Роберт Льюис Стивенсон — Тайна корабля

Глава XX. Стальбридж-ле-Кэртью

Задолго до моего пробуждения сутяга исчез, не заплатив по счету. Мне не было надобности разузнавать, куда он отправился; я и без того знал это, я знал, что мне остается только последовать за ним, и около десяти утра я нанял фаэтон и поехал в Стальбридж-ле-Кэртью.

Дорога, в течение первой четверти пути, покидает долину и пересекает вершину мелового холма, где пасутся стада овец и реют бесчисленные жаворонки. Пейзаж был приятный, но незанимательный, привлекающий, но не задерживающий внимание, и мои мысли вернулись к бурному происшествию минувшей ночи. Мое мнение о человеке, за которым я следил, сильно изменилось. Я представлял его себе где-то впереди меня, на опасном пути, с которого его не заставят свернуть, на котором его не остановят ни страх, ни рассудок. Я назвал его хорьком; теперь он казался мне бешеной собакой. Мне представлялось, что он не идет, а бежит, и лает на бегу с пеной у рта; мне представлялось, что если бы китайская стена преградила ему путь, он принялся бы царапать ее ногтями.

Дорога снова свернула с холма, спустилась по крутому косогору в долину Сталля и продолжалась среди огороженных полей в тени деревьев. Мне сказали, что мы теперь находимся во владениях Кэртью. Наконец налево показалась стена с зубцами, и вскоре я увидел замок. Он стоял в ложбине парка, окруженный высокими деревьями и зарослями лавров и рододендронов, обилие которых неприятно поразило меня. Несмотря на свое положение в низине и соседство огромных деревьев, здание казалось громадным как собор. За ним, продолжая ехать вдоль стены парка, я увидел целый город служб, примыкавших к мызе. Влево виднелся пруд, по которому плавали лебеди. Направо расстилался цветочный сад старомодного типа, блиставший в это время года как разноцветное стекло. Передний фасад дома имел более шестидесяти окон над террасой и увенчивался фронтоном. Широкая дорога, частью усыпанная песком, частью под газоном, окаймленная с каждой стороны тремя рядами деревьев, вела к огромным воротам. Невозможно было смотреть без удивления на место, устраивавшееся в течение стольких поколений, стоившее груды чеканного золота и поддерживавшееся в порядке таким множеством усердных слуг. А между тем о присутствии последних можно было догадаться только по совершенству их работы. Все владение было прибрано и вычищено, как палисадник какого-нибудь пригородного любителя, и я тщетно высматривал замешкавшегося садовника и тщетно прислушивался к звукам работы. Только мычание коров и щебетание птиц нарушали тишину, и даже деревушка, приютившаяся у ворот, как будто задерживала дыхание из почтения к своему великому соседу, точно толпа детей, забравшаяся в королевскую переднюю.

«Герб Кэртью», маленькая, но очень уютная гостиница, была принадлежностью владений и аванпостом семьи, имя которой она носила. Гравированные портреты покойных Кэртью украшали ее стены; Фжльдинг Кэртью, регистратор Лондонского Сити; генерал-майор Джон Кэртью, распоряжающийся какими-то военными операциями; достопочтенный Бэли Кэртью, член парламента за Стальбридж, стоящий у стола и размахивающий каким-то документом; Сингльтон Кэртью, эсквайр, изображенный перед стадом рогатого скота,— без сомнения, по желанию его арендаторов, поднесших ему это произведение искусства,— и достопочтенный архидиакон Кэртью, D. D., L. L. D., А. М., положивший руку на голову маленького ребенка: жест получился отменно натянутым и смешным. Насколько припоминаю, других картин не было в этой исключительной гостинице, и я не удивился, узнав, что хозяин ее экс-дворецкий, хозяйка экс-горничная миледи, а буфет род добавочного вознаграждения бывших слуг.

На американца господство этой семьи над таким значительным участком земли производило гнетущее впечатление; а когда я просмотрел ее летопись, изложенную в надписях под картинами, к моему неприятному чувству начало примешиваться удивление. «Регистратор», конечно, почтенная должность, но мне казалось, что в течение стольких поколений Кэртью могли бы забраться повыше. Солдат остановился на генерал-майоре; церковник благодушествовал в неизвестности архидиаконата; и хотя достопочтенный Бэли, по-видимому, пробрался в тайный совет, но мне неизвестно было, что он там делал. Такие обширные средства, такая долгая карьера и такие скромные успехи,— все это внушало мне мыслью о тупости рода.

Я убедился, что приехать в деревушку и не посетить замка было бы сочтено за оскорбление. Покормить лебедей, полюбоваться на павлинов и Рафаэлей,— эти знатные люди обязательно владеют двумя Рафаэлями,— рискнуть жизнью при осмотре знаменитого стада чиллингэмов Кэртью и сходить на поклон к родителю (еще живому) Донибристль, достославной победительницы в Оксе {Место одной из трех главных скачек в Англии (прим. перев.).}: таковы были, по-видимому, неизбежные стадии паломничества. Я не был так безумен, чтобы отказаться, так как мне могло понадобиться перед отъездом общее расположение, и две новости вознаградили меня за покорность. Во-первых, оказалось, что мистер Кэртью отправился «путешествовать»; во-вторых, что передо мной был посетитель, который уже осмотрел достопримечательности Кэртью. Мне казалось, что я знаю, кто это был, и хотелось узнать, что он делал и видел; и судьба благоприятствовала мне: младший садовник, назначенный мне в проводники, уже исполнял ту же функцию при моем предшественнике.

— Да, сэр,— сказал он,— американский джентльмен. Я не думаю, впрочем, чтобы он был вполне джентльмен; но очень вежливая личность.

Во всяком случае, личность была настолько вежлива, что восхищалась чиллингэмами Кэртью, выполнила всю программу с возрастающим восторгом и почти простерлась ниц перед родителем Донибристль.

— Он сказал мне, сэр,— продолжал признательный младший садовник,— что много читал о «владениях английской знати», но что это первое, которое ему случилось видеть. Когда он дошел до конца длинной аллеи, у него захватило дух. «Вот поистине княжеское владение!» — воскликнул он.— Да и естественно, что он заинтересовался имением, так как, кажется, мистер Кэртью был с ним ласков в Штатах. В самом деле, он казался очень признательной личностью и особенно восхищался цветами.

Я слушал этот рассказ с изумлением. Цитированные фразы говорили сами за себя: они были в духе сутяги. Несколько часов тому назад я видел его настоящим кандидатом в Бедлам, нуждающимся в смирительной рубашке; он был без гроша в чужой стране, по всей вероятности, ушел без завтрака; отсутствие Норриса, без сомнения, оказалось для него сокрушающим ударом; он должен был (по всем данным) прийти в отчаяние. И вот я узнаю, что он сумел сохранить приличный вид и присутствие духа, рассуждал, лебезил, восхищался достопримечательностями, нюхал цветы и употреблял при этом самые изысканные выражения. Сила характера, проявлявшаяся в этом, изумляла и пугала меня.

— Это любопытно,— сказал я,— я сам имею удовольствие быть немного знакомым с мистером Кэртью, и думаю, что никто из наших западных друзей никогда не бывал в Англии. Кто бы мог быть этот господин? Неужели это… Нет, невозможно, он не мог быть настолько бесстыдным. Его фамилия не Беллэрс?

— Я не знаю его фамилии, сэр. Вы имеете что-нибудь против него? — воскликнул мой проводник.

— Да, я уверен, что Кэртью не желал бы видеть у себя этого господина,— сказал я.

— Боже милостивый! — воскликнул садовник.— Он так учтиво говорил; я думал, что он что-нибудь вроде школьного учителя. Может быть, сэр, вы пройдете прямо к мистеру Денману? Я поручил его мистеру Денману, когда он осмотрел усадьбу. Мистер Денман наш дворецкий, сэр,— прибавил он.

Предложение было кстати, в особенности потому, что давало мне возможность избавиться от ближайшего знакомства с чиллингэмами Кэртью; и, отказавшись от предполагавшегося обхода, мы направились через кусты и лужайку к заднему фасаду замка.

Лужайка была окружена высокой живой изгородью из тиссов. Когда мы выходили из-за нее, мой проводник остановил меня.

— Достопочтенная леди Анна Кэртью,— произнес он благоговейным шепотом. Взглянув через его плечо, я увидел старую леди, которая шла довольно быстро, прихрамывая, по дорожке сада. Должно быть, она была просто хороша собой в молодости, и даже хромота не портила впечатления ее важной, почти грозной осанки. Печать меланхолии лежала на всех ее чертах, и ее глаза, смотревшие прямо вперед, как будто созерцали бедствие.

— Она кажется печальной,— сказал я, когда она прошла мимо, а мы двинулись дальше.

— Упадок духа, сэр — ответил младший садовник.— Мистер Кэртью,— я хочу сказать, старый барин, умер с год тому назад; лорд Тиллибоди, брат миледи, два месяца спустя; а затем грустная история с молодым барином. Убит в отъезжем поле, сэр, а был любимец миледи. Теперешний мистер Норрис далеко не пользовался такой любовью.

— Я так и думал, — сказал я, настойчиво и (я думаю) искусно продолжая свои расспросы и укрепляя свое положение друга семьи.— Очень, очень грустно. А последняя перемена — возвращение Кэртью и прочее — не улучшили дела?

— Нет, сэр, незаметно что-то,— ответил он.— Даже как будто хуже стало.

— Очень, очень грустно! — повторил я.

— Когда приехал мистер Норрис, она как будто обрадовалась ему — продолжал садовник — и мы все были довольны, разумеется, потому что всякий, кто знает этого молодого джентльмена, не может не любить его. Ах, сэр, это не долго длилось! В тот же вечер они имели разговор и поссорились, или вообще вышло что-то неприятное; миледи выглядела очень печальной, так же, как раньше, только еще хуже. А на другое утро мистер Норрис снова уехал в путешествие. «Денман»,— сказал он мистеру Денману, «Денман, я никогда не вернусь домой»,— и пожал ему руку. Я не стал бы рассказывать это чужому человеку, сэр,— прибавил он, испугавшись, не сболтнул ли он лишнего.

Он действительно сообщил мне много, и притом много такого, чего и сам не подозревал. В бурную ночь своего возвращения Кэртью рассказал свою историю; к горестям старухи прибавилось еще более тяжелое бремя, и в числе картин, которые она созерцала мысленно, когда шла по дорожке сада, была картина Мидуэй-Айленда и «Летучего Облачка».

Мистер Денман выслушал мои расспросы с некоторым смущением, но сообщил мне, что сутяга уже уехал.

— Уехал! — воскликнул я.— Зачем же он приезжал в таком случае? Могу вам одно сказать: не затем, чтобы осмотреть усадьбу.

— Я не вижу, какую другую цель он мог иметь,— возразил дворецкий.

— Можете быть уверены, что она была,— сказал я.— А какая, про то он знает. Кстати, где теперь мистер Кэртью? Я жалею, что не застал его дома.

— Он путешествует, сэр,— ответил дворецкий сухо.

— А, браво! — воскликнул я.— Я расставил вам ловушку, мистер Денман. Теперь мне незачем спрашивать; я уверен, что вы не сообщили адреса этому незнакомцу.

— Разумеется, нет, сэр,— сказал дворецкий.

Я тоже «пожал ему руку» — подобно мистеру Норрису — не скажу, чтобы с искренним удовольствием, ибо я потерпел бесславную неудачу при попытке узнать адрес; и был твердо убежден, что Беллэрс действовал успешнее, иначе он до сих пор был бы здесь и продолжал обрабатывать мистера Денмана.

Я избавился от усадьбы и сада, но не мог избавиться от замка. Леди с серебряными волосами, тоненьким серебряным голоском и потоком неинтересных, но неотвратимых объяснений, показала мне картинную галерею, концертную залу, большую столовую, длинную гостиную, индийскую комнату, театр и каждый чулан (как мне показалось) этого бесконечного здания. Неосмотренной осталась только комната леди Анны. Я на минуту приостановился у ее двери и усмехнулся самому себе. В самом деле, положение было странное, и эти тонкие доски укрывали тайну «Летучего Облачка». Все время, переходя из комнаты в комнату, я обсуждал посещение и отъезд Беллэрса. Что он добыл адрес, в том я был совершенно уверен; что он добыл его не прямым вопросом, в том я был убежден; какая-нибудь выдумка, какой-нибудь счастливый случай помогли ему. Подобный же случай, подобная же выдумка требовались и для меня; иначе я окажусь беспомощным, хорек настигнет свою добычу, огромные дубы падут под ударами топора, Рафаэли разойдутся по свету, замок перейдет в руки какого-нибудь внезапно разбогатевшего биржевика, и имя, наполнявшее своей славой пять или шесть приходов, исчезнет из памяти людской. Не удивительно ли, что такие важные события, такой древний замок, такая странная фамилия зависят от сообразительности, скромности и хитрости студента Латинского квартала! То, что сделал Беллэрс, должен сделать и я. Случай или выдумка, выдумка или случай, — думал я, идя по аллее и бросая временами взгляд на красный кирпичный фасад и сверкающие окна дома. Как мне приказать случаю? Где найти выдумку?

Эти размышления привели меня к дверям гостиницы. Здесь, продолжая свою тактику поддержания хороших отношений со всеми, я немедленно перестал хмуриться, и принял (будучи единственным постояльцем в доме) приглашение отобедать вместе с семьей хозяина в общей комнате. Соответственно тому, я уселся за стол с мистером Гигтсом, экс-дворецким, мистрис Гигтс, экс-горничной миледи, и мисс Агнессой Гиггс, их всклокоченной дочкой, наименее обещавшей, но (как показали дальнейшие события) оказавшейся наиболее полезной из всех. Разговор без конца вертелся на великом доме и великой фамилии; ростбиф, йоркширский пудинг, пастила и чеддерский сыр появлялись и исчезали; а поток струился, не иссякая; четыре поколения Кэртью были перебраны, причем не выяснилось ни одного интересного пункта; мы убили мистера Генри «в отъезжем поле», проделав это с самыми удручающими подробностями, и похоронили его со слезами сожаления целого графства, прежде чем мне удалось вывести на сцену моего закадычного друга, мистера Норриса. При этом имени экс-дворецкий сделался дипломатичным, а экс-горничная миледи нежной. Он оказался единственной личностью из этого бесцветного рода, способной, по-видимому, совершить нечто достойное упоминания; и его-то способности должны были пойти к черту, оставив только сожаления. Он был вылитый достопочтенный Бэли, одно из светил этого тусклого рода; и соответственно тому с колыбели предназначался для видной карьеры. Но не успел он еще скинуть детское платьице, как раздвоенное копыто уже начало показываться: он уродился совсем не в Кэртью, обнаруживал страсть к низким развлечениям и дурному обществу, разорял птичьи гнезда с подпаском, не достигнув еще одиннадцати лет, а на двадцатом году, когда уже можно бы было ожидать от него проявления хоть зачатков фамильной важности, слонялся по графству с ранцем, рисовал и заводил знакомства в придорожных кабачках. У него совсем не было гордости; он готов был якшаться с кем угодно; и мои собеседники довольно ловко дали мне понять, что именно этому его качеству я был обязан своим знакомством с ним. К несчастию, мистер Норрис был не только эксцентричный человек, но и мот. О его долгах до сих пор помнили в университете; а тем более о в высшей степени юмористических обстоятельствах его изгнания.

— Он всегда был охотник покутить,— пояснила мистрис Гиггс.

— Да, большой охотник! — подтвердил ее супруг. Но настоящая передряга началась, когда он поступил на дипломатическую службу.

— Кажется, сэр, он начал вести себя экстраординарно,— сказал экс-дворецкий торжественным тоном.

— Долги его были ужасны,— прибавила экс-горничная.— А какой прекрасный джентльмен, если б вы знали!

— Когда известия об этом достигли ушей мистера Кэртью, дела приняли ужасный оборот,— продолжал мистер Гиггс.— Помню это, как будто оно случилось вчера. Миледи уже удалилась, вдруг слышу звонок, думаю себе: кофе требуют. Вхожу, мистер Кэртью стоит. «Гиггс,— говорит он, показывая палкой, с которой ходил из-за подагры,— велите немедленно подать фаэтон для моего сына, который опозорил себя». Мистер Норрис ничего не говорил; он сидел, понурив голову, будто рассматривал орех. Вы бы свалили меня с ног соломинкой,— заключил мистер Гиггс.

— Разве он сделал что-нибудь очень дурное? — спросил я.

— Нет, мистер Додслей! — воскликнула хозяйка, переделывая на свой лад мою фамилию.— Он никогда не делал ничего дурного в своей злополучной жизни. Просто попал в немилость. Он не был фаворитом.

— Мистрис Гиггс, мистрис Гигтс! — воскликнул дворецкий предостерегающим тоном.

— Э, чего там! — возразила хозяйка, тряхнув локонами,— ты сам это знаешь, мистер Гиггс, да и все в доме знают.

Собирая эти факты и мнения, я не пренебрегал и ребенком. Девочка была не привлекательна, но, к счастью, достигла опасного семилетнего возраста, когда полукрона кажется величиной в тарелку и такой же редкостью, как птица додо. Подарив ей шиллинг, опустив сикспенс в ее копилку и прибавив к этому золотой американский доллар, случайно оказавшийся у меня в кармане, я купил ее с душой и телом. Она выразила намерение сопровождать меня на край света и получила выговор от родителей за проведенную ею параллель между мною и ее дядюшкой Вильямом, крайне невыгодную для последнего.

Не успели еще убрать скатерть со стола, как мисс Агнесса уже забралась ко мне на колени с альбомом марок, свидетельством щедрости дяди Вильяма. Мало найдется вещей, к которым бы я питал такое презрение, как к старым маркам, кроме разве гербов; но, как видно, мне суждено было провести этот день в осмотре курьезов; и, подавив зевоту, я еще раз покорился установленному порядку. Должно быть, дядюшка Вильям начал собирать марки для себя самого, но ему надоело это; по крайней мере, альбом (к моему удивлению) оказался довольно полным. Тут были различные типы английских марок, русские с раскрашенной середкой, старые мутные Турни-Таксис, вышедшие из употребления треугольники Мыса Доброй Надежды, марки Лебяжьей Реки с лебедем и Гвианы с плывущим кораблем. Но все это я смотрел глазами рыбы, с интересом овцы; кажется, минутами я по-настоящему засыпал; и, вероятно, в одну из таких минут уронил альбом, причем из него посыпались на пол марки, называемые, кажется, «обменными».

Тут, совершенно неожиданно, счастье поблагоприятствовало мне, потому что, когда я подбирал их, мне бросилось в глаза обилие французских марок в пять су. Кто-то, значит, регулярно писал из Франции в Стальбридж-ле-Кэртью. Не Норрис ли? На одной марке я заметил букву С, на другой СН; но больше ничего не мог разобрать. СН, если принять в расчет, что чуть ли не четверть городов во Франции начинаются с «Château», было недостаточным ключом и я быстро припрятал одну из марок, решив осведомиться на почтовой станции.

Проклятая девчонка поймала меня на месте преступления.

— Негодный, украл мою марку! — закричала она, и когда я попробовал отпереться, вытащила улику из моего кармана.

Я оказался в самом ложном положении; и полагаю, мистрис Гиггс, единственно из сожаления, явилась ко мне на выручку с удачным предложением. Если джентльмен действительно интересуется марками, сказала она, вероятно, приняв меня за филателиста, то ему следует посмотреть альбом мистера Денмана. Мистер Денман собирает марки сорок лет, и его коллекция стоит, говорят, кучу денег.

— Агнесса,— прибавила она,— если ты добрая девочка, то сбегаешь в замок, скажешь мистеру Денману, что у нас остановился знаток, и попросишь прислать альбом с кем-нибудь из молодых джентльменов.

— Я желал бы также посмотреть обменные,— крикнул я, пользуясь случаем.— Может быть, в моем бумажнике найдутся подходящие, и мы поменяемся.

Полчаса спустя мистер Денман явился сам с огромнейшим томом под мышкой.

— Ах, сэр,— воскликнул он,— когда я узнал, что вы любитель, я бросился сюда!.. Я говорю, мистер Додслей, что собирание марок делает всех коллекционеров родными. Это узы, сэр; это создает узы.

Правда ли это, я не могу сказать; но нет сомнения, что попытки обманом выдать себя за коллекционера создает очень шаткое положение.

— А, здесь второй завод! — сказал я, прочитав подпись сбоку.— Пунцовая — нет, я хочу сказать лиловая — да, она лучшее украшение этой партии. Хотя, конечно, как вы справедливо говорите,— поспешил я прибавить,— эта желтая на тонкой бумаге более редкий экземпляр.

Словом, я был бы изобличен, если бы не расположил мистера Денмана в свою пользу его любимым напитком — портвейном настолько высокого достоинства, что, без сомнения, он выдерживался не в погребе «Герба Кэртью», а был перенесен сюда под покровом ночи из погребов замка. При каждом промахе, а особенно в тех случаях, когда я решался высказать мнение, я спешил наполнить стакан дворецкого, и к тому времени, когда я перешел к обменным, он находился в таком состоянии, в котором никакой собиратель марок не представляет серьезной опасности. Избави меня Бог утверждать, что он был пьян; по-видимому, он был не способен к необходимому для этого оживлению; но глаза его остановились, и пока я не перебивал его, он говорил, по-видимому, не заботясь о том, слушаю ли я его.

В обменных марках мистера Денмана замечалась та же особенность, что у маленькой Агнессы,— несоразмерное преобладание обыкновенных французских марок в двадцать пять сантимов. И здесь я нашел буквы штемпеля С, СН, на некоторых также А и конечное У. Тут, стало быть, передо мной было почти полное название, и как будто знакомое; но все-таки я не мог разобрать или встретить недостающих букв. Но вот мне попалась марка с буквой L перед Y, и в ту же минуту я сложил все слово. Chailly — да, Chailly-en-Biere, почтовая станция Барбизона — подходящее место для человека, который скрывается, подходящее место для мистера Норриса, который странствовал по Англии и рисовал, подходящее место для Годдедааля, который оставил палитру на «Летучем Облачке». Странно, в самом деле, что пока я таскался по Англии с сутягой, человек, которого мы искали, поджидал меня в том самом пункте, куда я намеревался пробраться под конец.

Показывал ли мистер Денман свой альбом Беллэрсу, догадался ли Беллэрс об адресе (как я) по старым почтовым маркам,— этого я никогда не узнаю, да оно теперь и не важно. Главное, ему не удалось обойти меня; моя задача в Стальбридж-ле-Кэртью была исполнена, мой интерес к почтовым маркам бесстыдно испарился; я простился с изумленным Денманом и, приказав запрячь лошадь, погрузился в изучение путеводителя.