ГЛАВА VII
Шляпа Леона была уже в его руке, и он выступал с обычной грацией; остановка у крыльца была «сделана» так изящно, что в театре стяжала бы единодушный взрыв аплодисментов.
— Милостивый государь! — начал Леон.— Должен признаться, что час теперь непростительно поздний, и наша маленькая серенада могла вам показаться даже дерзостью, но поверьте, это было лишь воззвание к вам. Я замечаю, что вы, артист. Мы трое — также артисты, но которые, вследствие рокового стечения самых непредвиденных обстоятельств, очутились без приюта и крова… И притом один из этих артистов — женщина деликатного сложения, в бальном платье, в интересном положении. Это не может не тронуть женского сердца вашей супруги, которую я замечаю за вашим плечом… В ее лице я читаю ясно добрую и уравновешенную душу. Ах, милостивая государыня и милостивый государь, одно только доброе, благородное движение вашей души — и вы сделаете трех человек счастливыми! Просидеть час-два-три около вашего очага — вот все, что я прошу у вас, милостивый государь, именем Искусства, а вас, милостивая государыня, во имя святых прав женской природы.
Мужчина и женщина, как бы по молчаливому соглашению, немного отошли от двери.
— Войдите! — буркнул хозяин.
— Прошу, пожалуйста, сударыня,— приветливо сказала хозяйка.
Дверь непосредственно отворялась в большую кухню, которая, по-видимому, служила и гостиной, и столовой, и мастерской. Обстановка была очень простая и вообще скудная, только на одной из стен висели два пейзажа в изящных и довольно дорогих рамах, внушавших мысль о недавнем представлении картин на конкурс и о непринятии их на выставку. Леон тотчас принялся рассматривать эти и другие картины, то отходя от них, то снова приближаясь, то глядя на них с одного бока, то — с другого, то прищуривая глаза, то прикладывая к ним кулак, согнутый в трубку,— одним словом, провел роль знатока искусства с присущей ему сценической опытностью и силою.
Хозяин с наслаждением светил лампочкой компетентному гостю, который пересмотрел все выставленные полотна. Эльвиру хозяйка провела прямо к камину, а Стубз стал посреди комнаты и с изумлением следил за движениями и замечаниями Леона.
— Вы должны посмотреть картины еще при дневном свете,— сказал художник.
— О, я уже обещал себе это удовольствие! — отвечал Леон.— Вы мне позволите одно замечание? Вы обладаете замечательным искусством композиции!
— Вы чересчур добры,— возразил обрадованный в душе артист.— Не пора ли нам ближе к огню?
— С величайшим удовольствием! — поспешил ответить Леон.
Скоро вся компания сидела за столом, на котором наскоро был собран холодный ужин с дешевеньким местным вином. Меню вряд ли могло кому-нибудь особенно понравиться, но никто об этом не скорбел — отлично съели все, что было, при самой оживленной работе ножей и вилок. Леон был, как всегда, великолепен: видеть, как он ест простую, неподогретую сосиску,— значило присутствовать при каком-то особом торжестве: он отдавал этой сосиске столько времени, мимики и «экспрессии», сколько их хватило бы на превосходнейший английский ростбиф; даже вид его, после потребления сосиски, был такой же, как у человека, который очень вкусно поел, но чувствует, что несколько перекушал.
Так как Эльвира села около Леона, а Стубз столь же естественно, хотя и совершенно бессознательно поместился по другую сторону Эльвиры, то хозяевам суждено было сидеть за ужином рядом. Тем сильнее бросилось в глаза, что они друг другу не сказали ни одного слова, даже старались не смотреть друг на друга. Чувствовалось, что прерванная битва еще волнует их сердца и снова разгорится, лишь только уйдут гости.
Завязался общий разговор, перекидывавшийся с одного предмета на другой,— было единогласно решено, что ложиться уже слишком поздно, но настроение хозяев не менялось: даже шекспировские дочери короля Лира — Гонерилья и Регана,— показались бы менее непримиримыми.
Скоро Эльвира почувствовала себя настолько утомленной, что, несмотря на правила этикета, которые она, обладая изящными манерами, всегда строго соблюдала, самым естественным образом склонила голову к Леону на плечо и, в то же время, с нежностью, отчасти питаемой усталостью, переплела пальцы своей правой руки с пальцами левой руки мужа. Полузакрыв глаза, она почти тотчас погрузилась в сладкую дремоту, но не переставая следить за собеседниками: так она видела, что жена художника устремила на нее упорный взгляд, в котором перемежались и презрение, и зависть.
Леон не мог долго обойтись без табака. Он осторожно высвободил свои пальцы из Эльвириной руки и тихонько скрутил папиросу, заботливо стараясь не нарушить покоя жены ни одним лишним движением. Это вышло замечательно трогательно и мило и, в особенности, сильно поразило жену художника. Она на мгновение устремила свой взгляд вперед и затем украдкою, быстрым движением схватила под столом руку мужа. Она могла бы обойтись и без этого ловкого маневра. Бедный малый так был поражен неожиданной лаской, что остановился на полуслове с широко открытым ртом, и выражением лица красноречиво пояснил всей компании, что его мысли приняли лишь нежное направление.
Все это было бы нелепо и смешно, если бы не вышло так мило. Жена художника уже высвободила свою руку, и эффект был достигнут. Всклокоченный художник зарумянился и одну минуту казался даже красавцем.
Разумеется, Леон и Эльвира все видели. Оба они были отчаянные сваты, а примирение молодоженов могло даже считаться их специальностью. По обоим пробежала сочувственная дрожь.
— Прошу прощения! — внезапно начал Леон.— Очень прошу вас не быть на меня в претензии, но когда мы подходили к вашему дому, мы слышали звуки, свидетельствовавшие, если я смею так выразиться, о не вполне совершенной гармонии…
— Милостивый государь! — воскликнул было художник с намерением прекратить разговор.
Но его опередила жена.
— Совершенно верно,— сказала она,— и я не вижу, чего тут стыдиться. Если мой муженек с ума сходит, то я обязана, по меньшей мере, предотвратить некоторые последствия. Сударь, и вы, сударыня,— обратилась она к обоим Бертелини, не обращая никакого внимания на студента,— вы только вообразите себе! Вообразите, что этот несчастный мазилка, который неспособен даже вывеску хорошо написать, сегодня утром получил превосходное предложение от дяди, от моего родного дяди, брата моей матери, которого я чрезвычайно люблю. Ему,— вы понимаете? — дают место в конторе: около полуторы тысячи франков жалованья в год, а он,— вы только представьте себе! — изволит отказываться. Ради чего, спрашивается? Ради искусства,— говорит он. Да вы посмотрите на его «искусство»! Пожалуйста, посмотрите. Разве это можно посылать на выставку? Спросите его сами — можно это продать? И вот из-за этого, сударь и сударыня, я должна быть лишена всяких удовольствий, всякого комфорта, должна жить чуть не впроголодь, на самой скверной окраине провинциального городишки. Нет, нет! — выкрикнула она.— Je ne me tairai pas, c’est plus fort que moi! {Я не замолчу: не могу молчать!}. Я прошу обоих джентльменов и благородную леди быть судьями: разве это хорошо с его стороны? Разве прилично? Разве человечно? Неужто я не заслуживаю лучшей участи после того, как я вышла за него замуж, и… все сделала, что могла, чтобы ему нравиться и скрасить его существование?
Можно себе вообразить положение сидевших за столом! Все имели вид ошалелый, почти полоумный, и больше всех — художник.
— Однако произведения вашего мужа имеют несомненные достоинства,— сказала Эльвира, нарушая общее молчание.
— Так что же из этого? — ответила жена.— Достоинства есть, а покупать их никто не хочет.
— Я полагаю, что место в конторе…— начал было Стубз.
— Искусство есть искусство! — воскликнул Леон.— Я приветствую искусство. Оно прекрасно, оно божественно! В нем — душа мира, гордость человеческой жизни! Но…— тут оратор остановился.
— Если хорошая должность в конторе…— начал снова Стубз.
Обоих перебил художник:
— А я вам скажу, в чем дело. Я — артист, и, как говорит мой почтенный гость,— искусство есть и то, и прочее. Но вот что! Если моя жена собирается ежедневно меня изводить своею грызнёю, я лучше пойду и сейчас же брошусь в воду.
— Ну и ступай! — крикнула жена.
— Я собирался сказать,— договорил наконец Стубз,— что можно быть и конторщиком, и в то же время рисовать сколько угодно. У меня есть приятель, который служит в банке, и в то же время сколотил уже себе капиталец акварельными рисунками.
Обеим женщинам показалось, что Стубз протянул доску спасения; каждая вопросительно взглянула на своего мужа, даже Эльвира, которая сама была артисткою; видно, в женской натуре всегда останется меркантильная струнка.
Мужчины обменялись взглядом — взглядом трагическим. Не иначе взглянули бы друг на друга два философа, если бы к концу жизни внезапно узнали, что их учение так и осталось непонятным их ученикам.
Леон встал.
— Искусство есть искусство,— печально и серьезно произнес Леон,— а не рисование акварельных картинок и не бренчанье на фортепьяно. Это — жизнь, которую артист переживает.
— Если только он с голоду не дохнет,— добавила жена художника.— Если вы это называете жизнью, она не для меня.
— Я скажу вот что,— продолжал Леон.— Пойдите, сударыня, в другую комнату, и поговорите еще с моею женою, а я здесь останусь и поговорю с вашим супругом. Не знаю, выйдет ли что-нибудь из этих разговоров, но позвольте попробовать.
— О, пожалуйста! — ответила молодая женщина и, взяв свечу, попросила Эльвиру последовать за нею в спальню.
— Дело в том,— сказала она, опускаясь на стул,— что мой муж не может рисовать.
— Да и мой не может играть, — добавила Эльвира.
— А мне кажется, что ваш муж должен хорошо играть,— ответила та.— Он мне показался очень разносторонним и способным человеком.
— Он такой и есть, и вдобавок еще замечательно хороший человек,— сказала Эльвира,— но играть он не может, не может иметь успеха.
— Но все же он не такой дикий чудак, как мой; ваш, по крайней мере, умеет петь.
— Вы не понимаете Леона! — горячо возразила Эльвира.— Он совсем не претендует быть хорошим певцом — для этого у него слишком много понимания и вкуса; он поет лишь из нужды, чтобы заработать на жизнь. И, поверьте мне, ни тот ни другой — не чудаки и не шутники. Они люди с призванием: у них есть миссия, но они еще не могут найти дорогу, проявить себя.
— Кто они такие, я не знаю,— ответила жена художника,— но вы чуть не остались ночевать в поле, а я живу в постоянном страхе остаться без куска хлеба. Я полагаю, что призвание мужчины должно заключаться и в том, чтобы больше всего заботиться о жене. Но об этом у него нет заботы — ему бы лишь делать по своему, разыгрывать не то шута, не то сумасшедшего. О,— воскликнула она,— разве не тяжко так думать о своем муже? Если бы он только мог иметь успех, но, нет… он не может.
— Есть у вас дети? — спросила Эльвира.
— Нет, но я могу ожидать…
— Дети многое меняют,— сказала Эльвира вздохнув.
Вдруг послышался аккорд гитары, другой, третий, и раздался голос Леона. Обе женщины умолкли. Жена художника точно преобразилась. Эльвира смотрела ей прямо в глаза и читала ее мысли, ее чувства. Песня, очевидно, пробудила сладкие воспоминания юности. Перед взором молодой женщины проносилась зеленая равнина средней Франции; в ней благоухали яблони в цвету, серебрились извилины красавицы-речки, слышались упоительные слова любви.
«Леон в ударе. Он попал в точку,— думала про себя Эльвира.— Но как он мог угадать ее настроение?»
На самом деле, это оказалось довольно просто. Леон спросил художника, не припомнит ли он какой-нибудь песни, которая была бы связана с счастливым временем ухаживания его за той, которая стала ему женою, о их былом объяснении в любви, и узнал то, что ему было нужно. Дав еще некоторое время женщинам наговориться, он вдруг запел:
О mon amante,
О mon désir,
Sachons cueillir
L’heure charmante!*
* Первый куплет простенькой и поэтической песенки «к возлюбленной» (прим. перевод.).
— Вы меня простите, сударыня,— сказала жена художника,— но ваш муж великолепно поет.
— Он поет не без чувств,— ответила Эльвира тоном строгого критика, хотя сама почувствовала себя несколько взволнованно.— Он, по призванию, драматический артист, а не певец и не музыкант.
— Как жизнь печальна! — грустно промолвила жена художника.— Как много в жизни пропадает, точно ускользает между пальцами!
— Я этого до сих пор не находила,— возразила Эльвира.— Я думаю, что хорошие стороны жизни долго сохраняются, и со временем даже усиливаются.
— Послушайте! Скажите мне по правде: что вы мне посоветуете сделать?
— По совести вам отвечу: я бы предоставила мужу делать то, что он желает. Ведь нет сомнения, что художник вас любит, а будет ли любить вас конторщик, это еще неизвестно. И знаете: если он может быть отцом ваших детей, что же для вас может быть лучше, чем иначе вы его удержите при себе?
— Правда, он отличный человек,— сказала женщина.
Пение и веселая, ставшая дружеской, беседа продолжалась до рассвета, а когда взошло солнце, все простились у крыльца с самыми искренними и сердечными пожеланиями взаимного благополучия. Печи Кастель-ле-Гаши уже дымились, и дым уносился на восток; церковные часы прогудели шесть раз.
— Моя гитара — мой добрый дух! — воскликнул Леон, когда они направились кратчайшим путем в ближайшую гостиницу.— Она пробудила жизнь в комиссаре полиции, взбодрила одного английского туриста и примирила мужа с женою!
Стубз же пошел своею дорогой и предался свойственным ему размышлениям.
— Они все сумасшедшие,— думал он,— положительно сумасшедшие, но удивительно занимательные и приличные люди.
Отзывы о сказке / рассказе: