I
Буяниха была девка молчаливая и серьезная, а когда напивалась пьяна, то становилась сердитой и дралась. Если, в шутку, ее спрашивали о ее занятиях, она отвечала одним коротким словом, циничным и хлестким, как удар плети по голому телу; трезвая она произносила это беспощадное слово просто и серьезно, как палач, который бьет без гнева и без жалости, а пьяная — вкладывала в него так много бесстыдной, странной насмешки, что шутившие начинали сердиться на нее и советовали бросить дурную и вредную жизнь проститутки.
От других женщин, занимавшихся тем же ремеслом, она отличалась только громадным ростом да силой, превышавшей среднюю мужскую силу, в остальном же была похожа на них. Была она ленива и нелюбознательна. охотно пьянствовала и часто обкрадывала опившегося любовника. Иногда она даже плакала, как все эти женщины, и бессвязно жаловалась на что-то, хотя и сама не знала на что: никто не приневоливал ее идти в проститутки, и та жизнь, которую она вела раньше, поденщицей на кирпичном заводе, была хуже и скучнее теперешней. И лицо у нее было самым обыкновенным лицом дешевой проститутки, любовь которой приобретается за двадцать копеек, за шкалик водки, или за горсть подсолнухов: широкое, обтянутое дурною, грязно-серою кожей. Под маленькими глазами кожа собиралась в мешки, чем-то налитые, а на скулах на ней были намазаны два красных фуксиновых кружка, заменявших румянец. Редко возобновляемые пятна ядовитого фуксина синели и делали лицо не красивым, а отвратительным и даже страшноватым, и никто не мог подумать про них, что это настоящий румянец. Но они были необходимы: их требовали те, кто покупал Буянихины ласки, и если пятен не было, или они становились очень стары, платили дешевле и жаловались, что их лишают настоящего удовольствия.
Существовали у Буянихи кое-какие отличия, но они были слишком тонки, и люди их не замечали. Так, Буяниха не верила в Бога — другие девушки только притворялись, что не верят, и были циничны на словах, но потихоньку крестились и даже усердно молились, а она действительно не верила. От этого ей было ни тяжело, ни горько, а только очень пусто, и часто она не понимала, зачем светит солнце и бессмысленно удивлялась, когда какой-нибудь человек умирал и его хоронили. Потом Буяниха никогда не входила в женские интересы, и за это подруги не любили ее и называли гордячкой. Два года тому назад Буяниху заразили дурной болезнью, болезнь была залечена, но голос навсегда остался немного гнусавым. Но, так как почти все ее подруги страдали такою же болезнью и говорили неестественными, хриплыми или гнусавыми голосами, то никто не обращал на это внимания, и разве только иногда передразнивали.
Жила Буяниха вместе с тремя своими подругами у титулярного советника Данкова, имевшего на Пушкарной улице, недалеко от поля, собственный дом. Снаружи это был низенький в больших щелях забор, только по плечо взрослому человеку, так что все прохожие заглядывали через него во двор. Но на дворе не виделось ничего интересного. Весь он густо зарос крапивою и лопухами, из которых в одном месте торчал невысокий кол — все, что осталось от сарайчика, пошедшего на дрова. Иногда среди примятой травы валялась забытая с ночи подушка в ситцевой засаленной наволочке, а в углу уже несколько лет, под дождем и снегом8 лежал никуда не годный кожаный опорок, покоробленный, высохший. Подошва с носка отделилась и загнулась, и оттого весь он походил на рот, который открылся, чтобы сказать что-то, да так и застыл в загадочной нерешимости.
От низенькой калитки, не имевшей никаких запоров, в глубину двора шла тропинка, довольно широкая, так как Данков волочил одну ногу и забрасывал ее на сторону, и оттого при ходьбе занимал много места. Самый дом был ужасно дряхлый, с переломившимся к середине коньком, отчего концы крыши резкими остряками задирались вверх и как будто следили, что делается в летнем небе, глубоком и синем. Стены дома повыперло, а окна, с радужными от старости стеклами, ввалились, и глядели они угрюмо и покорно, как забытая в богадельне старуха, у которой провалился рот и выдался вперед костлявый подбородок. За крышею зеленой, свежей шапкой подымалась высокая груша и чуть показывали свои листья низкорослые вишни. Там был сад, заброшенный и густой, там по вечерам Данков и его жилицы пили чай, сводили счеты и ругались.
За долги и недоимки поместье Данкова давно уже продавалось, о чем были публикации в газетах, но никто не хотел покупать его, и Данков был уверен, что проживет в нем до самой смерти. Но иногда, пьяный, он начинал сомневаться: все люди казались ему покупателями на его дом, и он ругал людей, брызжа слюнями, и колотил девушку Надьку, которая была его любовницей.
Днем двор и домишко были пустынны и немы, как будто люди давно уже покинули их и предоставили им тихо жить и умирать под жгучими лучами солнца, но к вечеру там начиналась робкая жизнь: кто-то кашлял, звучали женские голоса и вился синий дымок от самовара. В этот час все обитатели Пушкарной выбирались на улицу, садились у ворот на лавочках и круглых камнях и лущили подсолнухи, а ребята собирались где-нибудь под забором, на травке, и рассказывали страшные сказки о мертвецах. Лица их в темноте бледнели, а глаза казались черными и большими, и босые ноги они тщательно подбирали под себя. Над ними таинственно темнели свесившиеся деревья, а за досками, в темноте сада чудилось присутствие чего-то страшного: как будто сам мертвец притаился и слушает, что о нем рассказывают ребята, и тихонько смеется.
Показывался вечером и Данков. Он подходил к своему заборчику, клал на него локти и загадочно и презрительно глядел на улицу. И так же презрительно и загадочно смотрела улица на него.
А когда надвигалась ночь, и ребята разбегались по домам, боязливо отхватывая ноги от неостывшей еще бархатной пыли, и затихала улица — из данковского домика одна за другою выходили молчаливые женские тени и бесшумно исчезали в конце улицы, где начинался мощеный и людный город. Там они оставались до утра, серой кучкой дежуря под мостом и отдаваясь солдатам, оборванцам и пьяным чиновникам, и, шатаясь, возвращались домой.
Так проходила жизнь их всех и жизнь молчаливой Буянихи.
Но, случалось, что Буянихе попадался богатый любовник и напаивал ее, не жалея денег, так как водку она пила стаканами. Тогда она дралась. Она била своего богатого любовника, с наслаждением возя его лицом по склизкому, заплеванному полу, и все другие мужчины, сидевшие в «Красном кабачке», смеялись, так как никому не было жаль мужчину, которого бьет женщина. Но от смеха и криков, наполнявших кабачок и делавших его похожим на погремушку в руках черта, злоба Буянихи только разгоралась и огнем переходила в ее глаза, сверкающие и красные от налившейся в них крови. Куда она ни поворачивала их, перед нею были раскрытые рты и оскаленные зубы, изрыгавшие густой хохот, и, не понимая, что этим смехом ее одобряют, она накидывалась на первого попавшегося, и вместе с ним, со столом и посудой, валилась на землю. Теперь она била уже не своего любовника, а человека постороннего, и это возмущало остальных, оскорбляя в них чувство справедливости. Они скопом набрасывались на Буяниху, давили ее своими телами, душили цепкими руками и отдирали от рассвирепевшей жертвы. Потом ее били, как бешеное животное, не разбирая, куда бьют и чем бьют: кулаками, ногами по животу и груди. И слышно было лишь тяжелое сопение возившихся людей, топот ног, глухие и шлепкие удары по животу и скрип зубов, сжимавшихся в пароксизме злобы или отчаянной боли.
И только раз с Буянихой было поступлено как с человеком, за которым признается право на душу и стыд: ее разложили на полу, задрали кверху ее жиденькое ситцевое платье, под которым была только грязная рубашка, и выпороли ремнем. Сперва ее хлестали без счета, но кто-то сказал, что нужно считать удары; их стали считать, и это всем понравилось, так как напоминало настоящий суд. Пока ее наказывали, Буяниха хрипела и дергалась, а они были <нрзб.> и смотрели на темное родимое пятнышко, которое было на левой ноге Буянихи, повыше коленки и которое они увидели в первый раз.
— Так-то лучше, — сказал кабатчик Титка, когда наказание кончилось. — В другой раз поостережется.
Но Буяниха не поостереглась и продолжала напиваться и буянить. Когда ее, избив, выбрасывали за дверь кабачка, она немного лежала и потом отправлялась на соседнюю Пушкарную и, было ли это днем или ночью, шла посередине улицы.
Первые замечали ее ребята, игравшие в податки, и начинали визжать от восторга:
— Буяниха идет! Буяниха пьяна! — кричали они звонкими голосами и скоро собирали толпу женщин и мужчин, так как народ на Пушкарной был очень любопытный и любил смотреть драку и всякие зрелища. Раскатистый хохот повисал в летнем воздухе, и, куда ни оборачивалась Буяниха, она опять встречала только раскрытые рты и весело ощеренные зубы, и ей казалось, что весь мир превратился в один чудовищный рот, хохочущий и сверкающий здоровыми белыми зубами. Босоногие ребята дичали от радости и плясали вокруг Буянихи, а мужчины бросали насмешливые замечания, едкие и колючие, как терновник.
— Кто ты? — спрашивали они, заранее зная ответ, и хохотали. После циничного ответа ей говорили, зная ее привычки:
— А ну-ка, развернись!
Буяниха приходила в неистовство и высоко поднимала платье, бесстыдно обнажая тело. Она поворачивалась, кричала, приглашала всех смотреть и вызывающе кричала:
— Вот я какая! Хороша?
И все глядели, отплевываясь, и с высоты глядело ясное и спокойное солнце. Оно посылало лучи на реку, и чистая вода дробилась и сверкала; оно озаряло живую и веселую улицу и пеструю толпу, бесстрастно лучи его падали и на обнаженное тело, такое болезненно яркое и страшное в своей наготе среди одетых людей. И в том, что оно светило, что светлые лучи его падали на самое сокровенное в человеческом теле и теле женщины, было что-то такое ужасное, от чего в сердца людей закрадывались тоска и злоба. Тогда Буяниху еще раз били и, когда она теряла последние силы от побоев и водки, ее бросали под забором отсыпаться.
Собаки обнюхивали ее, прохожие брезгливо морщились и плевали, а она лежала ярким и гнусным пятном. Ничто не ограждало ее ни сверху, ни с боков, она вся была открыта глазам и беспредельной пустотою подымалось над ней синее, спокойное30 небо.
II
Познакомилась она с Колей случайно. Однажды она после обеда лежала в данковском саду у забора и отдыхала, чувствуя себя приятно и легко, когда на заборе показался мальчик.
— Ты зачем? — лениво спросила Буяниха.
Мальчик испугался и вздрогнул, но Буяниха улыбалась, в лице у нее не было ничего страшного, и притом она лежала, а когда человек лежит и улыбается, с ним можно говорить.
— Так. Я путешествую, — ответил мальчик.
Глаза у него были большие, черные, и во время разговора он хмурил брови. В движениях у него была неторопливость и серьезность, и голову он поворачивал гордо и надменно. Теперь он смотрел сверху, серьезно и важно, и Буянихе нравилось это.
— Откуда ты? — спросила она.
— Издалека. Вон оттуда, — показал он назад. — Там наш дом. Потапиных ты знаешь?
Потапинский дом был очень близко, но, перелезши через три забора, побывавши в двух чужих и незнакомых садах, Коля думал, что он теперь совсем далеко — за тысячу верст.
— А меня ты знаешь? — спросила Буяниха, и ей не хотелось, чтобы он ее знал.
— Нет, я вас не знаю.
— Вас! Вот чудно-то, — улыбнулась она. — Ну, что на заборе сидишь. Прыгай сюда, поговорим.
Коля задумался и решительно слез. Внизу он оправил белую курточку и заткнутую за поясом деревянную шпагу и вежливо поклонился. Буянихе стало неловко от этого поклона, и она приподнялась, запахивая раскрытую грудь.
— Ну здравствуй, — сказала она. — Как тебя зовут?
Еще раз низко поклонившись, мальчик ответил:
— Генрих IV, Король Наварский.
Буяниха знала про королей только в картах и рассмеялась, но Коля чувствовал себя настоящим королем и был оскорблен. Тогда она согласилась называть его, как он хочет.
— Енрик так Енрик. Может, мне вас на вы называть?
— Нет, я маленький. Мне все говорят ты.
— Тогда и меня зови Машей. Меня Машей зовут.
— Хорошо, — согласился Коля. — Ты будешь Маргарита. Это невеста моя, тоже королева, нет, принцесса. Значит, ты теперь принцесса. Ты рада?
Буяниха сказала, что рада, и хотела поцеловать жениха, но не посмела. Поэтому она взяла только его руку и положив ее на свою широкую ладонь, с интересом.
— Какие у тебя ручки. Маленькие.
Коля посмотрел на свою руку, она была маленькая и загоревшая, и под маленькими ноготками забилась грязь.
— Да, смешная, — согласился он. — Мама всегда ее целует.
— Куда? Вот тут? — спрашивала Буяниха, нарочно, чтобы подольше не отпускать руки.
— Нет. Вот тут, — показал Коля пальцем другой руки на ладонь.
— А мне можно поцеловать?
Коля, подумав, разрешил, и Буяниха осторожно поцеловала. Большая голова ее с грязными давно как следует нечесаными волосами склонилась, а когда поднялась, то лицо ее было красное и губы странно улыбались.
— Расскажи мне что-нибудь, — попросила она.
Коля начал рассказывать о короле Генрихе IV и его приключениях.
У Коли не было ни братьев, ни сестер, он рос один среди взрослых и читал все книги, какие получали из библиотеки его отец и мать. И вся его маленькая жизнь проходила в странных мечтах и была глубокою, таинственной и радостной. Все герои, о которых он читал, казались ему настоящими, а настоящие люди казались героями, и, когда вечером собирались к ним гости, пели, танцевали и играли в карты, он прислушивался к музыке и думал, что это придворный бал. Днем и ночью в его ушах звучали какие-то песни и музыка, и днем и ночью в его глазах мелькали странные картины другой жизни, и оттого, что они не были похожи на окружающее, мир казался страшно большим, интересным и загадочным, и смутно, одним сердцем, он чувствовал беспредельность мира и волнующее, загадочное разнообразие жизни. Он никогда не был один, потому что самый воздух пустой комнаты был для него живым и в нем было что-то, что неясно говорило с Колей, мелькало, шептало, пело. И все для него было живое: мебель, деревья, солнечный луч, и все очертания предметов расплывались, и сам он не знал границ своего тела и, когда он шел, ему казалось, что вместе с ним движется вся громада мира и жизни. Одинаково легко ему было быть Колей, королем Генрихом IV и разбойником Рокамболем, и всегда они были настоящие. Одно время он упорно считал себя Богом и размахивал руками, творя солнце, небо и звезды. И послушно создавалось солнце, небо, звезды.
В саду было тихо. Данков и женщины отдыхали после обеда в другом конце сада, и Буяниха внимательно слушала Колю. Теперь они вместе рассматривали муравьев, бегавших по гнилому пню, и вместе пугались, когда муравей близко подбегал.
— Ого-го-го! — с наслаждением и страхом, басом говорил Коля. Буяниха вторила ему: она как будто первый раз увидела муравьев, и ей было жалко их.
— Мне бы хотелось быть, как муравей, — говорил Коля. — У них там такие хорошенькие комнатки.
Буяниха видела только пень и бегающих по нему встревоженных муравьев, которых ей было жалко, но ей хотелось быть приятной Коле, и она притворилась, что тоже видит муравьиные комнатки. Стоя на четвереньках, рядом с мальчиком, она походила на большого, неуклюжего зверя, и голос ее был хриплый, некрасивый.
— Нужно домой, — заявил Коля. — А то мама браниться будет.
— Расскажи что-нибудь еще, — просила Буяниха.
— Нет. Не хочу.
— Ну, ступай, — торопливо согласилась она и, улыбнувшись, спросила: — А завтра, может, опять придешь?
Когда Коля исчез за забором, она снова улеглась и долго улыбалась. Он был такой маленький и смешной, и все у него было <нрзб.>: тонкая шея, загорелые ручки и черные глаза. Она ничего не помнила из того, что он рассказывал, но ей было приятно вспомнить его голос, то торжественный, то ребячески торопливый, приятно и очень смешно. Ей никогда не бывало так смешно, как теперь. Она заломила руку под голову, взглянула вверх на зеленый свод листьев и весело хмыкнула в нос.
«Вот смешной!» — подумала она, хотела подумать что-то еще, но не подумала и повторила: «вот смешной!»
Вверху было жарко и светло, а под деревьями, где лежала Буяниха, царила прохлада и зеленоватый, прозрачный сумрак. Сильно пахло от ближнего куста смородины, и когда Буяниха поднимала руку к лицу, от нее пахло травой, землею и еще чем-то хорошим и свежим. И Буяниха заснула, большая, грузная, широко раскинув толстые ноги. Во сне она засмеялась, но звук получился странный, похожий на подавленное рыдание, и было страшно его слышать: где-то в безвестной глубине, отлетая, не то плачет душа, в то время как тело неподвижно, словно у мертвеца.
На другой и на третий день был дождь, а на четвертый день Коля пришел и потом приходил много еще раз. Увидев Колю, Буяниха рассмеялась, и он рассмеялся, глядя на нее, а потом она заплакала, утираясь подолом.
— Отчего ты плачешь? — удивился Коля.
— Так. Об жизни своей.
Коля не любил тех, кто плачет и нахмурил брови, собираясь уйти, и с тех пор Буяниха при нем всегда смеялась. И чтобы задержать его, она просила рассказывать то, что она не понимала и что проходило перед ней волной звуков без образов.
— Ты некрасивая, — сказал Коля. — Я не хочу, чтобы ты было моей невестой.
— Как хочешь, Енричек, — покорно согласилась она.
— И рассказывать не хочу.
— Как хочешь, — и с внезапным наитием женской хитрости спросила: — а букашек-то мы нынче не посмотрели?
Коля остался, а потом пришел в хорошее настроение и много рассказывал. Потом они расспрашивали друг друга, что каждый из них любит.
— Ты пирожки любишь? — спрашивал Коля.
— Да, люблю.
— А пирожное?
— И пирожное.
— А… котлеты?
— И котлеты.
— Ну, ты все любишь, — огорчился он. — А я люблю черный хлеб. Я люблю так: взлезть на крышу и есть черный хлеб.
— Почему же на крышу? — удивилась Буяниха, но не осмелилась улыбнуться.
— Так, — задумчиво ответил Коля. — Там хорошо.
И он вспомнил все вечера, когда с книгой и куском хлеба он сидел на крыше высокого дома. Забыв обо всем, он читал, пока на страницы книги не ложилась мягкою паутиной вечерняя тьма и книга не становилась особенно милой, как человек, который засыпает. Тогда он закрывал ее, и все казалось ему удивительным и страшно интересным: и то, что уже наступил вечер и откуда-то идет то большое и темное, что люди называют ночью, и сам он, сидящий так высоко. У самых ног его замерли на тонких ветвях самые высокие листья, те, что снизу темным кружевом рисуются на фоне синего неба, и ему было страшно и приятно, что теперь он так близко от него, и что он так же далек от земли, как и они. Внезапно подружившись с ними, признав в них что-то родное и близкое, Коля смотрел поверх их в темнеющую даль, окутанную тишиной кроткого вечера и полную садов, огородов, а там, еще дальше, домов и церквей. Их было много, и они были так загадочно тихи, и везде жили люди, а там за ними шли опять дома и опять люди — что-то большое, прекрасное вырастало перед глазами Коли, и сам он точно превращался в маленький листик на вершине высокого дерева. Он молчал, и они молчали, деревья, дома и скрытые ими люди на синеющем воздухе, но говорить не нужно было, и все вместе они думали какую-<то> великую, тихую, спокойную думу. Стараясь на шевелиться, Коля притихал маленьким пятнышком на высокой крыше, и ему казалось, что его, Коли, совсем нет, а что все это, и воздух, и люди, — одна большая книга, в которой тихим голосом, без слов, рассказывается что-то и о нем. На железной крыше присохла зеленая скорлупка краски — Коля смотрел на нее и думал, что и она на него смотрит, и осторожно он погладил ее пальцами, лаская ее, как живое существо. А ночью он часто вспоминал ее, думал, как ей страшно там одной, и радовался, когда утром находил ее все такою же: маленькой и хорошенькой.
— О чем задумался, Енричек? — спросила Буяниха и говорила нарочно громко, так как боялась чего-то.
— Знаешь, кто раньше у меня был невестой?
— Когда раньше?
— Ну вот, — рассердился Коля, — когда! Да тогда, прежде. Бочка, вот кто. У нас в саду стоит, старая.
Буяниха не смогла выдержать и рассмеялась. Коля сперва нахмурился, но потом улыбнулся и залился звонким смехом.
— Ну и невеста! — говорила Буяниха. — Это и я лучше.
Коля стал серьезным и внимательно оглядел Буяниху.
— Ну уж лучше, — сказал он сурово. — Я не люблю тебя: ты грязная, как кухарка. И ты не умеешь.
— Чего не умею ?
— Не знаю, чего. Я не люблю тебя.
III
Один пьяный любовник, рабочий, показался Буянихе нежнее других, и, когда он целовал ее синие щеки, мажа их мокрыми усами, она сказала:
— А у меня мальчик есть один. Очень меня любит.
— Лет двадцать есть твоему мальчику-то? — спросил пьяный.
— Нет, правда. Совсем маленький. Барчук.
— А ну его, твоего барчука к… Мы сами господа.
Пьяный обиделся и не додал Буянихе трех копеек, говоря, что такая дрянь, как она, целого двугривенного не стоит. Буяниха поругалась с ним и даже хотела вести его к городовому, но больше никому о Коле рассказывать не стала. И временами, в часы долгого дежурства под мостом ей казалось, что все это она придумала сама или увидела во сне.
Прихода Коли она ожидала всегда со страхом. Она боялась Коли, потому что он барчук, говорит ей много непонятного и сама она не умеет ни сказать, ни сделать ничего такого, чтобы Коле было интересно. Однажды она набрала ему крыжовника, но Коля сказал, что его много у них дома, и не стал есть; потом она как-то подновила фуксином румянец, и самой ей понравилось, когда она гляделась в осколок зеркальца, но Коля не понял этой красоты и удивился, зачем она красит щеки, как картонная кукла.
Иногда Коля мучил ее. Рассказывал, какие у его мамы красивые платья со шлейфом, как у королевы, и какие красивые бывают у них гости. Они сажают его на колени, целуют, и он сидит с ними долго, а музыка играет, и красивые барышни танцуют и тоже подходят и целуют Колю. Когда же Буяниха обижалась и говорила, что могла бы одеваться еще лучше, если бы была барыней, Коля грозил, что больше приходить не будет.
— Никогда, никогда больше не приду. Сиди тут одна, — говорил он, искоса глядя на покрасневшее лицо Буянихи.
— И буду сидеть, — угрюмо отвечала Буяниха.
— А к нам гости придут.
Буяниха молчала и Коля перелезал через забор, нарочно долго, чтобы она видела, как он перелезает. Потом он забывал о ней, и мама целовала его маленькие грязные ручки, в Буяниха лежала одна или ходила по саду, натыкаясь на деревья, и думала, что ей следует утопиться. Она и на людей натыкалась, куда она ни шла, ей все казалось, что она идет в огромной сияющей пустоте, и в такие минуты она была, как слепая.
Случилось так, что Коля рассердился и не приходил два дня, а на третий погода испортилась, поднялся ветер и дождь. Буянихе показалось, что это конец, больше ни погоды, ни Коли не будет и что именно сегодня ей следует утопиться. И ночью, вместо города, она пошла в поле, на берег реки. Дождь перестал и откуда-то порывами налетал очень теплый и влажный ветер, как дыхание кого-то большого и ласкового. У самого берега тихонько хлюпала вода, иногда волна забегала дальше, и тогда слышался нежный, хрустально-звонкий, ломающийся всплеск, как веселый смех ребенка. Буяниха упала лицом на мокрую траву, потом завернула голову большим платком и в <нрзб.> темноте его долго плакала обильными тихими слезами, в которых было много жалости и чего-то другого, размягчавшего сердце. Потом она пошла домой, так как топиться ей больше не хотелось, но не хотелось идти и под мост. Дома никого не было и Буяниха пошла постоять на то место, откуда смотрел обыкновенно Данков на улицу; пользуясь теплом, кое-где собрался народ, невидимый в черной тьме ночи, и неподалеку играл на тростниковых дудках молодой плотник, недавно пришедший из деревни. Звуки были незаконченные, наивные; две тростниковые дудочки, одна потоньше, другая погуще, повторяли одну и ту же простенькую мелодию и переливались и опять повторяли ее. В звуках была грусть и тихая жалоба; Буянихе было холодно от слез, от куталась в платок и бесследно сливалась с темнотою сырой ночи. Она долго стояла. Уже народ разошелся, и артель плотников с тихим говором ушла спать, а она все стояла и ждала чего-то. Но ничего не появлялось, а тьма стояла ровная и густая, и Буяниха уже не чувствовала на себе свежего дыхания кого-то большого и ласкового. Опять ее охватывала бесконечная пустота, и, как слепая, она шла прямо на столбы, точно не видя, что они действительно существуют. Ей казалось, что она одна только существует, а больше ничего нет, и она смутно удивлялась, встречая запертую дверь и недоверчиво ощупывала ее. Улегшись в углу, на своей маленькой подстилке, она долго дрожала, как от озноба, а глаза ее удивленно и со страхом смотрели в темноту.
Совсем случайно Буяниха напала на способ угодить Коле. Это были белые мятные пряники, называвшиеся на Пушкарной жамками. На копейку их давали две штуки, а десяток стоил четыре копейки. Такими пряниками угощал ее один из любовников, и она случайно сохранила пару их в кармане, а потом дала Коле попробовать. Коля съел их оба и сказал, что любит их больше всего на свете.
— А больше нету? — спросил он.
Буяниха была так рада, что Коля ест ее пряники, что только смеялась.
— Еще будут, — сказала она гордо. — Ты только приходи.
И в этот раз Коля не дразнил ее и рассказывал о графе Монте-Кристо. Теперь он был графом Монте-Кристо, как раз в тот период, когда тот мстит всем своим врагам, и оттого был особенно добродушен. Потом он учил Буяниху слушать по-особенному, как поют птицы, жужжат пчелы и говорит сад: быстро закрывая и открывая уши. Так, действительно, выходило лучше. И расстались они дружески.
С этих пор Буяниха днем и ночью думала о пряниках, чтобы достать их как можно больше, потому что Коля мог съедать их сколько угодно: раз он съел 20 штук. Вместо водки она просила своих любовников угощать ее жамками, но те редко соглашались и бранили ее, серьезно сердясь на нее. Ей приходилось покупать пряники за деньги, и, прежде равнодушная к своему успеху, теперь она усиленно кокетничала, завивала на гвозди волосы и даже пела, чтобы посмешить, так как настоящего голоса у нее не было. И очень часто ей удавалось привлечь лишнего любовника, и подруги сердились на нее и завидовали.
Теперь она меньше боялась Коли и не только слушала его, но осмеливалась говорить о своем, что ее интересовало. И Коля ничего, разговаривал. В тот раз, когда он съел 20 жамок, Буяниха решила, что может поцеловать его и, немного труся, поцеловала. И Коля отнесся к поцелую спокойно и только обтер ладонью щеку, как он это делал даже после поцелуя матери. Тогда Буяниха совсем расхрабрилась и пожаловалась:
— Плохая у меня жизнь, Енрик.
— Отчего плохая? — серьезно осведомился он.
— Да так. Никто меня не любит.
— А я-то? — искренно удивился Коля.
От этих слов к горлу Буянихи что-то подступило, но плакать она все же не решилась: ей казалось, рано еще. Она покусала губы и удержалась, а Коля сообщил:
— Когда я вырасту большой, у меня будет свой дом с стеклянной крышей. И я возьму тебя к себе.
— Вправду возьмешь?
— Ей-Богу.
Буяниха опять поцеловала его и хотя засмеялась, но поверила в дом со стеклянной крышей. Теперь она ходила важно, с товарками обращалась гордо и требовала, чтобы они относились к ней с уважением. Только перед любовниками она заискивала, так как от них зависело иметь пряники. В могущество своих пряников она верила непоколебимо и всегда, на случай, имела их некоторый запас.
Однажды Коля перелез через забор особенно быстро, наверху еще крича:
— Маша, что я тебе скажу! Папа барашка купил.
— Какого барашка?
— Вот такого маленького. — Коля отвернулся от поцелуя и показал. — Живого!
— Ну что ж тут такого, — недовольно сказала Буяниха. — Эка невидаль, барашек.
— Он хроменький, — сказал Коля и тихо улыбнулся. И всякий раз, говоря «хроменький», Коля> тихо улыбался, глядя куда-то перед собою. — И мордочка у него такая.
Буяниха не хотела говорить о барашке и самоуверенно спросила:
— А пряничка хочешь?
— Давай, — рассеянно ответил Коля и быстро проглотил жамки. — Ну, прощай.
— Куда же ты? — встрепенулась Б<уяниха>.
— Нужно к барашку. Он один, матери у него нет. Он хорошенький, — улыбнулся Коля. — И завтра я не приду.
— А как же наш дом-то со стеклянной крышей?
— Какой дом? — удивился Коля.
Он забыл о доме.
— Ну, ступай! — ответила спокойно Буяниха.
Коля посмотрел на нее и подставил щеку:
— Поцелуй! — но она едва успела коснуться ее, как Коля был уже на заборе.
В этот и на следующий день Буяниху душила неизъяснимая злоба. Она ненавидела барашка за то, что он хроменький, и, когда думала о том, как Коля ласкает его, глаза наливались у нее кровью, как у пьяной. Она вспоминала о своих пряниках, бессильных и жалких, и ей становилось так больно, что сердце шипело и кололо; она вспоминала, как она хотела утопиться, и чувствовала, что над ней совершилась какая-то ужасная несправедливость и никто не может помочь ей. Опять она натыкалась на деревья и людей, как слепая, и до крови разбила себе кулаки, ударивши их о дерево. Уже вечерело, когда она наткнулась в сенцах на Данкова и чуть не сшибла его.
— Куда прешь! Чисто лошадь. В морду вот тебе дать, — крикнул Данков. Он был выпивши; бритое , квадратное лицо его синело, как чугунное, и глаза выпирали наружу. Сегодня ему казалось, что дом его покупают, уже купили, и он обходил его весь и с тоскою рассматривал.
— Ну-ка, дай! — остановилась Буяниха в вызывающей позе.
— Дур-ра! — прохрипел Данков. — Вот купят дом, куда ты пойдешь, дрянь ты несчастная! Куда, я говорю? Куда?
— Все они сволочи, — ответила Б<уяниха>.
— Куда, я говорю? — вопил Данков и, обернувшись к городу, грозил кулаком: — Мерзавцы! Креста на вас нету! Христопродавцы! Где Надька?
И Данков отправился бить Надьку, и Буяниха с наслаждением слушала ее вопли, шепча:
— Так и надо! Так и надо! Бей ее, шлюху!
И не сознавая, что делает, Буяниха с наслаждением впивалась пальцами в свои кудряшки, которые утром она с таким тщанием приготовляла. Теперь она ненавидела их, ненавидела самое себя всю, с ног до головы. Ее охватывал ужас от смутного представления, что она — есть она и навек осуждена быть Буянихой, а кругом нее беспредельная пустота, бессловесная , мертвая, и оттуда нет помощи и не может быть. Что-то неосознанное, но живое, живущее где-то в глубине, содрогалось от мучительного и страшного в своей невозможности желания выйти из этого тела, сохранив за собою жизнь.
— Не хочу, — шептала Буяниха и обеими руками трясла себя за голову и чувствовала ужасающую безмолвность своего крика. Натыкаясь в темноте на деревья, она побрела на то место, где обыкновенно была с Колей, и когда представила, как целует его, острая, как игла, радость пронизала ее сердца и такое же острое отчаяние, и смутно блеснула надежда. Как будто она достигла желаемого: ее, той, которую она ненавидела, не было совсем; она не чувствовала ее и, мысленно целуя Колю, она словно становилась не собою, а им. И когда она стала им, она пожалела себя и заплакала, и так в слезах уселась с Данковым за водку. Побивши Надьку, Данков пришел в слезливое настроение и тоже плакал.
— Выгонют! — говорил он, а из выпуклых неморгающих глас одна за другой падали слезы, быстрые и тяжелые. — Выгонют!
Через день, утром пришел Коля, и Буяниха даже не могла встать для встречи; красные пятна так резко выделялись на ее бледном лице, как будто на покойнике.
— Машечка! — говорил Коля, слезая. — Машечка! — крикнул он, бросившись к ней и обняв ее за шею, и трясясь от рыданий.
Буяниха испугалась:
— Родной ты мой! Что ты!
Смотря прямо на Буяниху черными влажными глазами, Коля тихо выговорил, не сразу, так как опухшие от слез губы с трудом одолевали слова:
— Зарезали. Вчера зарезали. Хроменького.
Он заплакал, и Буяниха тихо плакала над ним, прижимая его голову к груди, к которой еще ни разу не прижималась голова ребенка. Свободной рукой она гладила его по вздрагивающему плечику и говорила, глотая слезы:
— Ничего, миленький, ничего, голубчик мой жалконький. Так нужно было. он был хроменький, ему жить нельзя было. Разве это жизнь, хроменькому.
Постепенно Коля успокоился и сказал все еще дрожащими губами:
— Дай… Дай жамочки.
Буяниха радостно достала пряники, и Коля, все еще вздрагивая, стал есть.
— А ты чего же не ешь? — спросил он. Он первый раз заметил, что Буяниха не ест жамок.
— Так, не люблю я их, — увернулась Буяниха.
— Ешь, а то мне скучно, — протянул Коля пряник к самому рту Буянихи.
Она взяла его зубами, и Коля улыбнулся. Они сидели друг против друга, по-турецки, ели и дружелюбно глядели друг другу в рот.
— А хорошо будет, когда ты дом построишь, — сказала Буяниха.
— Большой-большой и крыша стеклянная. Из разных стеклышек: красненьких, синеньких, — ответил Коля.
— Красиво!
— Да. Я еще флаг повешу. И ты рядом со мной будешь жить.
— Конечно, рядом. А то далеко.
— А еще рядом мама. А еще рядом няня.
— А папа?
— Ну и папа. А еще… — губы у Коли опять задрожали, и навернулись слезы. — Я барашка хотел. Хроменького.
— Ну, а еще кого? — поторопилась спросить Буяниха. Избранных оказалось много и в число их попал Генрих IV и разбойник Рокамболь.
На прощание Коля сам поцеловал Буяниху.
— Завтра придешь? — спросила она. Коля, уже с забора, кивнул головой и исчез.
После недавних дождей сад ярко зазеленел, и воздух был свежий, как весной. Каждая травинка и лист пахли, и, как белые хлопья, носились бабочки. И такой шум стоял от птичьих песен и жужжанья насекомых, как будто весь сад стал живой.
Буяниха лежала на спине и улыбалась, глядя вверх. Бездонной синевой, прозрачной и спокойной, расстилалась пустыня неба, и белыми, гордыми лебедями проплывали по ней белые облака.
IV
Буяниху опять выпороли. С радости она напилась, и как-то смутно ей пришло в голову, что пряники теперь не так уже нужны, так как сама по себе она женщина хорошая и достойная любви. И когда ее любовник, кривой канцелярист, наплевал ей для смеху в пиво, она его побила, а потом, потеряв соображение, напала на других и бросила стаканом в самого Титку.
— Ну уж это не годится, — сказал Титка. — Этого никак потерпеть нельзя.
На этот раз Буяниха оказалась слабее, чем всегда, ее обессиливало неясное сознание обиды, и ее легко без особенной борьбы повалили на пол. Опять задрали ей по пояс жиденькое платье, и опять открылось глазам родимое пятнышко. Кривой, золотушный канцелярист для смеху и от злости поплевал на голое тело, пока Ванька Гусарок снимал со штанов ремень, а Титка с другими обсуждал количество ударов. Титка был совершенно трезв и справедлив: хотели дать ударов, а он настаивал на двадцати.
Когда поднимали платье, из кармана вывалились две жамки, и одну из них канцелярист для смеху схрустел на зубах.
— Ишь, сладенькое любит, — сказал Сазонька.
— А этого хочешь! — отозвался канцелярист и ладонью шлепкоударил по голому телу, отчего оно плотнее прижалось к полу, и по бедрам пробежали судороги. Канцелярист был женат и умел бить так, чтобы было больно.
Буянихе дали двадцать шесть ударов; двадцать пять потому, что так решили, а двадцать шестой в одолжение канцеляристу, и нанес его он сам. Но по пьяной неловкости он попал по платью и хотел повторить, но над ним засмеялись и не дали. Потом ее вытолкали.
Пить Буяниха начала с 6 часов, а теперь было уже позднее утро, и было так странно светло после полутемного кабачка, что Буяниха не сразу сообразила, где она находится. Все было синее, красное, желтое, и все быстро кружилось; Буяниха стояла, широко раздвинув ноги, покачивалась и моргала глазами. Дверь кабачка открылась и Титка, щурясь от света, выбросил Буянихе три жамки.
— Прянички-то ваши возьмите, — сказал он. — А то потом жаловаться будете, что украли.
К запыленному стеклу окна, никогда не открывавшегося, ни летом, ни зимой, прижался канцелярист и казался, благодаря сплющенному носу, каким-то необыкновенно и зловеще насмешливым. Вместе с жамками Буяниха подобрала камень и бросила его в канцеляриста. Но бросила она по-женски, не сгибая руки, и камень полетел куда-то в сторону, а она сама чуть не упала. И все так же зловеще насмешливо прижималось к стеклу лицо канцеляриста, и не видно было, смеется он, или нет.
— Подлецы! — пробурчала Буяниха. — Подлецы! — громко крикнула она, но никто не отозвался, и Буяниха внимательно уставилась на дом. Он показался ей страшным, и, повернувшись, Буяниха зашагала по Пушкарной.
Коля и его мать шли на прогулку, когда им перегородила дорогу беснующаяся толпа. Ребята прыгали, стараясь через спины взрослых заглянуть в середину, и вся толпа двигалась, хохотала и ругалась. Некоторые осклабленные лица оборачивались назад быстро, с улыбкой оглядывали сзади стоящих и снова жадно устремлялись вперед, вытягивая шеи, двигая головой, точно раскаляя толпу, чтобы лучше видеть.
— Мамочка, что это? — с любопытством спрашивал Коля и потянул мать за руку.
— Что тут такое? Ты не знаешь? — спросила она у пожилой женщины, которая стояла в сторонке, сложив руки на груди, и покачивала головой.
— Буяниху дразнют. Завелась тут эта нечисть.
— Пойдем на ту сторону.
— Мамочка. мне хочется посмотреть.
— Пойдем! Пойдем!
Но они не успели перейти. Толпа зашевелилась, раздвинулась, поредела, и перед глазами Коли выросла женщина, огромная, необыкновенная, страшная. Волосы ее опустились на глаза, и она закидывала голову назад; одной рукой она высоко поднимала платье, а другой хлопала себя по телу и кричала:
— Вот я какая! Хороша Буяниха!
Солнце яркими теплыми пятнами било ей прямо в лицо и яркими теплыми лучами ложилось на тело, вырисовывая каждую подробность: и опустившийся серый чулок и широкую ссадину на колене.
Мать настойчиво тянула Колю за руку, но он упирался и не двигался с места. Бледный, как бумага, скривив рот от ужаса, он глянул на ту, которая вчера целовала его:
— Ой-ой-ой. мамочка, — шептал он. — Ой-ой-ой.
И Буяниха увидела его. Она сбросила волосы со лба, бессмысленно улыбнулась и кинулась к Коле:
— Енричек, миленький.
Коля отшатнулся, и Буяниха стала перед ним на колена и охватила его.
— Голубчик мой, миленький, — она заплакала неественно, кривя все лицо. — Они выпороли… меня.
— Пусти! — дико кричал Коля, и мать его повторяла:
— Пусти! Сумасшедшая!
Но Буяниха ничего не видела и трясла головой, цепко держась за Колю.
— Миленький! Отстегали меня.
— Пусти! — кричал Коля.
— Любимчик ты мой. А я тебе вчера ее… Погоди.
Она стала елозить рукой сбоку, где был карман, и вытащила две жамки, и тут же на лицо и на глаза упали частые, маленькие удары: то в неистовстве отбивался от нее Коля. Наконец Буяниху оторвали от ребенка.
Четыре дня Буяниха почти ничего не ела и с утра до ночи лежала в саду, около забора, а ночью вместо работы уходила на берег. За эти дни она ни разу не чесалась и не умывалась; лицо ее покрылось липким налетом грязи, и всюду, в волосах и на теле завелись жирные отвратительные насекомые.
На пятый день, к вечеру, Буяниха перелезла через два забора и обошла кругом Потапинский сад, обнесенный сквозной высокой огорожей. В конце сада, сквозь просветы между досками, она увидела Колю. Он был, как всегда, красивый и чистенький и занимался тем, что скатывал из хлеба шарики и выдувал их через длинную металлическую трубку, пробивая листья. Он переходил с места на место, закидывая голову вверх и выбирая для стрельбы самые высокие и недоступные листья, шептал что-то, хмурил брови и принимал грозную осанку. Сердцевидные листья яблони вздрагивали, когда в них попадал шарик, и гулко разрывались, а Буяниха тихо шла следом за Колей и боялась, что он оглянется. Но он не оглядывался, и она позвала его шепотом:
— Енричек!
Шепот был так тих, что она сама не слышала его, и повторила громче:
— Енричек!
Коля обернулся и вздрогнул: между двух досок на него глядело лицо грязной и страшной женщины, которую он видел на улице, а потом целую ночь плакал. Лицо его опять побледнело, брови сжались, и он сделал шаг назад.
—Енричек, это я, Маша, — говорила Буяниха, и голос ее с трудом проходил сквозь пересохший рот и губы.
—Уйди! Я боюсь тебя, — ответил Коля. Если бы не забор, на который он поднялся, он бы убежал.
Буяниха опять видела барчука, в его доме, и не знала, что ему сказать. Когда она шла сюда, ей казалось совсем не нужным говорить; ей думалось, что, когда он увидит, какая она несчастная, он сам все поймет. Но Коля не понимал и ждал слова.
— Енричек! — повторила она.
— Ну, что тебе! Уходи, а то кучера позову.
Она жалко улыбнулась.
— А как же дом-то со стеклянной крышей?
Коле стало противно и горько при мысли о стеклянном доме; он топнул ногой и крикнул:
— Уходи! — и добавил: — дрянь.
Но Буяниха не уходила, и Коля, покраснев, выстрелил в нее шариком и не попал. Буяниха улыбнулась, так как боялась заплакать.
— Дрянь, дрянь, дрянь! — крикнул Коля и, заплакав, побежал к дому.
Буяних> постояла, улыбнулась, зачем-то поковыряла пальцем доску и пошла.
Ее около сарайчика встретил Данков и удивился. Буяниха>шла пошатываясь, протянув руки вперед как слепая; глаза ее смотрели прямо и неподвижно, и на губах застыла улыбка.
— Пьяна ты, что ли? — спросил он.
Она остановилась.
—Пьяна, говорю? Что у тебя морда такая шальная.
— Нет.
Данков посмотрел и отвернулся. Он был трезв и подавлен: в это утро приходили покупатели на дом, осматривали и, кажется, решили купить.
— А дом-то покупают.
Буяниха не ответила.
— Да куда ты идешь?
Буяниха захлебнулась слезами, они приливали к ее горлу, дрожь смертельной тоски пробежала по всему телу, но глаза остались сухи. И она ответила:
— Давиться иду.
— Чего еще! — усмехнулся он. — То-то вот я удивился!
Буяниха тронулась, протягивая руки, и вошла в сарайчик. Данков еще раз поглядел ей вслед и мрачно усмехнулся: редко бывает, чтобы такие девки убивали себя.
Отзывы о сказке / рассказе: