Кив был ужасно огорчен, заплакал, застонал и забыл про бутылку, но Лопака думал про себя и, когда жалобы Кива поутихли, сказал:
— Не было ли у твоего дяди земли на Гавайе в округе Кеу?
— В Кеу нет,— ответил Кив.— У него имение в нагорной стороне, несколько южнее Гукена.
— И это имение перейдет к тебе? — спросил Лопака.
— Да,— ответил Кив и снова заплакал о своих родственниках.
— Не плачь,— сказал Лопака.— У меня есть мысль на уме. Что, если это дело бутылки? Ведь это как раз место для твоего дома?
— Если это так, то это прекрасный способ служить мне, убивая моих родственников! — воскликнул Кив.— Но это действительно может случиться, потому что я мысленно видел именно это место.
— Но дом-то ведь еще не построен,— сказал Лопака.
— Ничего подобного! — ответил Кив.— Хотя у дяди были плантации кофе, бананов, но не больше того, что требуется для комфорта. Остальная же земля — черная лава.
— Пойдем к нотариусу,— сказал Лопака.— У меня все еще эта мысль на уме.
Когда они пришли к нотариусу, оказалось, что дядя Кива чудовищно разбогател за последние дни и оставил большой капитал.
— Вот и деньги на дом! — воскликнул Лопака.
— Если вы думаете о новом доме,— сказал нотариус,— то у меня есть карточка нового архитектора, о котором я слышал много хорошего.
— Все лучше и лучше! — сказал Лопака.— Теперь все для нас совершенно ясно. Будем продолжать.
И они отправились к архитектору и нашли у него на столе рисунки и чертежи домов.
— Желаете что-нибудь в этом роде? — спросил архитектор. Как вам нравится вот этот? — передал он рисунок Киву.
Взглянув на рисунок, Кив вскрикнул, потому что он оказался точным воспроизведением его мысленного рисунка.
«Я выбираю этот дом,— подумал он.— Хоть мне и не особенно нравится тот способ, каким он мне достался, но наряду с дурным я могу принять и хорошее».
Он рассказал архитектору, чего он хочет, как бы ему хотелось обставить дом, и насчет картин на стенах, и насчет безделушек на столах, а затем просил архитектора сказать откровенно, сколько он возьмет с него за все дело.
Архитектор задал несколько вопросов, взял перо, сделал вычисления и назначил как раз ту сумму, какая досталась Киву по наследству. Лопака и Кив перемигнулись.
«Так или иначе, придется мне иметь такой дом, это ясно,— думал Кив.— Он получится от дьявола, и боюсь, что для меня будет тут мало хорошего. Я уверен только в том, что никаких желаний больше иметь не буду, пока эта бутылка находится у меня. Домом этим меня навьючили, и придется взять добро вместе со злом».
Итак, оба они с архитектором составили и подписали договор. Лопака и Кив сели на корабль и поплыли в Австралию, потому что они решили ни во что не вмешиваться и предоставить архитектору и бутылке строить и украшать дом в свое удовольствие.
Путешествие было приятным, только Кив все время сдерживался, так как поклялся не высказывать больше желаний и не принимать больше милостей от дьявола. Через некоторое время они вернулись. Архитектор сообщил им, что дом готов, и Лопака с Кивом отправились туда, осмотрели дом и увидели, что все устроено почти так, как задумал Кив.
Дом стоял на горе, которая была видна с моря. Наверху поднимался лес до дождевых облаков, внизу стекала черная лава в ущелья, где были похоронены прежние короли. Дом был окружен садом со множеством разнообразных цветов; по одну сторону был сад с дынными деревьями, по другую — фруктовый сад, а впереди, со стороны моря, поставлена была мачта, на которой развевался флаг. Дом был трехэтажный с балконами на каждом этаже. Окна были стеклянные, чистые как вода, и светлые как день. Комнаты были убраны всевозможной мебелью. По стенам висели картины в золотых рамах, картины кораблей, сражений, самых красивых женщин и оригинальных местностей. Нигде в мире не было таких блестящих красок, как на картинах, висевших в доме Кива. Что касается безделушек, они все были удивительно красивы: часы с боем, музыкальные ящики, человечки с кивающими головами, книжки с картинками, дорогое оружие всех стран света и самые изящные вещички, служащие для развлечения одинокого человека в часы досуга. Так как никому не может нравиться жить в таких палатах только ради того, чтобы расхаживать по ним одному, да любоваться ими, то были устроены балконы таких размеров, что на них мог поместиться весь город. Кив не знал, которому балкону отдать предпочтение — тому ли, который выходил в сад и цветник и где дул береговой ветер, или выходившему на море балкону, где упиваешься морским воздухом, смотришь на обрыв, откуда видишь пароход, делающий рейс между Гукена и Пилем или шхуны, подходящие к берегу за дровами и за бананами.
Осмотрев дом, Кив и Лопака сели у портика.
— Ну, что? Все вышло так, как ты хотел? — спросил Лопака.
— Слов не хватает! Все гораздо лучше, чем я мечтал, и я пресыщен удовлетворением.
— Нужно принять в соображение одно,— заметил Лопака,— все это могло выйти совсем естественно, и дьявольская бутылка тут ровно непричем. Если я куплю бутылку, и в конце концов не получу шхуны, то, значит, даром суну руку в огонь. Я дал тебе слово, я знаю, но думаю, что ты не откажешься дать мне еще одно доказательство.
— Я поклялся не принимать больше милостей,— возразил Кив.— И так уж залез глубоко.
— Я думаю не о милостях, а просто хочу сам видеть бутылку,— сказал Лопака.— Этим ничего не выгадаешь, стало быть и стыдиться нечего; однако я убежден, что, увидя, я узнаю наверное все дело, и потому прошу тебя, покажи мне бутылку, и я куплю ее. Вот и деньги в руке.
— Я боюсь одного,— сказал Кив.— Дьяволенок может оказаться таким безобразным, что ты, взглянув на него, можешь не пожелать бутылки.
— Я держу данное слово,— сказал Лопака.— Вот деньги.
— Отлично,— возразил Кив.— Мне и самому любопытно. Позвольте нам взглянуть на вас, господин дьяволенок!
Как только это было сказано, дьяволенок вылез из бутылки и снова влез в нее быстро как ящерица. Кив и Лопака сидели как окаменелые. Ночь наступила раньше, чем они могли найти мысль и голос для выражения ее. Затем Лопака передал деньги и взял бутылку.
— Я умею держать слово,— сказал он,— и должен сдержать его, а не то я и ногой не прикоснулся бы к этой бутылке. Добуду себе шхуну, доллара два карманных денег, а затем по возможности скорее отделаюсь от бутылки, потому что, по правде сказать, вид чертенка подействовал на меня убийственно.
— Лопака, не думай обо мне очень дурно,— сказал Кив.— Я знаю, что теперь ночь, что дороги скверные, что кладбище плохое место для такого позднего часа, но с той поры, как я увидел эту рожу, я не в состоянии ни есть, ни спать, ни молиться, пока ее не возьмут от меня. Я дам тебе фонарь, корзиночку для бутылки и какую хочешь картину или другую прекрасную вещь, какая тебе приглянется, только уходи ночевать к Нэину в Гукену.
— Многие дурно отнеслись бы к этому,— сказал Лопака,— особенно после того, что я поступил с тобой по-приятельски, сдержал слово и купил бутылку; кроме того, и ночь, и темнота, и могилы в десять раз опаснее для человека с таким грехом на совести и с такой бутылкой в руках, но я так напуган сам, что у меня не хватает духа бранить тебя. Я уйду и буду молиться Богу, чтобы ты был счастлив со своим домом, а я со шхуною, и чтобы в конце концов мы оба попали в рай, вопреки дьяволу и его бутылке.
Лопака спустился с горы, а Кив стоял на фронтовом балконе, слушал стук лошадиных копыт, наблюдал за светом фонаря на дороге, смотрел на ущелье с пещерами, где были похоронены покойники, и все время дрожал, складывал руки, молился за своего друга и благодарил Бога, что сам избавился от тревог.
Но следующий день был такой ясный, и дом его представлял такое прекрасное зрелище, что он забыл свои ужасы. День шел за днем, и Кив жил в полной радости. Он избрал себе заднюю половину дома, там он и ел, и жил, и читал рассказы в газетах Гонолулу, а когда кто-нибудь заходил к нему, он показывал комнаты и картины. Слава о нем разнеслась повсюду. Его называли во всем Коне «Ка-Халэ-Нуи», то есть самый знатный дом, а иногда называли «Блестящим Домом», потому что Кив нанял слугу-китайца, который целыми днями все мыл и чистил, почему и зеркала, и позолота, и красивые ковры, и картины блестели как утро. Кив не мог ходить по дому без песен, так весело было у него на душе, а когда мимо проходили корабли, ему ужасно хотелось, чтобы оттуда видели, как развевается на его флагштоке флаг.
Так он жил до тех пор, пока не поехал однажды в Кейлуа к одному из своих приятелей. Его там отлично угостили; но он уехал оттуда очень рано утром, потому что его разбирало нетерпение видеть свой прекрасный дом и, кроме того, наступающая ночь была именно той ночью, когда давно умершие бродят по Коне, и он, уже имевший сношения с дьяволом, тем более остерегался встречи с покойниками. Немного дальше Гонаунау он увидел женщину, купавшуюся у берега моря. Она казалась взрослой девушкой, но он об этом не думал. Он видел, как развевалась ее белая сорочка, как она надела ее, потом красное холоку {Короткая юбка.}. К тому времени, когда он подошел к ней, она уже успела закончить свой туалет и стояла на берегу в своем красном холоку, освеженная купаньем, со светившимися добротой глазами. Кив, увидя ее, опустил повода.
— Я думал, что всех знаю в этой местности,— сказал он.— Как же это вышло, что вас я не знаю?
— Я Кокуа, дочь Кьяно,— сказала девушка,— и только что вернулась из Оагу.— А вы кто?
— Я вам скажу, кто я, но не теперь, а немного погодя,— ответил Кив, слезая с лошади.— Я задумал кое-что, а если вы узнаете, кто я, вы, может быть, слышали обо мне и не ответите мне правды. Прежде всего скажите мне: вы замужем?
Кокуа на это громко расхохоталась.
— Вы предлагаете вопросы, а сами-то вы женаты? — спросила она.
— Не женат, Кокуа, и до настоящего часа даже не думал о женитьбе,— ответил Кив.— Я вам скажу сущую правду. Встретил я вас здесь на дороге, увидел ваши глаза, похожие на звезды, и сердце мое полетело к вам как птичка. Если я вам не нравлюсь, так и скажите, и я поеду к себе домой, если же вы находите меня не хуже других молодых людей, я вернусь с вами в дом вашего отца, переночую, а завтра поговорю с добрым человеком.
Кокуа не сказала ни слова, только взглянула на море и засмеялась.
— Вы молчите, Кокуа, я принимаю это за благоприятный ответ,— сказал Кив.— В таком случае отправимся в дом вашего отца.
Она молча пошла вперед, иногда оглядываясь назад и держа во рту завязки своей шляпы.
Когда они подошли к дому, Кьяно вышел на веранду и радостно приветствовал Кива, назвав его по имени. При этом молодая девушка взглянула на него мельком. Слава о доме достигла до ее ушей, и, разумеется, это было большим соблазном для нее. Они весело провели вечер. Девушка держала себя свободно на глазах у родителей и посмеивалась над Кивом — она была одарена остроумием. На другой день тот переговорил с Кьяно и узнал, что девушка одна.
— Вы вчера весь вечер смеялись надо мной, Кокуа,— сказал он.— Теперь пора приказать мне удалиться. Вчера я не хотел сказать свое имя потому, что, обладая таким красивым домом, боялся, что вы будете слишком много думать о доме и слишком мало о полюбившем вас человеке. Теперь вам все известно, и если вы хотите видеть меня в последний раз, так и скажите сразу.
— Нет,— сказала Кокуа.
На этот раз она не засмеялась, и Кив не стал больше спрашивать.
Отзывы о сказке / рассказе: