Николай Гарин-Михайловский — Отец (Детство Тёмы, Глава 12)

Сильный организм Николая Семёновича Карташёва начал изменять ему. Ничего как будто не переменилось: та же прямая фигура, то же николаевское лицо с усами и маленькими, узенькими бакенбардами, тот же пробор сбоку, с причёской волос к вискам, — но под этой сохранившейся оболочкой чувствовалось, что это как-то уже не тот человек. Он стал мягче, ласковее и чаще искал общества своей семьи.

Тёму особенно трогала перемена в отце, потому что с ним отец был всегда строже и суровее, чем с другими.

Но при всём добром желании с обеих сторон, сближение отца с сыном очень туго подвигалось вперёд.

— Ну, что твоё море? — спросил Тёму как-то отец, во время вечернего чая, за которым, кроме семьи, скромно и конфузливо сидел учитель музыки — молодой, худосочный господин.

— Да, что море? — огорчённо заметила мать, — гребут до изнеможения, — вчера восемь часов, не вставали с вёсел… Ездят в бурю и кончат тем, что утонут в своём море.

— Я в этом отношении фаталист, — сказал отец, исчезая в клубах дыма. — Двум смертям не бывать, а одной — как ни вертись, всё равно — не миновать. За делом то, пожалуй, и приятнее умереть, чем так сидеть, да дожидаться смерти.

Глаза Тёмы сверкнули на отца.

— Ну, пожалуйста, — обратилась мать к сыну. — Сначала дело своё сделай, как папа, курс кончи, обзаведись семьёй.

— Я никогда не женюсь, — ответил Тёма. — Моряку нельзя жениться, у моряка жена — море.

Он с удовольствием потянулся.

— Данилов тоже, конечно, не женится? — спросила Зина.

— Конечно, не женится, мы с ним будем всегда вместе, на одном корабле.

— Вместе и командовать будете, конечно? — пошутил отец.

Отец был в духе.

Тёма, пригнувшись к столу так, что только торчала его голова, ответил весело, сконфуженно улыбаясь:

— Н-у, командовать…

— Не надеешься? — быстро, немного пренебрежительно спросил отец и, затянувшись, проговорил:

— А не надеешься — и командовать никогда не будешь… По поводу фатализма… — обратился он к учителю музыки. — В нашей военной службе, да и во всякой службе не фаталист не может сделать карьеры… Под Германштадтом наш полк, — отец бросил взгляд на сына, — стоял на левом фланге. Я тогда был ещё командиром эскадрона, а командиром полка мой же дядя был. Я считался непокорным офицером. Никакого непокорства не было, но раздражали нелепые распоряжения. Ну-с… Так вот. Сижу я на своём Чёрте…

— Папина лошадь, — подсказала мать.

— И говорю офицерам… А так, с косогора нам вся картина, как на ладони видна: стоит в долине авангардом каре венгерцев, человек тысяча, два орудия при них, а за ними остальной табор — тысяч четырнадцать. С этой стороны по косогору наши войска. Я и говорю: вот, сбить бы с позиции это каре, да под их прикрытием и двинуть вперёд; без одного выстрела подобрались бы. Командир и говорит: «тут целый полк перебьёшь, пока до этого каре доберёшься только». Заспорил я с ним, что с одним своим эскадроном собью каре… конечно, в сущности, какое ж это войско было? Пушки дрянные, ружья… да и войско-то: сапожник, шарманщик, франт… так, — сброд. А наши ведь: николаевские. Дядя и говорит: «Э, сумасшедший человек! Мелешь чепуху, потому что ещё пороху, как следует, не нюхал, а послать тебя, так тогда бы и узнал»… Как будто отрезал! Подлетает адъютант главнокомандующего и передаёт приказание выслать эскадрон против каре. Я, долго не думая, и говорю дяде на ухо: «ну, дядя, выбирай: или дай мне возможность делом смыть твои слова с моей чести, или я должен буду выбрать другой какой-нибудь способ искать удовлетворения»… Говорю, а сам и бровью не моргну. А дядя уж был семейный, — как стоянка, сейчас жене письма… дети уж были, — какая там дуэль! Покосился он на меня вроде того, что за чёрт такой к нему привязался, плюнул и говорит, обращаясь к офицерам: «а что, господа, признаёте за ним право идти в атаку?» Неприятно, конечно: всякому хочется, ну, а действительно, так ловко вышло, что право-то за мной. «Ну, говорит, будем любоваться, как ты умудришься смерти в глотку влезть, да вылезть оттуда. Кстати уж скажи — куда и на сорокоуст отдать: ведь кроме меня, за тебя-то, бешеного, и молиться некому».

Отец усмехнулся и несколько раз энергично затянулся.

Тёма так и замер на своём месте.

Раскурив трубку, отец боковым взглядом посмотрел на сына и продолжал:

— А молиться-то за меня и в самом деле некому было: я сиротой рос… Ну-с… Подскакал я к своему эскадрону: «ребята! Милость нам, — в атаку! Живы будем, от Царя награда, а от меня хоть залейся водкой!» — Хоть к чёрту в зубы веди!.. Скомандовал я, и стали мы заходить… А так: овраг кончался, и этакий холмик стоял в долине, — я и хотел, было, за ним выстроить эскадрон и тогда уже сразу развёрнутым фронтом ударить на каре. Тут как тут, смотрю — проклятая речушка, не заметил, — надо бы правой стороной оврага спускаться… дрянь, сажени три, а топкая. Сунулся один, увяз, — уж по лошади пролез назад… Нечего делать, пришлось идти до мостика и уж в открытом месте переходить речку: мостик жиденький, только-только одному в поводу пройти с лошадью. Заметили… Сейчас же, конечно, огонь открыли… В движении, на ходу не чувствуешь как-то этой тоски смерти: ну, свалится лошадь, сорвётся человек с седла — не слышно. А тут упадёт и стонет. Вижу, у солдатиков уж дух не тот. Ну, и самому таки и жутко, и неловко: как — никак, виноват. Нечаянно зло сделаешь, пустое, и то мучит, а здесь ведь жизнь человеческая; тут, там 15 человек уложили, пока переходили, — всё на твою совесть. — Повернулся я к солдатам, смотрят покорно, конечно, а тоже ведь всё понимают. Так как-то вырвалось: «Ну, братцы, виноват, — оплошал! Жив буду, — заслужу, а теперь не выдавайте!»

Отец затянулся.

— Встрепенулись… «Отцом был, — не выдадим!» Конечно, николаевские времена: с человеком, как со скотом… Ласку ценили… Ну, и меня, конечно, тронуло. Да и минута ведь какая же! Может, и сам уже стоишь перед своим смертным часом… Прямо отец, а это твои дети: и не то, чтобы жаль, а так как-то, вот за каждого самого последнего солдата, как за самого родного, вот сейчас всю душу свою положить готов. И у всех такое же чувство… вот какое только после причастия бывает… Нет, сильнее! Ну вот, точно вдруг само небо раскрылось, и сам Господь благословил нас и дал нам одно тело, одну душу и сказал: идите. Куда и страх девался! Под огнём, а как на плацу построились. И картина же действительно! Уланы… Один к одному, — красавцы на подбор!.. Чепраки малиновые… Лошади вороные… Солнце блестит, в небе ни тучки… 25 июля… наши войска, как на ладони… Эх!! Нет уж того, что было, теперь, нет и не будет. Впереди смерть, ад… тысячи ружей в упор, десять смертей на одного, а на душе, как тронулись, точно прямо в рай лететь собрался.

Отец остановился и опять несколько раз затянулся.

— Ну-с, так вот… Тронулись мы… Собрал я своего Чёрта и стал выпускать понемногу. А Чёртом я называл свою лошадь оттого, что не выносила она, когда её между ушами трогали, сразу освирепеет: стена не стена, огонь не огонь, — одним словом, чёрт! А так первая лошадь. И уж сколько мне говорили: сломишь голову; жаль расстаться, хоть ты что… Ну-с, так вот… Стали забирать кони… шибче, шибче… Марш — марш, в карьер!.. И — ить!.. Весь эскадрон, как один человек… только земля дрожит… пики наперевес… Лошадь врастяжку, точно на месте стоишь… А там ждут… Да хоть бы стрелял… Ждёт… В упор хочет… Смотрит: глаз видно!.. Тошно, прямо тошно: бей, не томи! Пли!! Всё перевернуло сразу… эскадрон, как вкопанный! Пыль… лошади… люди… Каша. «Вперёд!!» Ни с места! Так секунда… Назад?! Серая шинель?! Позор?! А мои уж поворачивают коней… «Ребята, что ж вы?!» И не смотрят. Э-эх!.. За сердце схватило!.. «Па-а-длецы!» Да как хвачу меж ушей своего Чёрта…

Несколько мгновений длилось молчание.

— Уж и не помню… Так вихрь какой-то… Весь эскадрон за мной, как один человек: врезались, опрокинули, смяли… Бойня, настоящая бойня пошла… прямо бунчуками, — перевернёт пику, да бунчуком, как баранов, по голове и лупит. Люди… Что люди?! Лошади остервенели; вот где настоящий ужас был: прижмёт уши, оскалит зубы, изовьёт шею, вопьётся в тело и рванёт под себя.

Отец замолчал и потонул в облаках дыма.

Молчание длилось очень долго.

— А ты сам, папа, много убил? — спросила Зина.

— Никого, — ответил, усмехнувшись, отец. — У меня и сабля не была отточена. Да и сабля-то… Так ковырялка. Никита, мой денщик, шельма, бывало, всё ею в самоваре ковырялся.

— Папа, а как же ты Чёрта удержал? — спохватилась вдруг аккуратная Зина.

— Да уж не я его удержал… Кто-то другой… Пуля ему угодила: мне назначалась, а он мотнулся, ему прямо в лоб и влепилась. Упал он и прижал мне ногу… ну, а ведь давят, бьют, режут… только я, было, на локоть, чтобы рвануться, смотрю, прямо в меня дуло торчит? Глянул: батюшки, смерть, — целит какая-то образина! Ну, уж тут я… вторую жизнь прожил… а ведь всего какая-нибудь секунда… Смотрю: а уж Бондарчук, унтер-офицер — пьяница, шельма, а молодец, — в плечах сажень косая, — бунчуком по башке его… и не пикнул… И что значит страх?! Рожей мне показался невообразимой, а как посмотрел на него, когда уж он упал: шляпа откинулась — лежит мальчик лет 15 не больше, — ребёнок! Раскидал ручонки, точно в небо смотрит… лицо тихое, спокойное… Господи! Вот уж насмотрелся… Ночью что было: не могу заснуть. Стоят перед глазами… Бондарчук, которого сейчас же после того, как он спас меня, свалили — стоит: глаза стеклянные, посинел, — стоит и смотрит, смотрит прямо в глаза! Тьфу ты! А в ушах: ая-яй! ая-яй! Открою глаза, зажгу свечку, выкурю папироску, успокоюсь, потушу… опять потянулись: венгерец весь в крови с разорванным лицом лезет из-под лошади, солдатик Иванчук, пуля в живот попала, скрутился калачиком, смотрит на меня, качает головой и воет; лошадь с выпущенными потрохами тянется на четвереньках, а головой так и ищет туда и сюда, а глаза… ну, ей-Богу же, как у человека. А как дойдёт опять до Бондарчука, встанет и стоит: ну, хоть ты что хочешь делай! Смешно, а ведь хоть плачь! Вдруг слышу, Никита:

— Ваше благородие, ваше благородие, чи вы спите?

— Тебе чего? — спрашиваю.

— Бондарчук воскрес.

— Тьфу ты чёрт! Я думал, что с ума сойду. Действительно: и так не знаешь, куда деваться, а тут ещё такой сюрприз! Бросился я, как был. А так, саженях в ста положили всех убитых рядышком, смотрю, — действительно идёт Бондарчук; весь эскадрон уж выскочил: все любили его — пьяница, а балагур-товарищ.

— Ты что ж это, с того света? — спрашиваю.

— Так точно, ваше благородие.

На радостях и я пошутил:

— Ты зачем же, говорю, назад пришёл. А он, мерзавец, вытянулся, руку к козырьку, да самым этак заковыристым голосом:

— Опохмелиться, ваше благородие, пришёл: там не дают!

— Ну, тут уж и я, и солдаты прыснули. Что ж оказалось?! Он, подлец, на случай атаки с собой в манерку водки взял; пока оврагом спускались — он и нализался. А пьяного только царапни ведь: он сейчас, как мёртвый, свалится. А проснётся, встанет, как ни в чём не бывало.

— Ну, что ж, дал, папа, на водку ему? — спросила Зина.

— Водки-то всем дал… А Бондарчуку, как возвратились, на стоянке, после похода, 1.000 рублей ассигнациями дал… только не ему уж, а жене.

— Доволен был?

— Надо думать, — ответил отец, вставая и уходя к себе.

Однажды, вскоре после описанного рассказа, Николай Семёнович почувствовал себя так нехорошо, что должен был слечь в кровать, — слечь и уж больше не вставать. Походы, раны, ревматизм — сделали своё дело.

Теперь по наружному виду это уж был не прежний Николай Семёнович. Без мундира, в ночной рубахе, с бессильно опущенною на подушку головой, укрытый одеялом, из-под которого сквозило исхудавшее тело, — Николай Семёнович глядел таким слабым, беспомощным.

Эта беспомощность щемила сердце и вызывала невольные слёзы.

Иногда, не выдержав, Тёма спешил выйти из комнаты отца, путаясь на ходу с маленьким девятилетним Сержиком.

— Чего тебе?! — выскочив за дверь, спрашивал Тёма, всматриваясь сквозь слёзы в Сержика.

Бледное, растерянное лицо Сержика смотрело в лицо Тёмы, и дрогнувший голос делил с ним общее горе:

— Жалко папу!

«Жалко папу» — вот ясная, отчётливая фраза, которая болью охватывала сердца детей, которая, как рычажок, заставляла сбегаться в морщинки их лица, трогала клапан слёз и вызывала жалобный, тихий писк тоски и беспомощности.

— Тише, тише, — шёпотом и жестами останавливал Тёма и свои, и Сержика слёзы, и вместе с Сержиком, который судорожно удерживался, толкаясь головой в брата, они спешили куда-нибудь поскорее выбраться подальше, где не было б слышно их слёз.

Однажды, придя из гимназии, Тёма по лицам всех увидел и догадался, что что-то страшное уж где-то близко.

Наскоро поев, Тёма на носках пошёл к кабинету отца.

Он осторожно нажал дверь и вошёл.

Отец лежал и задумчиво, загадочно смотрел перед собою.

Тёму потянуло к отцу, ему хотелось подойти, обнять его, высказать, как он его любит, но привычка брала своё, — он не мог победить чувства неловкости, стеснения, и ограничился тем, что осторожно присел у постели отца.

Отец остановил на нём глаза и молча, ласково смотрел на сына. Он видел и понимал, что происходило в его душе.

— Ну, что, Тёма, — проговорил он мягким, снисходительным тоном.

Сын поднял голову, его глаза сверкнули желанием ответить отцу как-нибудь ласково, горячо, но слова не шли на язык.

«Холодный я», — подумал тоскливо Тёма.

Отец и это понял и, вздохнув, как-то загадочно тепло проговорил:

— Живи, Тёма.

— Вместе, папа, будем жить.

— Нет уж… пора мне собираться… — И, помолчав, прибавил: — в дальнюю дорогу…

Воцарилось тяжёлое, томительное молчание. И отец, и сын жили каждый своим. Отец весь погрузился в прошлое. Сын мучился сложным чувством к отцу и неумением его высказать.

Глаза отца смотрели куда-то вдаль долгим, каким-то преобразившимся, ясным взглядом, полным мысли и чувства всей долгой пережитой жизни.

Так глубокой осенью, когда солнце давно уже исчезло в непроглядном, сером небе, когда глаз повсюду уже освоился с однообразным оголённым, унылым видом, вдруг под вечер ворвётся в окно сноп ярко-красных лучей и, скользя, заиграет на полу, на стенах, тоскливо напомнив о прожитом лете.

— Жил, как мог, — тихо, как бы сам с собой заговорил отец… — Всё позади… И ты будешь жить… узнаешь много… а кончишь тем же, — будешь, как я, лежать да дожидаться смерти… Тебе труднее будет, жизнь всё сложнее делается. Что ещё вчера хорошо было, сегодня уж не годится… Мы росли в военном мундире, и вся наша жизнь в нём сосредоточивалась. Мы относились к нему, как к святыне, он был наша честь, наша слава и гордость. Мы любили родину, Царя… Теперь другие времена… Бывало, я помню, маленьким ещё был: идёт генерал, — дрожишь — Бог идёт, а теперь идёшь, так, писаришка какой-то прошёл. Молокосос натянет плед, задерёт голову и смотрит на тебя в свои очки так, как будто уж он мир завоевал… Обидно умирать в чужой обстановке… А впрочем, общая это судьба… И ты то же самое переживёшь, когда тебя перестанут понимать, отыскивая одни пошлые и смешные стороны… Везде они есть… Одно, Тёма… Если…

Отец поднялся и уставил холодные глаза в сына.

— Если ты когда-нибудь пойдёшь против Царя, я прокляну тебя из гроба…

Разговор кончился.

В немом молчании, с широко раскрытыми глазами сидел Тёма, прижавшись к стенке кровати…

Начинались новые приступы болезни. Отец сказал, что желает отдохнуть и остаться один.

Вечером умирающему как будто стало легче. Он ласково перекрестил всех детей, мягко удержал на мгновение руку сына, когда тот по привычке взял его руку, чтоб поднести к губам, тихо сжал, приветливо заглянул сыну в глаза и проговорил спокойно, точно любуясь:

— Молодой хозяин.

Потрясённый непривычной лаской, Тёма зарыдал и, припав к отцу, осыпал его лицо горячими, страстными поцелуями.

В комнате всё стихло, и только глухо, тоскливо отдавалось рыдание сиротевшей семьи.

Не выдержал и отец… Волна тёплой, согретой жизни неудержимо пахнула и охватила его… Дрогнуло неподвижное, спокойное лицо, и непривычные слёзы тихо закапали на подушку… Когда все успокоились и молча уставились опять в отца — на преображённом лице его, точно из отворённой двери, горела уже заря новой, неведомой жизни. Спокойный, немного строгий, но от глубины сердца сознательный взгляд точно мерил ту неизмеримую бездну, которая открывалась между ним, умирающим, и остающимися в живых, между тем светлым, бесконечным и вечным, куда он уходил, и страстным, бурливым, подвижным и изменчивым — что оставлял на земле. Голосом, уже звучавшим на рубеже двух миров, он тихо прошептал, осеняя всех крестом:

— Благословляю… живите…

В половине ночи весь дом поднялся на ноги. Началась агония…

Тихо прижавшись к своим кроваткам, сидели дети с широко раскрытыми глазами, в тоскливом ожидании прочесть на каждом новом появлявшемся лице о чём-то страшном, ужасном, неотвратимом и неизбежном.

К рассвету отца не стало.

Вместо него, на возвышении в гостиной, в массе белого, в блеске свечей, утопало что-то, перед чем, недоумевая, замирало всё живое, что-то и вечное, и тленное, и близкое, и чужое, и дорогое, и страшное, вызывая одно только определённое ощущение, что общего между этим чем-то и тем, кто жил в этой оболочке — ничего нет. Тот папа, суровый и строгий, но добрый и честный, тот живой папа, с которым связана была вся жизнь, который чувствовался во всём и везде, который проникал во все фибры существования, — не мог оставаться в этом немом, неподвижном «чем-то». Он оторвался от этого, ушёл куда-то, и вот-вот опять войдёт, сядет, закурит свою трубку и, весёлый, довольный, опять заговорит о походах, товарищах, сражениях…

Ярко горят и колеблются свечи, сверкает катафалк и вся длинная, нарядная процессия; жжёт солнце, сквозь духоту и пыль мостовой пробивается аромат молодой весны, маня в поле на мягкую, свежую мураву, говоря о всех радостях жизни, а из-под катафалка безмолвно и грозно несётся дыхание смерти, безжизненно мотается голова, протяжно разносится погребальное пение, звучит и льётся торжественный погребальный марш, то тоскливо надрывающий сердце, то напоминающий о том, что скоро скроется навсегда в тесной могиле дорогое и близкое сердцу, то примиряющий, говорящий о вечности, о смертном часе, неизбежном для каждого пришедшего на землю. А слёзы льются, льются по лицу молодого Карташёва, жаль отца, жаль живущих, жаль жизни. Хочется ласки, любви — любить мать, людей, любить мир со всем его хорошим и дурным, хочется жизнью своею, как этим ясным, светлым днём пронестись по земле и, совершив определённое, скрыться, исчезнуть, растаять в ясной лазури небес…