Леонид Андреев — Сын человеческий: Рассказ

Часть 4

Когда вышел указ о веротерпимости, о том, что каждый человек, недовольный своей верою, может переменить ее на другую, хворый дьякон затосковал и даже попробовал, как во времена здоровой юности, удариться в запой. Но ничего из этого не вышло: не было кружащего голову хмеля, а только кашель, только тупой, тяжелый, бестолковый угар. Однако пригласили о. Ивана, чтобы он усовестил пьяницу и отнял у него бутылку с водкой.

— Ты что это вздумал, а? — строго сказал поп Иван, отбирая бутылку. — Ишь, на донышке только осталось.

Дьякон уставил на него худое лицо, покрытое зловещей матовой бледностью, и безуспешно пытался попасть своим прыгающим взглядом в поповские маленькие зрачки — черные булавочные головки среди небольшого, круглого, зеленоватого болотца. Усмехнулся обидно — иронически и горько и дерзко возразил:

— А п-почему? — и вдруг глупо засмеялся: — Пойдем, батька, граммофон слушать.

— Ну и дурак!

— Нет, не дурак, а очень даже умный человек. Заводи машину.

Дьякон заплакал и вдруг ударил кулаком по столу.

— Заводи машину, а то расшибу! Я теперь на все пошел. Прикажете мать зарезать? — сделайте милость, сейчас зарежу. Мамаша! Пожалуйте сюда!

Но никто дьякона не боялся и веры его страшным словам не давал; поорал дьякон еще немного и заснул на полу, около кровати, — на кровати, в согласии со своим теперешним настроением, лечь не пожелал. И в этом никто ему не стал мешать; и только мамаша, старая убогая псаломщица, молчаливо принесла свою подушку и подложила под лохматую, бледную, пьяную голову. И она же в сенях поблагодарила о. Ивана — как-то боком, бесшумно схватила его сухую руку и не то поцеловала, не то так что-то благодарное сделала с нею. Старик ее не заметил, потому что и сам с обнародования указа находился в состоянии глубочайшей задумчивости и был рассеян.

И вот тут-то сказалась необыкновенная натура о. Ивана Богоявленского: прошло время, и все успокоились, и дьякон перестал пить, и об указе позабыли, как будто его не было никогда, — и только о. Иван что-то упорно соображал и выискивал. Вдруг снова послал не прошение, а дерзкое и заносчивое письмо с требованием об отмене фамилии. Вдруг совсем забросил граммофон и сперва велел вынести его на сеновал, а потом подарил его дочери, которая уезжала с ребенком восвояси. Вдруг ударился в хозяйство, но и то как-то странно: вздумал скрестить хряка с яркой, горделиво мечтая, что от этого противоестественного союза произойдет новая удивительная порода. А когда, кроме соблазна для всей деревни, ничего из этой затеи не вышло, в гневе приказал зарезать неповинного хряка — молодого, тощего, длинноногого мечтателя об иных краях и доле иной. И наконец зачем-то сам перед маленьким зеркальцем подстриг себе усы, так что обнажились сухие пергаментные губы; и было что-то наивное, немного ребячье, немного стыдливое, когда вышло на свет далеко и, казалось, навсегда запрятанное тело. Этот случай вновь жестоко смутил чахоточного дьякона; и хотя в мудрость о. Сергия Знаменского он не верил, и ехать было далеко, верст тридцать, все же отправился к нему с жалобой и за советами.

— Что же это такое! — жаловался дьякон. — Он же теперь и обриться может. Возьмет у писаря бритву да и обреется до голого тела — тогда что, а?

О. Сергий предался размышлению, но ничего придумать не мог.

— Нет, бриться не станет, — решил он больше для успокоения мятущейся души дьякона. — Как это можно!

— А вдруг обреется?

— Нет, — замотал головою о. Сергий, — Как это можно. Конечно, не обреется.

— Как вы это легко говорите, отец Сергий, — огорчился дьякон, — не обреется! Будь бы он спроста, тогда и говорить бы не стоило, я и сам, как помоложе был, усы себе ножницами подравнивал. Он с умыслом.

— С каким?

— А с таким, — многозначительно, но как бы равнодушно ответил дьякон. — Вот поживете, так сами увидите.

Лысина о. Сергия взмокла от волнения:

— Не смеет. На то канон есть.

— Нашли чем испугать! Очень ему нужен ваш канон. Раз человек на такое посягнул…

— На что «такое»? Ты, дьякон, говори толком, а не пугай, — не на трусливого напал.

Но дьякон и сам путем не знал, на что, воистину страшное и кощунственное, посягал поп Иван. И уклончиво, но не теряя достоинства, ответил:

— Я что ж? Я сам как бы жертва. А вот поживете, тогда слова мои вспомните.

Задумались.

— Намедни, — задумчиво сказал о. Сергий, — намедни наш староста, Василий Иваныч, политического преступника поймал. Хвать его за бороду, а борода-то в руке и осталась, а вместо бороды-то начисто голое лицо, как у свиньи под Рождество. Вот оно.

Дьякон побледнел.

— Так: брал одно, а оказалось и совсем другое. А вы говорите — не посмеет! Да я и за свою бороду, если хотите по совести знать, пятиалтынного не дам, а не то что за попову. Раз на такое пошло, так и я могу у писаря бритву взять, мне не жалко.

— Да ты-то что? — рассердился о. Сергий. — Он-то хоть знает, зачем усы стрижет, а ты-то чего взбаламутился? Ведь не тебя стригут.

— Как вы это легко говорите, отец Сергий, — опять огорчился дьякон.

Но понемногу успокоился и даже как будто поверил, что не посмеет обриться поп Иван. Притворился спокойным и о. Сергий, но тяжкое сомнение осталось у обоих. И как ни совестно было дьякону, а время от времени под приличными предлогами забегал к попу, чтобы взглянуть на его бороду. Но все было в порядке, и о. Иван был тих и, насколько умел, обходителен; и наконец в доме не было граммофона — это уже совсем успокаивало дьякона и располагало его к душевной беседе.

— Помните, отец Иван, как я пьян-то был, а? — блаженно изливался он. — Вот дурак-то был. Спасибо, что вразумили — сдох бы я, либо в реку бы бросился, как ваш щенок.

— А теперь умный стал?

— Теперь я умный, — дьякон самодовольно вытаращил на попа свои застывшие, немигающие глаза, — теперь я очень умный. Нет, думаю, какая же это вера, когда ее менять можно — что же это такое, граммофон, что ли!

— Ну, ну, ты граммофон оставь, — сердито сказал о. Иван, — тоже выдумал с пьяных глаз.

— Ей-богу, граммофон, — настаивал дьякон. — То тебе жид, то тебе, как это сказать, католик, а то тебе… — дьякон захохотал, — мухаметанин! Ей-Богу!

Бороденка о. Ивана злобно затряслась:

— Ну и дурак!

— Конечно, дурак, — гоготал дьякон. — Как это по-ихнему: алла-балла… Соблазн! Нет, вы подумайте, отец Иван, до какого затмения дошел человек: я ведь по пьяному делу, со злости, конечно, ну и от водки тоже, веру переменить хотел. Ей-Богу. Мне теперь, думаю, все разрешено, и есть я не кто иной, как азиат. Я бы тогда, отец Иван, человека мог зарезать — что такое человек, а? Режу же я курицу или, скажем, поросенка — вот какие каторжные мысли, — вспомнить страшно.

— Умный ты, я вижу, человек, — сказал о. Иван невинно. — Такой умный, такой умный…

— Это я теперь, — сознался дьякон, — а прежде дурак был.

— То-то я и смотрю: и откуда такая красота? И откуда такой ум? Или это тебя мать таким родила, или ты с крыши головой брякнулся — понять не могу.

Дьякон немного забеспокоился от ласкового голоса о. Ивана.

— Мамаша у меня женщина слабая, — нерешительно сказал он.

— То-то я и говорю: не иначе как с крыши брякнулся. Тебе бы, дьякон, первым министром быть, или страны какие завоевывать: взял рубель и скалку и пошел чесать… Мазепа!

Дьякон окончательно удивился и почувствовал приближение обиды:

— Это кто ж Мазепа? Я?

— Ты.

— Мазепа?

— И Мазепа и дурак. И ни в какую веру тебя не примут, если б и просился. Таких, скажут, дураков у нас и своих много, подавай следующего.

— Это кого же следующего? Уж не вас ли, отец Иван? — бессильно съязвил дьякон.

— Что ж, может, и меня, — равнодушно ответил поп и уставился бороденкой кверху.

— После такого возражения, — солидно начал дьякон, вставая, но вдруг весь отчаянно заметался.

— Нет, это что же такое, какой же теперь я могу иметь смысл? Щенок я вам что ли? Мне ваших булок с сахаром не надо, а вы мне скажите, как есть я человек мятежный: какой во мне смысл?

— Никакого.

— Нет, врете, отец Иван, — почти плакал дьякон, — смысл во мне есть, только его оформить надо. Вы мне голову не замолачивайте, а скажите уж прямо… — Дьякон нагнулся к о. Ивану и злобно, насколько мог, зашептал: — Усы-то, усы-то вы в каком отношении обстригли, а? И эта манера, а? И это тоже как будто ничего, а? В монастырь вас надо на послушание, вот что!

— В монастырь?

— Да, в монастырь.

— А это видел? — ответил о. Иван неприлично.

И опять дьякон ушел не попрощавшись и даже без шляпы; и только к вечеру, спохватившись, прислал за шляпой старуху-мать, но строго наказал ей ни поклонов, ни иного привета попу не передавать.

А через три дня разразилась катастрофа: о. Иван послал в синод заявление, что, по требованию совести своей и на основании указа, он желает перейти в магометанство.

Часть 5

Отовсюду съехались увещеватели и заселили тесный поповский домишко.

Приехал о. Сергий со своим дьяконом Агафангелом, но без жены — женщин на такое дело брать не годилось; поджидали с часу на час о. Эразма Гуманистова, школьного товарища попа Ивана, огромного старого пьяницу с львиными волосами и сизым носом. Появилась откуда-то засушенная старенькая попадья, словно для гостей ее вынули из зимней кладовки вместе с другими припасами, поила и кормила и ничего не понимала, но настроение имела тревожное. Особенно пугало ее то, что должны совершенно необычно приехать оба сына: старший — городской священник, и младший — семинарист Сашка. И целый день, не сходя со стола, бурлил самовар, и около него шептались и суетились люди, торопливо глотали чай и вздыхали, поглядывая на перегородку, точно за нею стоял покойник. А за перегородкою, прислушиваясь к тому, что делалось в этой комнате, и даже припадая изредка бескровным ухом к тоненькой двери, бесшумно похаживал неприступный о. Иван и пощипывал бороденку злобно, но неторопливо: торопиться было некуда.

Не выходил из поповского дома и чахоточный дьякон: он окончательно потерял всякое соображение и только безнадежно взывал. Попробовали с самого начала послать его к о. Ивану разведчиком, но ничего из этого не вышло: о. Иван с первых же слов выгнал его и даже на пороге ударил дьякона в спину сухоньким костлявым кулаком. Это все видели, и дьякону, помимо всего прочего, было нестерпимо совестно; он подергивал плечами, как будто его кусало между лопаток, и иронически ухмылялся.

Изредка кто-нибудь подходил к двери и осторожно стучал:

— Не хотите ли стакан чайку, отец Иван? Нерешительное молчание и потом ответ:

— Давай.

В узенькую щель просовывалась сухая старческая рука, в самих пальцах которой чувствовалась злая готовность ко всяческому бою. Но всех радовал ответ о. Ивана, как будто ожил покойник или запросил пищи тяжело больной; и нежно предлагали:

— Бараночек не хотите ли, отец Иван? Хорошие баранки.

— Нет.

— А войти можно? Мне бы, собственно, только на минутку, — умильно улыбался в стену о. Сергий.

— Нет. Незачем.

И только на второй день, очевидно, соскучившись без противников, поп разрешил о. Сергию войти. И, когда о. Сергий слегка боком втиснулся в приоткрытую дверь, дьякон даже скрипнул зубами от волнения.

— Здравствуйте, отец Иван.

— Здравствуйте, отец Сергий.

И больше ничего. Помолчали. Еще помолчали; за стеной, у самой двери кто-то густо в землю сопел — видимо, подслушивал. Это приободрило о. Сергия.

— А что, слыхали ль, отец Иван, — начал он весело и совсем издалека, — только не знаю я, правда это или нет, будто есть в Америке такие, которые называемые мурмоны или гурмоны…

— Не знаю.

— Как же, как же, есть! Мне соборный протодьякон рассказывал. И будто у них, не знаю только, правда это или нет, — заговорщически склонился он к самому лицу о. Ивана, — существует такое отчетливое понятие о таинстве святого брака, по которому можно иметь жен… даже до сотни. И вот думаю я…

О. Иван сострадально покачал головой.

— Ну и глуп же ты, отец Сергий. Учили тебя, учили, а хуже ты всякого мужика. Мурмоны! Сам ты мурмон!

— Но по закону Магометову…

— Молчи уж — ты и своего-то закона не знаешь. А тоже — по закону Магометову!..

— Да ведь он нехристь, Магомет.

— А ты кто? Тоже нехристь. Только он откровенно все объясняет, а ты — плутуешь.

— Зарапортовались, отец Иван, — сухо отозвался обиженный поп.

— Ты что делаешь, когда солнце восходит? Храпишь, слюни носом пускаешь, а? А он тебе, как солнышко восходит, буря ли, непогодь ли — лезет на колокольню и самым громким голосом кричит: спать спите, а Бога не забывайте — новый день занялся. Это как по-твоему?

— Ничего особенного. А что касается сна, так при ихнем многоженстве…

— Ты понимаешь ли, чт? такое сон? Ничего ты, лысый, не понимаешь. А он в это понятие вник до самого существа. Спать, говорит, спите, проклятые, а Бога не забывайте! Что же касается жен, — о. Иван высокомерно взглянул на собеседника, — то жены нужны для потомства.

— А по-моему, это блуд, неистовство плоти.

— С тобой разговаривать, — рассердился о. Иван. — Ты это пойми: плохой тот хозяин, который семя держит в мешке, а не рассевает его по полю. Это, брат, не я, это Магомет сказал.

О. Иван сочинил слова Магомета, но не заметил этого и победоносно задрал бороденку кверху.

— Покайтесь, отец Иван, — попросил о. Сергий. — Возьмите ваше слово назад. Подумайте: шестьдесят лет жили честно, благородно, сколько детей накрестили, сколько покойничков схоронили, внуки у вас есть, каково внукам-то; а жена-то ваша? Ведь если ей сказать про ваши планы…

В комнату неслышно протискался дьякон и мрачно стал у порога, — оба попа сделали вид, что не заметили его.

— По деревне гул идет, — продолжал о. Сергий слезливо, — бесчинство началось: не только бабы, но и мужики всякого смысла лишились.

Вступился дьякон.

— Это от граммофона, — мрачно сказал он. — Тут ничего не поделаешь. Совесть не выдержала, колесом пошла.

— Ну ты тоже! — недовольно отозвался о. Сергий. — Сам ты колесо.

— А почему сдох щенок? Господи, и на кого Ты нас покинул, — взмолился дьякон, — моченьки моей не стало, лучше бы мне у груди матери помереть, чем дожить до такого… Куда теперь идти? Одна дорога, что в кабак, что воровать.

— Соблазн! — вздохнул о. Сергий.

— Заранее говорю: вяжите меня, пока я не начал, — мрачно гудел дьякон, не отходя от притолоки, похожий на телеграфный столб, — истощился я и гляжу беспредметно; и вскоре потеряю окончательный смысл.

О. Сергий указал рукой на дьякона.

— Глядите, чт? наделали, отец Иван. Аще, сказано, кто соблазнит единаго от малых сих…

— От малых сих, — мрачно подтвердил дьякон.

— Тому…

— Тому, — вторил дьякон.

О. Иван вскочил и затопал по полу мягкой туфлей.

— Не желаю! — крикнул он. — Довольно посмеялись надо мною — кости повысушили. Не желаю! Вон!

Пришлось уйти. И опять в тишине бурлил самовар, и опять в тишине громко тянули чай с блюдечек и громко вздыхали. Дьякон попробовал было излиться перед о. Сергием, но тот строго пригрозил ему пальцем, и тишина восстановилась. Постучали осторожно к о. Ивану в дверь:

— Огня не надо ли? Не понадобилось; так и проходил о. Иван весь вечер в темноте, натыкаясь на стулья. Хотя дьякон жил рядом, но, ввиду тревожного времени, решил остаться ночевать; и попадья об этом просила. И уже когда укладывались все, о. Иван потребовал к себе попадью, — вышла она совсем запуганная и ничего не понимающая.

— Бритву просит, — заплакала она.

— Ужели резаться? — приподнялся с дивана полураздетый о. Сергий.

— Голову брить хочет, — ответила попадья и горько зарыдала.

Стало страшно, и уже раздетый для сна дьякон начал вновь одеваться.

— Не-ет, — бормотал дьякон возмущенно. — Нет, это что ж такое? Нет…

— Откуда у нас бритвы? У нас бритв нету, — упавшим голосом сказал о. Сергий.

— Это он от злости, — пояснил Агафангел, знаменский дьякон. — Для противления.

О. Иван, подслушивавший сквозь дверь, что говорится, сердито постучал пальцем жену и громко, так, чтобы все слышали, приказал:

— Завтра утром Машку к писарю пошли — у писаря бритва есть.

И долго, когда все уже спали, ходил по комнатке, ядовито усмехался и ликовал: вот обрею завтра голову — тогда попробуй возьми.

Посмеивался. Но вдруг совсем ясно, как в зеркале, увидел свою голову обритой, и стало невыносимо страшно. Попробовал в темноте свои волосы — вот они, сухонькие, мягкие и, когда их так пробовать, совсем чужие. Отец Иван зажег лампу, но страх не проходил: комната была чужая. Он первый раз видел эту комнату; он никогда не был в этой комнате, он не знал этой комнаты совсем; а за стеною страшно и незнакомо храпел дьякон, которого уговорили остаться. Подобрал поп подрясник, похожий на халат, и тихонько, мимо спящих, пробрался к попадье.

— Спишь? — шепотом спросил он.

— Нет, — шепотом ответила попадья.

— А я думал — спишь.

— Нет.

Долго придумывал: как бы устроить так, чтобы посидеть возле близкого человека. Попадья ожидала — в молчании и страхе.

— Ты вот что… ты принеси-ка мне чего-нибудь поесть. Огня не зажигай — не надо.

— Да как же без огня — я себе лоб расшибу.

— Ну, ну, не расшибешь.

Сидел на кровати и долго ел что-то, не разбирая вкуса.

— Колька завтра приедет?

— И Коля и Сашенька. Ты что это, отец, а? Что с тобою, а?

— Ну, ну, молчи.

Пожевал-пожевал в темноте беззубыми деснами, попалось что-то твердое, должно быть, корка, — сердито выплюнул. Вздохнул и тихонько мимо спящих побрел к себе… Поп Иван, поп Иван, — куда ты идешь?