Стали они жить так: когда они бывают вместе, сердце Кива успокаивалось, но как только он оставался один, на него нападал ужас, и ему снова слышался треск пламени и виделся огонь в бездонной пропасти. Девушка всецело отдалась ему: сердце ее усиленно билось при виде его, и рука цеплялась за его руку. Она была так изящна от головы до кончиков ногтей, что все с удовольствием смотрели на нее. Характер у нее был премилый, и всегда было наготове ласковое слово. Она — это лучшее украшение всех трех этажей «блестящего дома» — ходила по комнатам, распевая как птичка; а Кив с восторгом смотрел на нее, слушал, а потом съеживался, плакал и ворчал при мысли о цене, которую он заплатил за нее. После этого ему приходилось вытереть глаза, вымыть себе лицо, идти к ней на балкон, присоединяться к ее пению и с болью в душе отвечать на ее улыбки.
Наконец настал день, когда она стала не так легка на ноги, и песни стали раздаваться реже. Теперь плакал уже не один Кив, а оба прятались друг от друга на противоположные балконы, разделенные всем пространством «блестящего дома». Кив был так погружен в свое отчаяние, что не замечал перемены и только радовался, что может больше времени сидеть один и думать о своей судьбе, и что не так часто приходится показывать улыбающуюся физиономию с болью на душе. Однажды, проходя по дому, он услышал рыдания и нашел Кокуа лежавшей ничком на балконе и плачущей, как потерянная.
— Ты хорошо делаешь, что плачешь в этом доме, Кокуа,— сказал он,— хотя я отдал бы голову на отсечение, чтобы ты была счастлива.
— Счастлива! — воскликнула она.— Когда ты жил один в своем «блестящем доме», ты слыл на острове за счастливого человека. Смех и песни были на твоих устах, и лицо твое было светло как солнце. Потом ты женился на бедной Кокуа, и — Бог знает чего ей не достает — с тех пор ты перестал улыбаться! — Она заплакала.— О, за что это! Я думала, что я хорошенькая! Я любила тебя! Чем могла я нагнать это облако на супруга моего?
— Бедняжка Кокуа,— сказал Кив, садясь рядом с нею и стараясь взять ее руку, которую она вырвала у него,— бедняжка Кокуа! — повторил он снова.— Бедное дитя мое! Милочка моя! Я все время думал о том, как бы пощадить тебя. Ну, хорошо! Ты все узнаешь и, быть может, пожалеешь Кива и поймешь, как горячо он любил тебя, если рисковал попасть в ад за обладание тобою, и как несчастный осужденный до сих пор тебя любит, если в состоянии улыбаться при виде тебя!
И он рассказал ей всю историю с самого начала до конца.
— Ты это сделал ради меня? — воскликнула она.— Но ведь я-то тут ни при чем,— заплакала она, прижимаясь к нему.
— Ах, дитя! Да мне-то страшно, когда я подумаю об адском пламени!
— Не говори! Никто не может погибнуть за то, что любил Кокуа, не имея за собой другой вины. Послушай, Кив! Я спасу тебя этими руками или погибну вместе с тобою. Ты, любя меня, отдал свою душу и думаешь, что я взамен этого не пожелаю умереть, чтобы спасти тебя?
— Ах, дорогая моя, хоть сто раз умри, разницы никакой не будет! — воскликнул он.— Разве только оставишь меня тосковать до дня моего осуждения!..
— Ты ничего не знаешь,— возразила она.— Я не простая девушка, я воспитывалась в школе в Гонолулу и говорю, что спасу своего возлюбленного. Что ты говорил насчет цента? Но свет состоит не из одних американцев. В Англии есть монета, которую они называют фартинг, она равняется половине цента. Ах, какое горе! — воскликнула она.— Это не улучшает дела, потому что покупатель должен погибнуть, а нам не найти другого такого молодца, как мой Кив!.. Есть еще Франция. У них есть мелкая монета, называется она сантим, и их дают пять за цент или около того. Лучшего мы ничего сделать не можем. Поедем, Кив, на французские острова, поедем на Таити как можно скорее. У нас будет четыре сантима, три сантима, два сантима, один сантим, еще четыре продажи впереди, и мы оба можем вступать в переговоры. Ну, Кив, поцелуй меня и прогони тревогу, Кокуа защитит тебя.
— Дар Божий! — воскликнул он.— Подумать не могу, что Бог накажет меня за желание получить такое сокровище! Поступай как знаешь, вези меня куда хочешь! Вручаю тебе и свою жизнь, и свое спасение.
На следующее утро Кокуа занялась приготовлением, вытащила сундук Кива, который он брал в плавание, поставила в угол бутылку и уложила в него самые богатые костюмы и самые лучшие безделушки: «мы должны казаться богатыми, а то кто же поверит в бутылку?»,— сказала она.
Во время приготовлений она была весела как птичка, и только, увидя Кива, готова была заплакать, и она подбегала к нему и целовала его. У Кива же тяжесть свалилась с души. С тех пор, как он поделился своей тайной и у него явился луч надежды впереди, он словно возродился, ноги носили его легко по земле, и дышать он стал свободнее. Но ужас не покинул его полностью, и по временам, при сильном ветре, надежда умирала в нем, и мерещился ему ад и геенна огненная.
По городу прошел слух, что они едут повеселиться в Штаты, это сочли очень странным, хотя менее странным, чем действительная причина, если бы только кто-нибудь догадывался о ней. Они отправились в Гонолулу на «Голле», оттуда на «Уматилла» в Сан-Франциско, затем на легком почтовом судне переправились к Папеете, главному французскому посту на южных островах. Они прибыли туда после приятного путешествия в ясный день муссона, видели и прибой волны, разбивающейся у рифа, и Мотуити с его пальмами, и отходившую шхуну, и белые дома на берегу, окруженные деревьями, а над ними горы и облака Таити — мудрого острова.
Благоразумнее всего было снять дом. Они так и поступили, поселившись против британского консульства, чтобы шикануть деньгами и блеснуть экипажами и лошадьми. Сделать это было очень легко, имея в своем распоряжении бутылку. Кокуа была смелее Кива и обращалась к дьяволенку за долларами, когда вздумается. В городе их скоро заметили, благодаря их образу жизни, и иностранцы из Гавайи, их верховые лошади и экипажи, прекрасные холоку и богатые ожерелья Кокуа стали предметом разговоров.
Они очень скоро освоились с таитским языком, действительно похожим на гавайский, с изменением некоторых букв, и, научившись свободно владеть им, начали предлагать бутылку. Вы понимаете, что предлагать было нелегко; нелегко было убедить людей, что вы говорите серьезно, предлагая за четыре сантима источник здоровья неистощимого богатства. Необходимо было, кроме того, объяснить опасность. В общем люди или не верили и смеялись, или видели только темную сторону, серьезно хмурились и убегали от Кива и от Кокуа, как от лиц, водившихся с дьяволом. Они заметили, что их избегают в городе. Дети с визгом убегали от них,— вещь невыносимая для Кокуа,— католики крестились, когда проходили мимо, словом, все единодушно отделывались от их разговоров.
На них напало уныние. Они сидели по вечерам в своем новом доме и не обменивались ни единым словом, или же молчание нарушалось внезапными рыданиями Кокуа. Иногда они вместе молились, иногда ставили бутылку на пол и весь вечер наблюдали за движениями тени внутри ее. В такие дни они боялись ложиться спать и долго не могли заснуть. Если один из них вздремнет, то, очнувшись, видит, что другой тихонько плачет в темноте, а то проснется один, другой убежал от соседства бутылки в садик под бананы или побродить при лунном свете по набережной.
Так было раз ночью с Кокуа. Она проснулась, а Кив ушел. Пощупала кровать, его место холодное. Страх напал на нее. Она села. Сквозь ставни пробивался легкий лунный свет. В комнате было светло, и она могла увидеть стоявшую на полу бутылку. На дворе дул сильный ветер, деревья громко скрипели в аллее, падающие листья шуршали на веранде. Среди этого шума Кокуа слышала еще звуки — был ли то голос человека или животного, она разобрать не могла,— печальные как смерть, и они уязвили ее до самой глубины души. Она осторожно встала, распахнула дверь и выглянула в освещенный луною двор. Там под бананами лежал лицом вниз Кив, лежал и выл.
Первою мыслью Кокуа было подбежать и утешить его, но вторая мысль удержала ее. Кив вел себя по отношению к жене как честный человек, как молодец, и ей не следовало в час слабости обращать внимание и конфузить его. Эта мысль побудила ее вернуться домой.
— О, небо, как беспечна, как слаба я была,— думала она.— Гибель грозит ему, а не мне, он, а не я, взял проклятие на душу. Ради меня, ради такого недостойного существа он так близко видит теперь пламя ада и чует дым его, лежа там на ветру при лунном свете. Неужели я так глупа, что до сих пор не догадалась о своем долге или видела и отворачивалась? Теперь наконец заберу свою душу в руки любви, прощусь с белыми ступенями неба и ожидающими меня лицами друзей… Любовь за любовь! Пусть и моя любовь сравнится с любовью Кива! Душу за душу! Пусть гибнет моя душа!
Она была женщина ловкая и оделась очень быстро; затем взяла разменную монету (они всегда имели при себе драгоценные сантимы, так как монета эта употребляется редко, и они запаслись ею в правительственном учреждении). Когда она вошла в аллею, ветер нагнал тучи и луна скрылась. Город спал, и она не знала, куда бы ей повернуть, не знала, пока не услышала чей-то кашель в тени деревьев.
— Зачем вы здесь, старичок, в такую холодную ночь? — спросила Кокуа.
Старик едва мог говорить от кашля. Из слов его она поняла, что он стар, беден и на острове чужой.
— Не окажете ли вы мне услугу? — сказала Кокуа.— Как человек посторонний, как старик, не поможете ли вы дочери Гавайи?
— А, так вы-то и есть колдунья с восьми островов! — сказал старик.— Вам хочется смутить даже мою старую душу? Но я слышал о вас и презираю ваше беззаконие.
— Сядьте и позвольте мне рассказать вам одну историю,— сказала Кокуа. И она передала ему историю Кива от начала до конца.— Я — его жена, которую он купил за спасение души своей, — продолжала она. — Что мне делать? Если я пойду к нему сама и предложу купить бутылку, он откажет; но если придете вы, он с удовольствием продаст. Я подожду вас здесь. Вы купите ее за четыре сантима, а я перекуплю у вас за три. Господь подкрепит бедную девушку!
— Если вы обманываете, я думаю, Бог поразит вас смертью,— сказал старик.
— Поразит, поразит, будьте уверены! — воскликнула Кокуа.— Я не могу обмануть, Бог не потерпит этого!
— Давайте мне четыре сантима и ждите меня здесь,— сказал старик.
Когда Кокуа осталась одна на улице, сердце ее замерло. Ветер ревел между деревьями и казался ей шумом адского пламени. Тени толпились при свете уличных фонарей и казались ей хватающими руками дьяволов. Если бы у нее хватило силы, она убежала бы; если бы хватило голоса, закричала бы, но она не могла сделать ни того ни другого и стояла в аллее, дрожа как испуганный ребенок.
Потом она увидела старика, возвращавшегося с бутылкой в руках.
— Я исполнил вашу просьбу,— сказал он.— Мужа вашего я оставил плачущим, как дитя. Сегодня он будет сладко спать.
Он подал ей бутылку.
— Прежде чем отдадите ее мне,— вздохнула Кокуа,— воспользуйтесь ею и потребуйте, чтобы она избавила вас от кашля.
— Я уже старик и слишком близок к могиле, чтобы пользоваться милостью дьявола,— возразил тот.— Что это значит? Почему вы не берете бутылки? Вы колеблетесь?
— Не колеблюсь, но чувствую слабость. Подождите минутку. Рука не слушается, тело отстраняется от проклятой вещи,— сказала Кокуа.— Одну минуточку только!
Старик ласково посмотрел на Кокуа.
— Бедное дитя! — сказал он.— Вы боитесь. Вы предчувствуете несчастие… Ну, пусть бутылка останется у меня. Я уже старик и на этом свете счастлив быть не могу, а относительно будущего…
— Дайте ее мне! — перебила, задыхаясь, Кокуа.— Вот деньги. Неужели вы считаете меня такою низкою? Дайте бутылку!
— Да благословит вас Бог, дитя! — сказал старик.
Отзывы о сказке / рассказе: