голос какой-то странный.
Сам того не желая, он посмотрел вверх, на неё. Глаза под приподнятыми очками были полны слез. Сперва он и сам чуть не заплакал. Ну, картина! Они стоят в коридоре и плачут по Лесли Бёрк. Это было так дико, что он едва не рассмеялся.
— Когда умер мой муж, — сказала она (Джессу и в голову бы не пришло, что у неё был муж), — мне говорили, чтобы я не плакала, чтобы я забыла. — (Нет, это подумать! Миссис Майерс кого-то любит, по кому-то горюет). — Но я забывать не хотела, — она вынула из рукава платочек и высморкалась. — Прости. Когда я сегодня пришла, кто-то уже убрал её парту. — Она ещё раз высморкалась. — У меня… у… у нас ещё не было такой ученицы. Сколько я преподаю, а таких не было. Я всегда буду благодарна…
Ему хотелось её утешить. Ему хотелось зачеркнуть всё, что он о ней говорил… и всё, что говорила Лесли. Господи, только б она не узнала!
— Так что я понимаю. Если мне тяжело, насколько тяжелее тебе! Давай помогать друг другу, хорошо?
— Да, мм, — больше он ничего не придумал. Может быть, позже, когда вырастет, он напишет ей, что она считала её очень хорошей учительницей. Лесли не рассердилась бы. Иногда надо дарить людям то, что нужно им, не тебе — вот как эту Барби. Как-никак, миссис Майерс помогла ему понять, что он никогда её не забудет.
Он думал целый день о том, что раньше, до Лесли, он был глупым мальчишкой, который рисовал смешные картинки и гонял корову по лугу, воображая себя ковбоем, чтобы скрыть от себя и от других сотни глупых мелких страхов.
Лесли увела его в Теравифию и сделала королём. Ведь король лучше всего, выше всего, а Теравифия — как замок, в котором посвящают в рыцари. Там надо побыть и стать сильнее, чтобы двигаться дальше. Да, там, в Теравифии, Лесли освободила его душу, чтобы он увидел сияющий, страшный, прекрасный и хрупкий мир. (Осторожно, бьётся!.. Всё, даже злые звери).
Теперь пришло время выйти. Её нет, надо идти за двоих. Надо воздать миру за красоту и доброту, которую открыла ему Лесли, научив его видеть, придав ему силу.
Что до ужасов — он понимал, что будут они и дальше, — надо выдерживать страх, не поддаваться. А, Лесли?
Да, именно так.
Билл и Джуди вернулись в среду с контейнером. Ещё никто не жил долго в Перкинсовом доме. «Мы переехали на воздух из-за неё. Теперь, когда её нет…» Они отдали Джессу все её книги, краски, кисти и три очень хороших блокнота. «Она была бы рада, что это у тебя», — сказал Билл.
Джесс с отцом помогали грузить контейнер. Часам к двенадцати мать принесла им кофе и бутерброды с ветчиной. Джесс знал, она немножко боится, что Бёрки не захотят такое есть, но всё равно хотела что-то сделать. Наконец всё загрузили. Обе семьи неловко стояли у контейнера, не понимая, как же им прощаться.
— Ну вот, — сказал Билл. — Если вам что-то нужно, берите, не стесняйтесь.
— Можно, я возьму вон те доски? — Джесс показал на заднее крыльцо.
— Ну, конечно. Что хочешь, — Билл поколебался. — Я думал оставить вам Принца. Но, — он посмотрел на Джесса детским умоляющим взглядом, — кажется, я не могу с ним расстаться.
— Лесли хотела бы, чтобы он был у вас, — сказал Джесс Эронс.
Назавтра, после школы, он сходил за досками и отнёс их по две сразу к реке. Самые длинные он положил в узком месте, у яблони, прикрепил, как только мог, и стал прибивать перекладины.
— Ты чего делаешь? — спросила Мэй Белл, которая, как он и думал, увязалась за ним.
— Это секрет.
— А мне скажи.
— Когда кончу, ладно?
— Я на Библии поклянусь! Ну, никому, ни Билли Джин, ни Джойс Энн, ни маме… — она серьёзно кивала.
— Ну, Джойс Энн ты когда-нибудь скажешь.
Она просто испугалась.
— Наш с тобой секрет?!
— Вот именно.
— Да она маленькая совсем!
— Королевой сразу не становятся. Сперва её надо обучить, подготовить.
— Королевой? А кто это будет королевой?
— Объясню, когда всё сделаю, ладно?
Когда он всё сделал, он вплёл цветы ей в волосы и провёл её в Теравифию. Тому, кто не ведает волшебства, великий королевский мост показался бы дощатым переходом через почти высохший ручей.
— Тиш-ш… — сказал Джесс. — Смотри.
— Куда?
— Вон туда. Да вот же! Народ Теравифии привстал на цыпочки, чтобы увидеть тебя.
— Меня?
— Тиш-ш… Да, тебя. Прошёл слух, что юная красавица, которая прибыла сегодня, — та самая королева, которую они давно ждут.
О. Брилева
Ничего нет прекраснее смерти [ 1 ]
(Послесловие)
Повесть Кэтрин Патерсон, так уж получилось, наложилась у меня на «Беседы о вере и Церкви» митрополита Антония [ 2 ], «Путь» Хосемарии Эскривы [ 3 ] и теракт «Норд-Ост» — именно в тот день, когда я закончила читать книгу и засела за статью, в новостях сообщили о том, что боевики под предводительством Мовсара Бараева захватили около тысячи человек во время представления мюзикла, а заканчивала я её уже под всеобщий «разбор полетов» и подсчёт погибших. Казалось бы, что общего между диким терактом, потрясшим Москву и Россию, сборниками трудов православного и католического священников и повестью американской писательницы?
Отношение к смерти. Внезапной, как говорят на Украине, «наглой».
Нынешняя цивилизация боится смерти, видит в ней последнее и крайнее зло, хуже которого не может быть ничего. Это — обратная сторона поднятого Европой на щит в последние 200 лет секулярного гуманизма, провозглашающего земную жизнь саму по себе наивысшим благом. «Запад боится смерти; не только неверующие, которые за смертью не видят ничего и потому держатся за эту жизнь, ибо ничего другого они не ожидают, но даже и верующие. Особенно это чувствуется здесь, в Англии; до последнего десятилетия о смерти было неудобно говорить, это была закрытая тема. Когда кто-то умирал, это не то чтобы замалчивали — горе было горем: мать, потерявшая сына, жена, потерявшая мужа, плакали, разрывались душой, как всякий человек, но смерть не осмысливали, боялись заглянуть ей в лицо». Далее митрополит Антоний пишет, что смертью особенно боятся напугать детей, уводят их из дома, где есть покойник.
Поэтому детская повесть, которая направлена на осмысление смерти, вызывает изумление. Все мы помним, как в детстве любили счастливый финал. Гибель героя повести «Та сторона, где ветер», помню, заставила меня написать письмо В. Крапивину — я требовала переписать этот эпизод. Думаю, писатель получил тысячи таких писем.
Примечательно еще то, что в детстве у меня не было страха смерти — судя по книгам о детской психологии, это необычно и ненормально, но это было так. Родители не припомнят, чтобы я задавала вопросы на эту тему, а я не припомню, чтобы боялась смерти вообще, как таковой. Мои страхи были всегда какими-то более конкретными — унижения, боль; и даже мой маленький план на случай начала ядерной войны был надышаться эфиром (у нас в кухне стояла баночка) и остаться в квартире, чтобы умереть быстро. Так что письмо Крапивину было написано вовсе не потому, что моё детское сознание травмировала выдуманная писателем смерть. Я отчетливо помню чувство возмущения, сопровождавшее все смерти любимых книжных героев, и помню, что со страхом оно никак не было сопряжено — скорее с тем, что история будет продолжаться дальше без того персонажа, которого я успела так полюбить. С тех пор мне никак не отделаться от убеждения, что наша скорбь по ушедшим — это как минимум наполовину возмущение тем, что человек, ставший частью нашей жизни, был внезапно выхвачен из неё и на его месте оказалась пустота, откуда веет холодом. Его сюжетная линия прервана, и все завязки на неё теперь должны быть переписаны и переплетены по-другому. Все наши планы, связанные с ним, пошли прахом. И ничего уже нельзя будет изменить, переписать, проиграть назад. Если вы вчера поссорились, ты уже не сможешь сегодня сказать ему «прости». Если он должен тебе деньги — уже не отдаст. Если он был о тебе скверного мнения, то этого уже не поправить. То состояние, которое ты полагал временным, сиюминутным, — каким-то непостижимым образом оказалось закреплено навсегда. Ты ещё продолжаешь свою историю, а история ушедшего получила так или иначе своё завершение, от неё ничего нельзя убавить, и прибавить к ней ничего тоже нельзя. Уже самим фактом этой завершенности ушедший в каком-то смысле выше тебя. Все его слова и поступки приобретают какое-то особенное, новое значение.
Даже языческое отчаяние знает о смерти больше, чем современное благо- (а на самом деле равно-) душие. Это удивительно, но это факт: зная, что неизбежен тот момент, когда строку придется закончить точкой, мы сознательно предпочитаем не думать о том, как эта точка будет поставлена, не думать о фразе, которая этой точкой закончится. И даже перед лицом другой смерти мы не вдумываемся, а дистанцируемся. Мысль о том, что в смерти есть какой-то смысл, представляется чуть ли не кощунственной. Общественная этика предлагает только глухую скорбь, краткое сопереживание с теми, кто потерял близкого человека, — как будто этот человек им принадлежал как вещь, которую можно потерять, и как будто небеса над нами пусты.