Глава девятая. Про баранов и муфлонов
Вторник. А вторник — это у нас что? Вторник — это «профессорский обход»! Так что я рад был, что консилиум тоже попал на вторник. Вот сейчас Андрей Юрьич сам палаты обойдёт, на нас всех посмотрит и, разумеется, решит меня выписать. Не может же он не видеть, что у меня всё хорошо!
«Профессорский обход» — штука ответственная. По вторникам даже тележка с завтраком ездит быстро и старается особенно не дребезжать в коридоре. Потому как мы, больные, к обходу должны быть сыты, умыты и прилично выглядеть тоже должны. Так что сёстры бегают и кричат: «Кашкин, горе ты моё, где твоя расчёска?! Что у тебя на голове, черти свадьбу играли?!» Это я так, вообще, пример привожу. Потому что сейчас у меня на голове никаких чертей нету, я подстригался только недавно, перед самой больницей. Не для больницы, конечно, но просто так получилось.
Завтрак я съел быстро и молча. Хлеб, масло, сыр, чай. Кашу тётя Маша даже предлагать не стала, чтобы не затягивать развоз свой. Всё-таки иногда люди поступают разумно.
После завтрака съездил умылся ещё раз — вдруг масло на подбородке осталось! — и опять на кровать пересел. Обхода ждать. Трудное это дело в пустой палате! Даже поболтать не с кем. И читать — ничего не читается. Потому что если читать — то будет же книжное настроение, будешь думать как Шерлок Холмс или там капитан Блад… Им бы наши проблемы! Пусть бы кто из них попробовал убедить Андрей Юрьича, что практически здоров. Ну ладно, почти здоров. Другие у них были проблемы — и ещё неизвестно, кому труднее. Капитан Блад вот, допустим, вообще сам себе врач был — захочет и сам себя выпишет, когда надо. Вот бы мне так! Но пока — чтение отставить. Не всегда оно к месту. Нет уж, тут лучше своим умом соображать.
Я пока сидел — весь изнервничался. Ну долго же ждать! Всё слушал, как обход продвигался по отделению. Вот они во вторую палату зашли, вот в третью… Но наконец шум в коридоре приблизился — Андрей Юрьич дошёл и до меня.
— Николай! — громогласно обратился он ко мне прямо с порога. — Утро доброе! Ты не будешь возражать послужить науке? Нет? Ну, вот и прекрасно, я тебя студентам покажу. Им же тоже интересно, как человек может умудриться двойное смещение получить на ровном месте! Интересно?!
Вошедшая за Андрей Юрьичем целая толпа в халатах не по размеру — студенты, конечно! — тихо забормотала, что «да, профессор, конечно, очень интересно!» Но профессор их уже не слушал. Рассказывал про мой случай. Как я заболел, ну, и прочую историю. Ну, а я чего, я не против! Если для науки.
Студенты на меня смотрят, а я на них смотрю. Удивительно, как это из них потом врачи получаются! Вот Давид Игоревич, например. Просто не верится, что он когда-то студентом был тоже. Или Елена Николавна. Или Андрей Юрьич даже! А студенты…
Пока Андрей Юрьич про меня рассказывал, я всё время на студентов смотрел. Знаете, что их больше всего от врачей настоящих отличает? Руки! Я только сейчас это понял. У врачей руки спокойные такие, не дёргаются никуда. А если ногу мою или руку там врач обследует, то всегда в нужное место нажмёт. В самое больное. А у студентов этих руки не знают, куда деваться. И в карманы халата, и на груди скрестятся, и нос почешут… Суетливые какие-то.
Я это всё думал, а сам, конечно, про главное не забывал. Показать Андрей Юрьичу, что почти совсем здоров. Почти — гипс-то, конечно, пока не снять… Но что я — дома не смогу в коляске сидеть?! Там только на кухню трудно заехать — дверь узкая. Но, может, как-нибудь подпилим или ещё чего. Придумаем, в общем. Лишь бы отпустили!
— Андрей Юрьевич, — решился я спросить, когда они уже уходили почти. — А…
— Ничего не могу сейчас сказать, Николай! — рявкнул Андрей Юрьич, как будто я за сто километров был от него. Но он всегда такой. — Сегодня твой лечащий доложит на консилиуме, там и будем решать.
— А… — опять начал я.
— В два, — коротко бросил Андрей Юрьич. — В два часа. Всё? Пошли, пошли, коллеги!
И они пошли.
В два часа! Эх, времени ещё столько! Что же делать-то пока? Я взял в руки книжку, потом положил и взял другую. Опять положил. Альбом перелистал. По тубусу ногой здоровой постучал. Что делать?!
Выкатился в коридор и тут увидел. Родителей увидел кого-то из наших. Ну, то есть я их не знал вообще, людей этих, но чего тут знать-то? Понятно, что если люди с пальто в руках стоят у ординаторской — наверняка родители! Забирать приехали, а теперь ждут конца «профессорского обхода». Вот оно! Вот чего мне спокойно жить мешало! Надо маме и сестрице Александре позвонить — пусть тоже приедут и подождут! Чтобы сразу и домой! А то пока туда, пока сюда — так вообще до завтра не уеду!
И тут как раз на счастье Елена Николавна вышла из ординаторской. Я у неё прямо тут же спросил и позвонил. В три минуты всё успел! А до двух часов ещё времени — вагон. И маленькая тележка…
— Коль! — это Пашка тоже из своей палаты вышел и меня обнаружил, как я в коридоре на одном месте кручусь. — Ну мы чего, вообще, остров-то будем рисовать или нет уже?!
Да, Пашка прав! Остров! А то я сейчас тут просто умру от нетерпения.
— На миллиметровке? — уточнил Пашка.
Видно было, как ему охота на миллиметровке рисовать. Но я строго сказал:
— Нет. Всему своё время. На миллиметровке мы будем размещать окончательный вариант. А мы ещё даже не решили, чего на острове будет!
— Да, точно, — сказал Пашка и почесал голову. — А чего там будет-то? Ну, в смысле — чего там должно-то быть?
— Пошли сядем, — предложил я. — Чего посреди коридора-то торчать?
И мы пошли к окну, где стоял диванчик. Только на диванчик, конечно, не сели — я-то всё равно на коляске, а Пашка устроился на подоконнике.
За окном всё было зимним и серым, и ещё не скоро серость дневная перейдёт в серость вечернюю. Скорей бы уж: днём зимой как-то глупо себя ощущаешь. Солнца нету, света мало… Вечером хоть фонари горят — иллюминация опять же. Особенно сейчас, перед самым Новым годом. Любой огонёк таким ярким кажется, праздничным. Даже красные стоп-сигналы у машин — и то как лампочки на ёлке.
Но фонари ещё не зажглись, конечно. Ну да, какие фонари, если до обеда ещё уйма времени. А до двух часов — так вообще…
— Ну? — сказал Пашка, едва усевшись на подоконник.
— Баранки гну! — буркнул я. — Чего ты нукаешь? У самого, что ли, воображения нет?
Пашка опять почесал голову.
— Есть, — сказал он. — Воображение есть. Только я не знаю, чего на острове-то нужно.
— Ну как чего? — спросил я. — Чего было у инженера Смита с товарищами?
— Ну-у-у… — протянул Пашка, и видно было, как он пытается вспомнить. — Охотничьи угодья у них были!
— Это да, — согласился я. — Леса нам нужны там, точно. И реки! И ручьи!
— Точно, — сказал Пашка. — А ещё чего?
Я задумался.
— Так чего? — опять спросил Пашка.
— Кораль нам нужен! — сказал я наконец.
— Какой король? — не понял Пашка.
— Кораль, а не король, балда! — сказал я. — Для содержания муфлонов!
Пашка почесал нос, и я понял, что он пытается вспомнить, кто такие муфлоны. Балда он всё-таки, «Таинственный остров» только один раз и прочитал, а потом всё про рыцарей этих своих доисторических!
— Муфлонов, — повторил я. — Баранов горных.
— Да ну! — вдруг возмутился Пашка. — Не буду я баранов содержать! Я летом у дяди Славы в Караганде был, а там баранов много. Знаешь, как они воняют!
Я сам тут от возмущения чуть не подпрыгнул. Как это — без муфлонов! А откуда брать шерсть, жизненно необходимую маленькой колонии для производства тёплой верхней одежды?!
А Пашка упёрся — и ни в какую. Много он о себе воображает, вообще. Пятый класс всего-навсего, а туда же! Хорошо, хоть про азотистые месторождения спорить не стал и про залежи калийной соли. А то бы я его в блин там раскатал.
— Кашкин, Шосс, вам что — персональное приглашение нужно?! — это Лина Петровна. — На обед по палатам, быстро!
И мы разошлись на обед.
Я так волновался, что даже почти не заметил, чего ел. Борщ и котлету с пюре. И огурец ещё к пюре. А какой компот — не помню. Так волновался. Потому что время-то уже было — почти два!
А тут как раз мама приехала и сестрица Александра. Я их увидел в коридоре. И сразу, конечно, к ним подъехал, чтобы ждать. Когда там закончится этот консилиум?!
А потом к нам вышла Елена Николавна, и я сразу понял, что всё плохо.
Я даже не слушал её особенно, я уже знал. «Сложное двойное смещение», «риск, что могут быть задеты крупные сосуды», «минимум две недели до снятия гипса»… Что говорить, если понятно, что всё плохо!
У меня оставалась последняя надежда, и я дёрнул Александру за рукав. Она сразу всё поняла.
— А если мы его возьмём под расписку? — прямо спросила сестрица Александра.
Елена Николавна и так-то была грустная, а теперь я прямо видел, как ей хочется спрятаться в ординаторской.
— Вы понимаете, — осторожно сказала она. — Николаю крайне не рекомендуется изменять положение ноги. Крайне! Это грозит осложнениями. А с коляской…
Она развела руками. Я своим ушам не поверил!
— А если в такси? — спросила мама.
Елена Николавна только вздохнула.
Тут её Андрей Юрьич позвал, и она убежала поскорее, чтобы на меня не смотреть, наверное. А я сидел и всё поверить не мог.
Когда тебя не выписывают — это можно понять. И даже решить, что врачам виднее всё-таки. Но когда нельзя домой на Новый год, потому что гипс, гипс дурацкий в машину не влезет!
Я, наверное, слегка без сознания был тогда. Мама и сестрица Александра ещё суетились вокруг меня, мама мне пакет совала с пирожками. Она пирожки в дорогу привезла, а оказалось, что никакой дороги-то не будет. Не будет!
Я так и сидел, пока Александра вдруг не дёрнулась, словно что-то вспомнила, и маму почти силой не увела. Когда они скрылись, я и очнулся. Почти. Пакет в холодильник убрал, автоматически. Чтобы не мешал.
И к Пашке поехал. Куда-то ведь надо было ехать.
Пашка надевал свитер.
— О, кораль приехал! — заорал он радостно. — Привет муфлонам! А за мной сейчас дядя Гоша приедет, меня на праздники отпускают!
Я так разозлился, что даже кричать не стал. Чего с предателей взять?!
— Сам ты, — холодно бросил я, — баран карагандинский!
И в коридор выкатился. Под раскатистый ржач Лёвы Зинченко. Этому лишь бы поржать…
За окном зажглись фонари. Красные фары какой-то машины подмигнули мне и скрылись за углом дома. Вот и вечер. Вот и Новый год…
Неожиданная беда обрушилась на затерянную в просторах океана колонию подобно молнии.
Глава 10. Бабочка и звезда
Ну, вот и вечер. Новогодний вечер. Новогодний, ля-ля-ля… В палате быстро темнело, но свет я не включал. Видеть уже больше не могу эту палату! Но в больнице никто не спрашивает, чего ты там можешь видеть, а чего нет. Зашла Лина Петровна и выключателем щёлкнула. Хорошо, хоть не спросила: «Кашкин, что с тобой?» Она ничего так медсестра, вредная, конечно, но понимающая.
Но сидеть в палате теперь было особенно грустно. Пусто так. Шесть кроватей, и только на одной одеяло сбито. Моя. Остальные — ничьи, пустые. Даже Вальки Дубца кровать не отличишь, хотя он всего-навсего на несколько дней уехал, скоро вернётся. А по кровати и незаметно. Как будто вообще навсегда. Да нет, не навсегда — вон его тетрадь лежит с пружинками. Посмотреть, что ли, чего он там пишет всё время?
Да ну! Не буду. Не хочу. Ничего не хочу.
Я развернулся и в коридор выехал. Коридор тоже был залит светом, но это нормально — тут свет всегда горит.
Ой, а это что такое?! Почему в холле света нет?! То есть он там был, но какой-то странный. И только почти заехав в холл, я догадался наконец. Ёлка! Во я дурак! Лампочки на ёлке! Гирлянды! Потому и верхний свет выключили. Врачи и сёстры, конечно, на дежурстве, но всё-таки немножко праздник.
Ну да, праздник… У всех праздник, а у меня… Я почти развернулся уже, только бы эту ёлку не видеть дурацкую, но тут случайно заметил девчонку. Она на диване сидела в холле, за ёлкой почти и не видно. Чего это она тут делает? Девчонки на нашем этаже не лежат, у нас заболевание не девчоночье, чисто мужское. Вот на пятом их полно, даже больше, чем нас, мужиков. Чего эта-то тут забыла?
— Ты чего, с пятого? — спросил я, подъезжая. — У вас там ёлки, что ли, нету?
— Нет, — как-то растерянно отозвалась девчонка. — Я… Мы из третьей палаты. Мы только сегодня приехали с Женей.
Ой! Да это же не девчонка никакая! Я только сейчас рассмотрел. Это же мамочка! Ну, то есть она тут с сыном лежит. Чёрт, мне вдруг захотелось быстро-быстро рвануть в свою палату. На форсаже. Так попасть!
— Женю сейчас профессор смотрит, — продолжала эта непонятная мамочка-девчонка, и тут я увидел, что она же чуть не плачет. — У него какой-то ксю…
— Ксемартроз, что ли? — буркнул я.
Я не хотел бурчать, я хотел оттуда испариться как можно быстрее, вот и получилось так. Получилось, наверное, очень грозно, потому что она вздрогнула.
— Да это ерунда, — сказал я, лишь бы что сказать. — У меня их столько было! Каждый год штук по десять! И ничего, живой! Вон, с ногой — вообще ужас был, а обещали уже через две недели гипс снять!
— У Жени тоже гипс, — сказала она.
— Вы тут в первый раз, что ли? — сказал я.
Женщина — нет, всё-таки она на девчонку похожа! — кивнула.
Тут раздался голос Андрей Юрьича. Его голос ни с кем не спутаешь.
— Ирина Александровна, будьте добры! Где вы там?
Женщина, Ирина Александровна, значит, сорвалась с дивана и побежала в коридор. Точно девчонка. Я — всё равно ж делать нечего — тоже туда подался.
Когда я подъехал к третьей палате, то увидел, как Андрей Юрьич беседует с ней — в углу, у подоконника. Они вместе смешно смотрелись — Андрей Юрьич выше неё чуть ли не вдвое, и толще тоже, и нависает над ней, как подъёмный кран. Портовый, тонн так на двести.
А я в палату заехал. Не хотел к Андрей Юрьичу близко подъезжать. А то подумает еще, что я у него на глазах кручусь специально. Чтобы разжалобить. А я ничего и не специально! Потому что, во-первых, не поможет — что я, Андрей Юрьича не знаю, что ли! А во-вторых… эх, да чего теперь крутиться — до Нового года часов семь осталось. Всего ничего.
Вот я и заехал в третью палату. Как будто специально сюда и направлялся. А что, я не могу, что ли, в соседнюю палату заехать?! Могу, свободно могу! Вот и заехал.
Там тоже было почти пусто, только две кровати заняты. Так, ну Костю Паршикова я знал давно, хотя и не общались особо. А на второй сидел какой-то зарёванный пацанёнок с загипсованной ногой.
Ему вообще года четыре, наверное, или даже три — я в таких карапузах не очень разбираюсь.
Сидел и смотрел на меня. Глаза круглые. Как будто колясок никогда в жизни не видел. А может, и не видел — разные же люди бывают. Ничего, насмотрится.
— Ты Женька? — спросил я.
Неудобно же так сидеть и молчать.
Он кивнул.
— Зенька! — ответил наконец, напирая на «з». — Два!
И два пальца показал. Это чего, ему два года, что ли?!
— Два! — снова сказал Женька и показал на колёса моей коляски. — И тут два! — и опять на колёса показывает.
Ну точно, два больших колеса и два маленьких.
— И тут два! — продолжил Женька и показал на мой гипс. И на свой тоже.
— Два, — улыбнулся я.
Женька удовлетворённо кивнул, явно обрадованный, что такой взрослый с ним не спорит. Серьёзный он гражданин. Считает!
Потом я ещё посидел с ним в палате, но недолго. И опять поехал. По коридору, в палату, опять в коридор… До самой ёлки добрался. Ёлка стояла, лампочки горели, на столике возле дивана кто-то — тётя Маша, кто же ещё! — поставил тарелку с мандаринами. От полдников. Народу-то осталось полтора человека в отделении, а мандарины на всех заказывали. По три штуки. Вот они и лежат под ёлкой в больничной тарелке с синей каёмочкой.
Делать было нечего.
Я взял мандаринку и — не пропадать же! — начал чистить, складывая кусочки шкурки тут же рядом. А тут и эта, Ирина Александровна, пришла опять.
— Женька уснул, — сказала она, хотя я ни о чём не спрашивал.
Я кивнул. Пусть спит — здоровее будет. Теперь Ирина Александровна была поспокойнее. Её, наверное, Андрей Юрьич успокоил. После разговора с ним все мамы успокаиваются, это я давно заметил.
Ирина Александровна присела на диванчик и тоже взяла мандарин. Чистила медленно, как-то осторожно, что ли, так что я даже засмотрелся. Чего там такого сложного, мандарин почистить? А она дочистила, отложила мякоть в сторону, а шкурку расправила на коленях, прямо на своей синей юбке. Шкурка-то оказалась целой! Одним куском! Вот чего она осторожничала, когда чистила!
— Бабочка, — сказала Ирина Александровна.
Тихо так сказала, как будто какую тайну мне сообщала важную. Я сначала не понял. Потому что на «бабочку» же было совсем не похоже. «Бабочка» — это же игла такая, тоненькая, с длинным шлангом-хвостиком. Самое оно для капельниц — удобно к руке приклеивать и даже почти не больно. Ну, почти.
Но тут-то… А потом присмотрелся — и точно! Бабочка! Настоящая, в смысле, бабочка, летающая. Капустница там или шоколадница… Мандаринница! Всё-таки совсем у меня мозги с этой больницей сдвинулись. «Профессиональная деформация», как выражается сестрица Александра.
Бабочка лежала на синей гладкой ткани. Слегка кривовата, конечно, но всё равно настоящая бабочка. Мандариновая.
— Здорово! — сказал я.
Я вообще-то хотел сказать «классно», но взрослым не говорят «классно» — они тогда сразу теряют чувство юмора и начинают нас воспитывать. А я не хотел воспитываться, я хотел ещё бабочку. Или чего там.
Интересно, а я так могу? Ну, не бабочку сразу, а чтобы просто шкурку целым куском? Надо попробовать!
Я взял мандаринку и начал чистить. Тяжёлое дело, оказывается! Она, шкурка дурацкая эта, постоянно порваться норовит! Так что я мучился-мучился, но никакой бабочки у меня, конечно, не получилось. Получилось что-то такое… В центре круг — и от него аж пять хвостов.
Ирина Александровна смотрела, как я пытаюсь сохранить мандаринную шкурку, а потом взяла её, повертела в руках и положила себе на колени, рядом с бабочкой.
— Морская звезда, — сказала она.
Я повертел головой. Шкурка и вправду была похожа на звезду, особенно вот так, когда лежала на синей юбке. Юбка как море, а по морю… Чёрт! Блин! Я во все глаза смотрел на мандаринную звезду. Никакая это не звезда! Ну, то есть звезда, но не только! Что там Жюль Верн писал про свой таинственный остров? Что он «похож на какое-то фантастическое животное, спящее на волнах Тихого океана», вот чего! И мандариновая морская звезда с причудливо выгнутыми щупальцами спала на синей глади юбки! Остров! Вот как нужно остров рисовать!
— Ирина Александровна, я, — тут я запнулся, потому что не знал, как объяснить. — Я… мне, короче, надо, я поеду уже, вот!
И я схватил звезду, аккуратно прижал её бедром к бортику коляски, чтобы не вывалилась от ускорения, и рванул в свою палату. Остров! Я знаю, как нарисовать остров!
В палате я дёрнул было тубус с миллиметровкой, но задумался. Спокойствие! Сначала надо в альбоме попробовать, а то вдруг! Альбом нашёлся сразу, карандаш поострее я выбрал тоже быстро. А потом приложил мандариновую звезду, фантастическое животное, спящее на волнах, к альбомному листу и начал обводить. Я склонился к самой бумаге, в нос лез горький и сильный мандариновый запах. Так, наверное, пахнут острова.
Закончив обводку, я аккуратно убрал шкурку. Пригодится ещё. И посмотрел на свой остров. Да, это был он, я видел.
Я видел залив Дракона — длинный, извилистый, с острыми выступами мысов и скал, грозящих смертью неосторожному мореплавателю. Как будто великий змей выползал здесь из своего логова в самом центре острова, в жерле вулкана.
И вулкан! Вулкан тоже есть! Посередине острова. «Пимпочка» эта мандариновая. Я её отдельно нарисовал, кружочек-кратер.
А вот тут Бобриный полуостров — вот этот, широкий, похожий на лопату. Потому и Бобриный — у бобров же хвост лопатой. Там, на полуострове, должны быть густые леса, состоящие преимущественно из лиственных пород деревьев, и низинные заболоченные местности. Обязательно.
А вот там, справа, на восточной стороне острова то есть — Рыбная бухта, на которую выходят окна Базальтового замка… Мой остров! Надо же Пашке показать!
И тут я вспомнил, что Пашки-то нет. Уехал. Новый год встречать. А я…
Чёрное отчаяние грозным облаком нависло над маленькой колонией, грозя окончательно погубить всё то хорошее, что уже было создано в борьбе с жестокой природой.
Отзывы о сказке / рассказе: