— Пинкертон,— сказал я неожиданно,— у вас нет с собой того номера «Западной Газеты»?
— Всегда при мне,— сказал Пинкертон, доставая листок.
Я обратился к отчету о кораблекрушении.
Здесь,— сказал я,— здесь есть еще имя. «Элайас Годдедааль, штурман». Почему нам ни разу не попадался Элайас Годдедааль?
— В самом деле,— сказал Джим.— Был он в салоне с остальными, когда вы их видели?
— Не думаю,— ответил я.— Их было четверо, и ни один не походил на штурмана.
В эту минуту клерк вернулся со справкой.
— Капитан уехал в экипаже вроде фуры; он и матрос захватили с собой три сундука и большой чемодан. Наш носильщик помог им уложить вещи, но правили они сами. Это было около часа.
— Как раз вовремя, чтобы поспеть на «Город Пекин»,— заметил Джим.
— Много ли их было здесь? — спросил я.
— Трое, сэр, и канака,— ответил клерк.— Я ничего не мог узнать о третьем, но он тоже уехал.
— Мистер Годдедааль, штурман, не был здесь? — спросил я.
— Нет, мистер Додд, были только те, которые здесь записаны,— сказал клерк.
— И вы никогда не слыхали о нем?
— Нет. Вам очень важно найти этих людей, мистер Додд? — полюбопытствовал клерк.
— Этот джентльмен и я купили разбившееся судно,— объяснил я,— и желали навести кое-какие справки; крайне досадно, что все эти люди исчезли.
Вокруг нас постепенно образовалась небольшая группа, так как разбившееся судно, все еще интересовало публику, а при этих словах один из присутствовавших, грубый моряк, внезапно сказал:
— Я думаю, штурман не уехал. Он больной человек, ни разу не покидал лазарета на «Буре», так мне говорили.
Джим дернул меня за рукав.
— Едем обратно в консульство,— сказал он.
Но даже в консульстве ничего не знали о мистере Годдедаале. Доктор «Бури» удостоверил, что он серьезно болен; он прислал свои бумаги, но лично не являлся к властям.
— Есть у вас телефонное сообщение с «Бурей»? — спросил Пинкертон.
— Есть,— отвечал клерк.
— Не можете ли вы справиться или позволить мне справиться? Нам очень важно повидать мистера Годдедааля.
— Очень хорошо,— сказал клерк и повернулся к телефону.— К несчастью,— сказал он немного погодя,— мистер Годдедааль оставил корабль, и никто не знает, где он теперь.
— Вы платите за переезд матросов на родину? — спросил я; внезапная мысль мелькнула у меня в голове.
— Если они требуют,— ответил клерк,— но это не всегда бывает. Сегодня утром мы заплатили за переезд канаки на родину; и, судя по тому, что говорил капитан Трент, остальные собираются ехать домой все вместе.
— Значит, вы еще не платили за них? — сказал я.
— Нет еще,— сказал клерк.
— И, вероятно, будете порядком удивлены, если я скажу вам, что они уже уехали? — спросил я.
— О, я думаю, что вы ошибаетесь,— ответил он.
— Однако это факт,— сказал я.
— Я уверен, что вы ошибаетесь,— повторил он.
— Могу я на минутку воспользоваться телефоном? — спросил Пинкертон, и, получив разрешение, позвонил в типографию, где мы напечатали наши объявления. Дальше я не слышал его переговоров, так как, внезапно вспомнив грубый почерк в списке «Уайт-Чир-Гауза», спросил клерка, нет ли у них образчика почерка капитана Трента. В ответ я услышал, что капитан Трент не может писать, так как ранил себе руку незадолго до крушения брига; что последняя часть корабельного журнала велась мистером Годдедаалем, и что Трент подписывается левой рукой. Пока я наводил эту справку, Пинкертон кончил переговоры.
— Это все, что мы можем сделать. Теперь на шхуну,— сказал он,— а завтра вечером я добуду Годдедааля, не будь я Пинкертон.
— Как же вы устроились? — спросил я.
— Вы это увидите раньше, чем ляжете спать,— сказал Пинкертон.— А теперь, после всех наших метаний взад и вперед, после отельного клерка и этого клопа Беллэрса будет развлечением и утешением повидать шхуну. Там-то, я думаю, дело кипит.
Однако на пристани мы не заметили никаких признаков суеты, а на «Норе Крейна» никаких признаков жизни, кроме дыма из кухни. Пинкертон, побледнев и стиснув зубы, вскочил на судно.
— Где капитан этого?..— он не окончил фразы, очевидно, не находя достаточно подходящего эпитета для выражения своих мыслей.
Неизвестно было, к кому или к чему он обращался, однако из дверей кухни высунулась чья-то голова, вероятно, кока.
— В каюте, за обедом,— произнес он лениво, жуя что-то.
— Выгружен груз?
— Нет.
— Ничего не выгружено?
— Кое-что. Завтра, я думаю, пойдет поживее.
— Я думаю, что сначала что-нибудь будет сломано,— сказал Пинкертон и направился в каюту.
Тут мы нашли жирного, смуглого и спокойного человека, важно восседавшего за обильным, по-видимому, обедом. Он взглянул на нас; и когда Пинкертон, не снимая шляпы, остановился перед ним, молча глядя ему в лицо, скрестив руки и сжав губы, смешанное выражение удивления и досады появилось на его благодушной физиономии.
— Ну! — сказал Джим.— Так вот что значит по-вашему приняться за дело?
— Кто вы такой? — крикнул капитан.
— Я? Я — Пинкертон! — ответил Джим, как будто это имя было талисманом.
— Вы не слишком вежливы, кто бы вы ни были,— последовал ответ.
Однако известный эффект был произведен, так как капитан встал и прибавил поспешно:
— Надо же человеку пообедать, мистер Пинкертон.
— Где ваш штурман? — буркнул Джим.
— В городе,— сказал капитан.
— В городе! — проскрежетал Пинкертон.— Ну, я вам скажу, кто вы такой. Вы мошенник, и если бы я не боялся запачкать свои сапоги, я вышвырнул бы вас с вашим обедом за борт.
— А я вам тоже скажу кое-что,— возразил капитан, побагровев.— Я не поплыву на этом судне, хотя бы вы меня просили на коленях. До сих пор я имел дело с джентльменами.
— Я могу вам назвать имена многих джентльменов, с которыми вы не будете больше иметь дела, это все клиенты Лонггерста,— сказал Джим.— Уж я вам устрою это, дружок. Убирайтесь отсюда немедленно со всеми вашими потрохами и забирайте с собой вашу сволочь. Я сегодня же найду капитана и матросов.
— Я уйду, когда мне будет угодно, именно завтра утром,— крикнул капитан нам вдогонку, когда мы выходили из каюты.
— Какая-то пружина сегодня испортилась в мире, все идет вверх дном! — плакался Пинкертон.— Беллэрс, потом отельный клерк, а теперь этот мошенник. Где мне добыть капитана, Лоудон? Лонггерст уже час тому назад ушел домой, и все ребята разбрелись.
— Я знаю где,— сказал я,— садитесь!
Затем я спросил извозчика:
— Вы знаете гостиницу Черного Тома?
Туда мы и направились, прошли через бар и нашли (как я и надеялся) Джонсона, предающегося клубным развлечениям. Стол был отодвинут к стене; один тихоокеанский торговец играл на губной гармонике в углу, а посреди комнаты Джонсон и его приятель-моряк, облапив друг друга, тяжеловесно выплясывали какой-то танец. Комната была холодная и тесная; газовый рожок, постоянно грозивший головам танцоров, скудно освещал ее, гармоника пищала и фальшивила, а лица зрителей были важны, точно в церкви. Неделикатно было бы, конечно, прерывать это торжественное увеселение, и потому мы бочком пробрались к стульям, как запоздалые посетители концерта, и терпеливо дожидались антракта. Наконец музыкант, задохнувшись, внезапно остановился. С прекращением музыки танцоры тоже остановились, немного потоптались на месте, все еще облапив друг друга, затем расцепились и оглянулись на публику в ожидании аплодисментов.
— Славно сплясали! — сказал один из зрителей, но, по-видимому, похвала показалась недостаточной исполнителям, так как (забывая пословицу) они принялись хвалить себя сами.
— Да,— сказал Джонсон,— я, может быть, плохой моряк, но умею танцевать.
А его приятель с почти трогательным убеждением прибавил:
— Моя нога легка, как перышко.
Вы можете быть уверены, что я не упустил случая прибавить несколько похвальных слов, прежде чем обратился к Джонсону, а затем, умаслив его таким способом, сообщил ему, что считал нужным, о нашем положении и просил, если он не возьмется сам, найти нам подходящего капитана.
— Я! — воскликнул он.— Я не могу взяться за это дело, скорей отправлюсь в ад.
— Но ведь вы, кажется, были штурманом? — сказал я.
— Ну да, был штурманом,— проворчал Джонсон,— но это не причина оставлять меня с каждым судном. Но вот что я вам скажу; я, кажется, могу заполучить для вас Арти Нэрса. Вы знаете Арти? Моряк первого сорта и молодец.
Он объяснил мне, что мистер Нэрс, которому обещано судно через шесть месяцев, когда все уладится, живет очень уединенно и будет рад переменить климат.
Я позвал Пинкертона и сообщил это ему.
— Нэрс! — воскликнул он.— Да я был бы радешенек даже тому, кто только носит штаны Нэрса! Да, Лоудон, это самый лихой штурман в Сан-Франциско!
Это искреннее одобрение скрепило предложение; Джонсон согласился добыть Нэрса до шести утра, а Черный Том, приглашенный на совещание, обещал нам доставить к тому же часу четверых молодцов, и притом трезвых (что показалось нам излишней роскошью).
Улицы были освещены, когда мы вышли от Черного Тома: улица за улицей сверкали газом или электричеством, взбирались светлыми полосами на крутые склоны холма в нависшую над городом тьму, а с другой стороны, где дрожали невидимые воды залива, сотни фонарей отмечали место стоянки сотни судов. Морской туман поднимался высоко к небу, и на уровне человеческой жизни и деятельности было ясно и свежо. По молчаливому соглашению мы отпустили извозчика и пошли рука об руку обедать в «Пудель».
На ближайшем углу я заметил расклейщика афиш: время было уже позднее для этого занятия, и я остановил Пинкертона, чтобы прочесть афишу. Вот что я прочел:
ДВЕСТИ ДОЛЛАРОВ НАГРАДЫ
Служащие и матросы
РАЗБИВШЕГОСЯ БРИГА «ЛЕТУЧЕЕ ОБЛАЧКО»
которые обратятся,
лично или письменно,
в контору Джэмса Пинкертона, Монтана-Блок,
до полудня завтра, во вторник, двенадцатого
получат
ДВЕСТИ ДОЛЛАРОВ НАГРАДЫ
— Это ваша идея, Пинкертон? — воскликнул я.
— Да. Эти не теряли времени, надо отдать им справедливость,— не то, что тот мошенник,— сказал он.— Но, Лоудон, это еще не все. Суть идеи вот в чем: мы знаем, что этот человек болен; ну, так по экземпляру афиши разослано в каждый госпиталь, каждому доктору и в каждую аптеку Сан-Франциско.
Конечно, по отношению к нашему делу расход являлся ничтожным, но все же меня напугала расточительность Пинкертона, и я высказал это.
— Что значат теперь несколько долларов? — ответил он угрюмо.— Развязка наступит через три месяца.
Мы пошли дальше молча и не без внутренней дрожи. Даже у «Пуделя» мы ели неохотно и редко обменивались словами, и только после третьего бокала шампанского Пинкертон откашлялся и бросил на меня умоляющий взгляд.
— Лоудон,— сказал он,— вы не хотели говорить об одном предмете. Я выражусь только обиняком. Это не потому,— он запнулся,— не потому, что вы недовольны мной? — заключил он с дрожью в голосе.
— Пинкертон! — воскликнул я.
— Нет, нет, погодите,— заторопился он,— дайте мне сначала высказаться. Я ценю деликатность вашей натуры, хотя и не могу подражать вам в этом; и очень хорошо понимаю, что вы скорее умрете, чем скажете, но все-таки вы можете чувствовать себя разочарованным. Я думал, что лучше сумею обделать это сам. Но когда я увидел, как трудно приходится добыть нужную сумму в этом городе, когда я увидел, что сам Дуглас Б. Лонггерст отказывается от предприятия, то, говорю вам, Лоудон, я начал отчаиваться; и — я, может быть, наделал ошибок, без сомнения, тысячи людей сделали бы лучше моего,— но даю вам честное слово, я сделал все, что мог.
— Мой бедный Джим,— сказал я,— точно я когда-нибудь сомневался в вас! Точно я не знаю, что вы сделали чудеса! Весь день я восхищался вашей энергией и находчивостью. Что касается того предмета…
— Нет, Лоудон, не нужно,— ни слова больше! Я не хочу слышать,— воскликнул Джим.
— Ну, сказать правду, мне бы и не хотелось говорить вам,— ответил я,— потому что это вещь, которой я стыжусь.
— Стыдитесь, Лоудон? О, не говорите этого, не употребляйте такого выражения даже в шутку! — протестовал Пинкертон.
— Разве вам не случается делать что-нибудь, чего вы потом стыдитесь? — спросил я.
— Нет,— ответил он, вытаращив глаза,— зачем? Я иногда жалею потом, если выходит не то, на что я рассчитывал. Но я не вижу, почему бы мне стыдиться.
Я восхищался простотой характера моего друга. Затем я вздохнул.
— Знаете ли, Джим, о чем я всего больше жалею? — сказал я.— О том, что мне не придется быть на вашей свадьбе.
— На моей свадьбе! — повторил он тоже со вздохом.— Не бывать теперь моей свадьбе. Я сегодня же верну ей слово. Это-то и угнетало меня весь день. Я чувствую, что не имел права после обручения браться за такое рискованное предприятие.
— Ну, Джим, ведь это моих рук дело, и вы должны сердиться на меня,— сказал я.
— Ни крошечки! — воскликнул он.— Я так же увлекся, как вы, только вначале не был так решителен. Нет, я должен благодарить себя самого, но это плачевная штука.
Джим отправился исполнять свою печальную миссию а я вернулся в контору, зажег газ и сел, чтобы обдумать события этого достопамятного дня: странные обстоятельства дела, которые начали выясняться, исчезновения, страхи, огромные суммы денег и опасную и неблагородную задачу, предстоящую мне в недалеком будущем.
Трудно при ретроспективном обзоре подобных дел не приписать себе в прошлом ту степень знания, которой мы обладаем теперь. Но я могу сказать, оставаясь верным действительности, что я томился в тот вечер лихорадкой подозрительности и любопытства, истощал свое воображение в придумывании решений, которые отбрасывал, как не соответствующие фактам, и находил в окружавшей меня тайне стимул для моего мужества и целебный бальзам для совести. Я решил, что не могу отступать ни в коем случае. Контрабанда — одно из самых скверных преступлений, потому что, занимаясь ею, мы обворовываем всю страну prorata, и, следовательно, еще более разоряем бедняка: продавать контрабандный опиум — преступление особенно черное, потому что оноисродни не столько убийству, сколько бойне. Все эти пункты были для меня совершенно ясны; моя симпатия вооружалась против моего интереса; и не будь Джим замешан в это дело, я бы почти с удовольствием думал о возможной неудаче. Но Джим, все его состояние, его женитьба зависели от моего успеха, а я ставил интересы моего друга выше интересов всех островитян Тихого океана. Это жалкая личная мораль, если угодно, но это моя мораль, лучшая, какой я обладаю, и я не столько стыжусь того, что ввязался в это дело, сколько горжусь тем, что (пока я занимался им, и ради моего друга) вставал рано, а ложился поздно, лично руководил всем, спокойно встречал опасности и хоть раз в жизни вел себя как настоящий мужчина. В то же время я желал бы иного поприща для приложения энергии, и был тем более благодарен за смягчающий элемент тайны. Не будь его, я бы хоть и взялся за дело, но вряд ли с таким рвением; и если я испытывал в этот вечер нетерпеливое желание отплыть в море, поскорее добраться до острова и разбившегося судна, то потому, что рассчитывал наткнуться там на ответ на сотни вопросов и узнать, почему капитан Трент обмахивал свое багровое лицо на бирже, и почему мистер Диксон бежал от телефона в меблированном доме на Миссион-стрит.
Отзывы о сказке / рассказе: