Глава XXII. Расточитель
Сингльтон Кэртью, отец Норриса, был грузного сложения, но хлипкого здоровья, пристрастен к музыке, туп, как овца, и добросовестен, как собака. Он принимал свое положение всерьез, даже торжественно; большие комнаты, безмолвные слуги являлись в его голубых глазах аксессуарами какой-то религии, которой он был смертным богом. Он отличался нетерпимостью тупого человека к тупости других, и подозрительностью тщеславного человека, как бы не открыли того же недостатка в нем самом. В обоих этих отношениях Норрис раздражал и оскорблял его. Он считал своего сына дураком и подозревал, что сын платит ему тою же монетой с процентами. Для своей матери, пылкой, резкой, практической женщины, уже разочаровавшейся в муже и старшем сыне, Норрис был только новым разочарованием.
Впрочем, мальчик не проявлял серьезных недостатков; он был застенчив, миролюбив, пассивен, нечестолюбив, непредприимчив; жизнь не особенно привлекала его; он смотрел на нее, как на курьезную глупую выставку, не слишком забавную, и вовсе не соблазнялся принять в ней участие. Он наблюдал тяжеловесное топтанье отца, пылкую деловитость матери, развлечения брата, предававшегося им с азартом солдата в решающей битве, и смотрел на все это глазами скептика. Они хлопотали и заботились о многом; ему же, по-видимому, не нужно было ничего. Он родился разочарованным, призывы света не будили откликов в его душе; деятельность света и его отличия казались ему одинаково ненужными. Он любил вольный воздух; любил товарищей, все равно каких, так как его товарищи были только лекарством против одиночества. Он обнаруживал также влечение к живописи. Коллекция прекрасных картин с детства была у него перед глазами, и от этих расписанных полотен у него осталось неизгладимое впечатление. Галерея Стальбриджа свидетельствовала о поколениях любителей живописи; Норрис был, может быть, первый из своего рода, взявшийся за кисть. Влечение было непритворное, оно росло и крепло с возрастом; и тем не менее он позволил подавить его почти без борьбы. Наступило время ехать в Оксфорд, и он оказал лишь слабое сопротивление. Он говорил, что у него не хватит ума; что бесполезно отправлять его в ученье; что он хочет быть живописцем. Эти слова подействовали на его отца как удар грома, и Норрис поспешил уступить. «Не все ли равно, знаете? — пояснил он.— Совестно казалось мучить старикашку».
В Оксфорд он поступил из послушания, без надежды; и в Оксфорде сделался героем известного кружка. Он был деятелен и ловок; когда бывал в духе, то отличался во многих видах спорта; а странная меланхолическая обособленность делала его заметным. Он стал предметом подражания в своем кругу. Ревнивые товарищи помладше старались подражать присущему ему непритворному отсутствию усердия и страха; это был новый род байронизма, более сложный и достойный. «Ничто не заслуживает серьезного отношения»,— эта формула, в числе прочих вещей, распространялась и на профессоров; и хотя он всегда соблюдал вежливость, но университетским властям его отношение казалось непростительной грубостью. Его равнодушие считалось наглостью; и за одно из проявлений своего прирожденного легкомыслия (дополнение к его меланхолии) он был «выставлен» в середине второго года.
Такое событие было новостью в летописях Кэртью, и Сингльтон приготовился использовать его наилучшим образом. Он давно уже пророчил своему второму сыну карьеру разорения и позора. Есть нечто утешительное в этой простодушной родителвекой привычке. Без сомнения, отец заинтересован в участи своего сына; но без сомнения также пророк заинтересовывается в своих пророчествах. Если первая складывается плохо, то последние оказываются верными. Старик Кэртью извлекал из этого источника некоторое тайное утешение; он распространялся о собственной проницательности; придумывал неслыханные еще вариации на старую тему «я вам говорил», сочетал имя своего сына с виселицей и тюрьмой, говорил о незначительной сумме его университетских долгов так, как будто ему приходилось заложить имение, чтобы уплатить их.
— Я думаю, что это неправильно, сэр,— сказал Норрис,— я жил в колледже именно так, как вы говорили мне. Я жалею, что меня выставили, и вы вправе порицать меня за это; но вы не имеете никакого права допекать меня за долги.
Вряд ли нужно описывать действие этих слов на тупого человека, не без основания раздраженного. Некоторое время Сингльтон неистовствовал.
— Я вам вот что скажу, отец,— заявил наконец Норрис,— я думаю, что из этого ничего не выйдет. Я думаю, что вы лучше сделаете, если предоставите мне заняться живописью. Это единственная вещь, к которой я питаю искру интереса. Ни на что другое у меня не хватит терпения.
— Я надеялся, сэр,— отвечал отец,— что оказавшись по шею в позоре, вы, по крайней мере, не станете повторять таких легкомысленных заявлений.
Намек подействовал; легкомысленные заявления никогда больше не предъявлялись отцу, и Норрис был безжалостно отправлен в скучное для него путешествие. Он поехал за границу изучать иностранные языки и изучил их, не жалея расходов; вскоре отцу пришлось платить новую серию долгов, с подобными же жалобами, на этот раз вполне основательными, на которые Норрис не обратил ни малейшего внимания. Он испытал несправедливое отношение по поводу Оксфордской истории и с приправой злобы, удивительной в таком кротком, и упорства, замечательного в таком слабом человеке, отказался с этого дня хоть как-то контролировать свои расходы. Он тратил сколько мог, позволял слугам обирать себя без малейшего стеснения; подписывал векселя; и когда жатва созрела, уведомил об этом родителя с возмутительным спокойствием. Ему выдали на руки его личный капитал, поместили его на дипломатическую службу и заявили, что отныне он должен рассчитывать на самого себя.
Он так и делал до двадцати пяти лет; и к этому времени истратил свои деньги, накопил кучу долгов и приобрел (подобно многим другим меланхолическим и неинтересным личностям) привычку к игре. Один австрийский полковник — тот самый, который позднее повесился в Монте-Карло — дал ему урок, который длился двадцать два часа, и оставил его разоренным и беспомощным. Старик Сингльтон снова заплатил за честь своей фамилии, на этот раз фантастическую цифру, а Норрис был снова отправлен в плавание, на суровых условиях. Одному адвокату в Сиднее, в Новом Южном Валлисе, было поручено выплачивать ему триста фунтов в год, по четвертям. Писать письма ему было запрещено. Если бы он не явился в назначенный день в Сидней за деньгами, то был бы сочтен умершим, а деньги без разговоров были бы взяты обратно. В случае возвращения в Европу во всех известных газетах появились бы уведомления о его непризнании.
Одна из самых несносных черт его как сына заключалась в том, что он был всегда вежлив, всегда справедлив и всегда спокоен среди самой неистовой бури семейного гнева. Он ожидал ссоры; когда ссора наступала, оставался бесстрастным; он мог бы сказать вместе с Сингльтоном: «Я вам говорил», но довольствовался тем, что думал: «Так я и знал». Когда на него обрушились эти последние бедствия, он отнесся к ним как лицо, лишь отдаленно заинтересованное этим событием, спрятал в карман деньги и попреки и пунктуально исполнил приказание: сел на корабль и прибыл в Сидней. Есть люди, которые в двадцать пять лет остаются мальчиками; таков был и Норрис. Спустя восемнадцать дней после его высадки от полученной им за первую четверть суммы не оставалось ничего, и с легкомысленной доверчивостью иностранцев в так называемой новой стране он принялся осаждать конторы в поисках всякого рода несуразных занятий. Отовсюду его выгоняли, а под конец выгнали и из квартиры; и вот ему пришлось, в очень элегантной летней паре, очутиться в притонах городского отребья.
В такой крайности он обратился к адвокату, который выдавал ему пенсию.
— Прошу заметить, что мне время дорого, мистер Кэртью,— сказал адвокат.— Вам нет никакой надобности распространяться о том щекотливом положении, в котором вы находитесь. Подобные случаи не редкость в моей практике, и для таких случаев у меня своя система. Я предложу вам соверен — вот он. Ежедневно мой клерк будет выдавать вам шиллинг, а в субботу — так как в воскресенье моя конора закрыта — вы будете получать полкроны. Мои условия таковы: вы обращаетесь не ко мне, а к моему клерку; не должны являться в контору пьяным; будете уходить, лишь только получите деньги и распишитесь в получении. Всего хорошего.
— Я, кажется, должен благодарить вас,— сказал Кэртью.— Мое положение так плохо, что я не могу отказаться даже от такого голодного пособия.
— Голодного! — с улыбкой сказал адвокат.— Никто не будет голодать здесь, имея шиллинг в день. На моем попечении был другой молодой джентльмен, который, получая такое же пособие, оставался пьяным целых шесть лет.
Тут он снова углубился в свои бумаги. В последовавшее затем время фигура улыбающегося адвоката не выходила из памяти Кэртью.
— Этот трехминутный разговор стоил нескольких лет воспитания, — заметил он. — Это была целая жизнь в ореховой скорлупе. Черт побери, думал я, неужели я дошел до того, что завидую этому старому ископаемому!
Каждое утро в течение следующих двух или трех недель, когда часы били десять, Норрис, нечесанный и растрепанный, появлялся у дверей конторы адвоката. Долгий день и еще более долгую ночь он проводил в общественном парке, то на скамье, то на траве под Норфольк-Айлэндской сосной, в обществе, быть может, низшего класса на земле — сиднейских босяков. Каждое утро заря, занимавшаяся позади маяка, будила его; он вставал и смотрел на разгоравшийся восток, на тускневший фонарь маяка, на бездымный город, на гавань с лесом мачт, медленно выступавшую из сумрака. Его постельные товарищи (так сказать) не были так деятельны; они валялись на траве и по скамейкам — грязные мужчины, всклокоченные женщины, старавшиеся продолжить свой отдых; и Кэртью бродил один среди спящих, проклиная неизлечимую глупость своего поведения. День приводил новое общество нянек и детей, нарядно одетых и (с сожалением должен сказать) туго зашнурованных девушек и веселую публику в богатых экипажах; а в сторонке от нее Кэртью и «другие проходимцы» — его собственное горькое выражение — прятались, жевали траву и глазели на гуляющих. День проходил, свет угасал, зеленые и лиственные аллеи освещались фонарями или оставались в тени, и снова собиралась ночная компания: уличные женщины, бродяги мужчины; порой раздавался внезапный взрыв криков, слышался топот убегающих ног.
— Вы, пожалуй, не поверите,— сказал Кзртью,— но я дошел до того, что равнодушно бы отнесся к виселице. Однажды ночью меня разбудил женский вопль, и я только повернулся на другой бок. Да, странное это место, где днем гуляют дамы с детьми, а ночью вы можете слышать вопли о помощи, точно в дремучем лесу, хотя кругом сверкают огни большого города, а через парк проезжают кареты, увозящие гостей из Губернаторского дворца!
За неимением другого развлечения Норрис заводил знакомства, где, когда и с кем мог. Много длинных скучных разговоров вел он на скамьях или на траве; познакомился со многими странными типами; слышал много странных вещей и видел иногда вещи отвратительные. Одной иэ этих последних он был обязан освобождением из парка. Уже несколько дней дождь лил немилосердно; ночь за ночью ему приходилось тратить четыре пенса на ночлег и сокращать свой стол соответственно остававшимся восьми пенсам. Однажды утром он сидел на углу Макварри-стрита, голодный, так как остался без завтрака, и мокрый, каким был уже несколько дней, когда визг обиженного животного привлек его внимание. Ярдов за пятьдесят от него, на крайней лужайке, группа хронических безработных поймала собаку и истязала ее неописуемо. Сердце Кэртью, ставшее равнодушным к воплям человеческого гнева или горя, пробудилось на призыв бессловесного животного. Он бросился на босяков, растолкал их, освободил собаку. Их было шестеро, все отборные висельники; но на этот раз пословица оправдалась, жестокость оказалась соединенной с трусостью; негодяи выругали его и ретировались. Случайно этот акт мужества не остался незамеченным. На скамье поблизости сидел лавочный приказчик, потерявший место, маленький, веселый, краснолицый человечек, по имени Гемстид. Он бы ни за что не вмешался сам, так как его скромность более чем равнялась его доблести; но поспешил поздравить Кэртью и предупредить его, что подобные столкновения не всегда могут кончиться для него так удачно.
— Опасный сброд толчется здесь, в парке. Право слово, лучше с ними не связываться,— заметил он.
— Ну, я и сам из этого сброда, — возразил Кэртью.
Гемстид засмеялся и сказал, что он сумеет отличить джентльмена.
— Как бы то ни было, я тоже один из безработных, — сказал Кэртью, присаживаясь рядом со своим новым знакомым, как садился уже (с тех пор как началось это приключение) подле стольких других.
— Я сам без места, — сообщил Гемстид.
— Все же вы не чета мне,— сказал Кэртью.— Моя беда в том, что я никогда не был при месте.
— Должно быть, у вас нет профессии? — спросил Гемстид.
— Я умею тратить деньги,— ответил Кэртью,— и понимаю кое-что в лошадях и в морском деле. Но я не состою членом никакого союза; иначе нашел бы дюжину мест.
— Верно! — сочувственно отозвался слушатель.— Пробовали поступить в конную полицию? — спросил он.
— Пробовал, да не приняли,— был ответ,— экзамена не выдержал.
— Ну, а что вы думаете о железной дороге, если так? — спросил Гемстид.
— А что вы сами думаете о ней? — спросил Кэртью.
— О, я о ней не думаю, я не занимаюсь черной работой,— гордо ответил маленький человечек.— Но кто не брезгует ею, тот наверное найдет там занятие.
— Ради Бога, скажите мне, куда я должен направиться? — воскликнул Кэртью, вставая.
Проливные дожди не прекращались, страна уже всюду терпела от наводнений; железная дорога с каждым днем требовала все больше рабочих, начальник объявлял об этом; но «безработные» предпочитали жить милостыней и воровством, и землекоп, даже любитель-землекоп, мог диктовать плату на рынке. В ту же ночь, после скучного путешествия и перемены поездов, чтоб избежать обвала, Норрис очутился в грязной выемке за Южным Клифтоном и впервые попробовал свои силы на черной работе.
Дождь лил, не ослабевая, уже несколько недель. Весь передний склон горы сползал к морю, лавины глины, камней и вывороченных с корнями деревьев обрушивались на прибрежные утесы, на взморье или в буруны. Дома сносились и разбивались, как орехи; другие, которым грозила опасность, стояли пустыми, с открытыми дверьми, с холодными печами, без обитателей, разбежавшихся кто куда. Ночью и днем огонь пылал на стоянке рабочих; ночью и днем горячий кофе был к услугам переутомленных тружеников; ночью и днем инженер объезжал свой участок со словами поощрения, ласковыми и грубыми, соответствовавшими характеру людей. Ночью и днем стучал телеграф, разнося печальные известия и тревожные вопросы. Редкие поезда медленно двигались по насыпи, то и дело давая сигналы, и останавливались у опасных мест, точно живые существа, чующие опасность. Начальник поста спешно осматривал свои работы, подавал (попросту криком) сигнал двигаться; вся партия выстраивалась вдоль линии и смотрела, затаив дыхание или разражалась коротким «ура!» убедившись, что поезд миновал опасный пункт и устремляется дальше при слабом дневном свете, пробивающемся сквозь тучи, или при мерцании ламп в сгущающихся дождливых сумерках.
Одну из таких сцен Кэртью не забудет до гроба. Дул сильный ветер с моря; высокий прибой, на расстоянии пятисот футов под его ногами, бомбардировал подножие крутого берега, а неподалеку боролось с волнами судно, призывая на помощь ружейными выстрелами. Кэртью смотрел и слушал, когда появился поезд и остановился, выпуская вавилонскую башню дыма и удручая сердца людей пронзительным звуком своего свистка. Инженер был тут же; он побледнел, давая сигнал; поезд тронулся черепашьим шагом; но гора дрогнула и как будто двинулась вниз; рабочие инстинктивно ухватились за кустарники и деревья; тщетная предосторожность, такая же тщетная, как выстрелы злополучных моряков. Однако и на этот раз испуг оказался напрасным: поезд прошел благополучно; Кэртью перевел дух и, вспомнив о погибающем корабле, взглянул вниз. Корабль исчез.
Так проходили дни и ночи; титанический труд при трагических обстоятельствах. Кэртью изнемогал от бессонницы и кофе; его руки, размягченные влажностью, были изрезаны в лоскутья; но он наслаждался еще неведомыми ему душевным миром и телесным здоровьем. Чистый воздух, физическая работа, постоянная необходимость усилий,— все это было как раз тем, чего недоставало до сих пор в его бестолковой жизни, и настоящим лекарством против его жизненного скептицизма. Провести поезд — такова была повторяющаяся задача; не оставалось времени спрашивать, какая в ней надобность. Кэртью, лентяй, мот, праздношатающийся дилетант, был вскоре замечен, заслужил похвалы и выдвинулся. Инженер клялся им и ставил его в пример. Кэртью слышал, как он отозвался о нем однажды: «У меня тут новый приятель, молодой малый. Стоит любых двоих из партии». Слова эти прозвучали в ушах изгнанного сына точно музыка; и с этого момента он не только интересовался, но и гордился своей плебейской работой.
Напряженность работы не уменьшилась ко времени приближения четвертного срока. Норрису было теперь доверено чрезвычайно важное дело: по его заявлению поезда останавливались или проходили по опасной террасе близ Норт-Клифтона; и эта ответственность ужасала и радовала его. Мысль о семидесяти пяти фунтах, которые ждут его у стряпчего, и обязательство находиться в первый день каждой четверти в Сиднее одно время смущали его. Затем он решился, отправился, улучив свободную минуту, в гостиницу в Клифтоне, спросил бумаги и чернил и написал письмо, в котором объяснял, что ему удалось найти хорошее место, что он потеряет его, если отправится в Сидней, и потому просить стряпчего считать это письмо доказательством его пребывания в колонии и сохранить деньги до следующей четверти. Ответ был не только благоприятный, но и дружественный. «Хотя ваша просьба противоречит моим инструкциям,— писал стряпчий,— но я охотно принимаю на себя ответственность за ее исполнение. Должен сказать, что я приятно разочарован вашим поведением. Мой опыт не дал мне оснований ожидать многого от джентльменов в вашем положении».
Дождь перестал, и временные работники были отпущены; только не Норрис, за которого инженер ухватился как за клад; не Норрис, который разгуливал теперь по линии в постоянной артели рабочих. Стоянка устраивалась среди диких скал и лесов, вдали от всякого жилища; когда он сидел вечером с товарищами перед костром, поезда, проходившие мимо, были их ближайшими и единственными соседями, кроме лесных животных. Прекрасная погода, легкая и однообразная работа, долгие часы вялого разговора у костра, долгие бессонные ночи, когда он припоминал свою нелепую и бесплодную карьеру, вставая и бродя при лунном свете в лесу, случайно попавшая в руки газета, которую он прочитывал от начала до конца, объявления с таким же интересом, как текст,— таково было существование, которое вскоре начало утомлять и раздражать его. Ему недоставало утомления, бешеной спешки, остановок, огней, ночного кофе, грубой и обрызганной грязью поэзии первых трудных недель. В тишине его новой обстановки какой-то голос гнал его из этой жизни вне мира, и в половине октября он отказался от места и простился с палатками и с утесами Лысых Гор.
В простом рабочем платье, с узлом за плечами и накопленным жалованьем в кармане, он вторично вступил в Сидней и с удовольствием, несколько оглушенный, шел по холодным улицам, как человек, вернувшийся из путешествия. Зрелище людской массы увлекало его. Он забыл о делах, забыл о еде. Он блуждал в движущейся толпе, точно щепка по реке. Наконец попал он к Парку, зашел туда, вспомнил о своем позоре и своих страданиях и с острым любопытством взглянул на своих преемников. Он узнал и приветствовал как старого семейного друга Гемстида, немного более оборванного и такого же неунывающего, как раньше.
— Вы оказали мне большую услугу,— сказал ему Норрис.— Эта железная дорога оказалась как раз по мне. Надеюсь, и вам повезло.
— Честное слово, нет! — ответил маленький человечек.— Вот сижу да читаю «Мертвую Петлю». Депрессия в торговле, изволите видеть. Нет места, подходящего для такого человека, как я.
Он показал Норрису свои аттестаты и рекомендации, от бакалейщика в Уулумулу, от торговца железными изделиями и от салона с бильярдом.
— Да,— сказал он,— я пробовал служить маркером. Не стоящая вещь: поздние часы работы вредят здоровью. Я не хочу быть ничьим рабом,— прибавил он твердо.
Зная, что тот, кто слишком горд, чтобы быть рабом, обыкновенно не бывает настолько скромен, чтобы отказаться быть пенсионером, Кэртью дал ему полсоверена и, внезапно почувствовав голод, направился в «Парижский Отель». Когда он попал в эту часть города, барристеры трусили по улицам в париках и мантиях, и он остановился, с узлом за плечами, посмотреть на них, полный нахлынувших на него курьезных воспоминаний прошлого.
— Клянусь Георгом! — раздался чей-то голос.— Это мистер Кэртью!
Повернувшись, он очутился нос к носу с красивым загорелым юношей, несколько полным, в щегольском костюме и с цветами на добрый соверен в петлице. Норрис встретился с ним в начале своего пребывания в Сиднее, на прощальном ужине, провожал его на шхуну, полную тараканов и черных матросов, на которой тот отправлялся в шестимесячное плавание среди островов, и сохранил о нем воспоминание.
Том Гадден (известный Сиднейской публике под именем «Томми»), был наследник значительного состояния, которое предусмотрительный отец вверил в руки суровых опекунов. Доход давал возможность мистеру Гаддену фигурировать в полном блеске в течение трех месяцев из двенадцати; а остальное время он проводил вдали от общества, на островах. Неделю тому назад он вернулся из плавания, разъезжал теперь по Сиднею в изящных кэбах, проветривая блистающие первым цветом юности шесть новеньких пар; тем не менее это простодушное создание приветствовало Кэртью, в его рабочей куртке и с узлом за плечами, точно герцога.
— Идем, выпьем! — сказал он весело.
— Я иду завтракать в «Парижский Отель»,— ответил Кэртью.— Давненько уже не случалось мне поесть прилично.
— Великолепно! — сказал Гадден.— Я завтракал полчаса тому назад; но мы займем отдельную комнату, и я чего-нибудь перехвачу. Это подкрепит меня. Я чертовски измучился вчера вечером, а сегодня утром без конца встречаюсь с приятелями.
Встретиться с приятелем и выпить с ним было для Томми равнозначащими выражениями.
Вскоре они сидели за столом в угловой комнате наверху и отнеслись с полным вниманием к наилучшему меню, какое можно было составить в Сиднее. Странное сходство положений сблизило их, и они вскоре разоткровенничались. Кэртью сообщил о своих лишениях в Парке и о своей работе в качестве землекопа; Гадден рассказал о своих похождениях в качестве любителя-торговца копрой в Тихом океане и набросал юмористическую картину жизни на Коралловом острове. Кэртью заключил, что его отлучка оказалась более доходной, но торговые расходы Гаддена состояли главным образом в портере и хересе для собственного употребления.
— У меня было и шампанское,— сказал он,— но я берег его на случай болезни, пока мне не показалось, что я и впрямь заболел; тогда я стал пить по бутылке каждое воскресенье. Спал обыкновенно все утро, потом завтракал с шампанским, лежал в гамаке и читал «Средние века» Галлама. Читали вы эту книгу? Я всегда беру с собой что-нибудь серьезное на острова. Без сомнения, я взялся за дело удачно; но если бы оно обошлось чуточку дешевле или если бы нас было двое в доле, мы взяли бы сто на сто. Я приобрел влияние, вот как! Я теперь вождь, заседаю в доме собраний на особом месте. Попробовали бы они наложить табу на меня! Не посмеют; у меня сильная партия, могу вас уверить. Как же, у меня более тридцати коуторпов сидят на веранде и уплетают консервы из лососины.
— Коуторпов? — спросил Кэртью, — что это такое?
— Так Галлам называет феодальную челядь,— объяснил Гадден не без хвастливости.— Это моя свита. Они принадлежат моему дому. Конечно, оно выходит не дешево; не напасешься ведь консервов из лососины на всех этих вассалов; но при случае я кормлю их сквидами. Сквиды хороши для туземцев, но я их не ем, — как и акулу. Это как рабочий класс на родине. При убыточной цене на копру, им бы следовало добровольно терпеть свою долю убытков, и я им объяснял это сто раз. Я считаю своей обязанностью просвещать их умы, и пытаюсь делать это; но политическая экономия им совсем не доступна, не вмещается в их голове.
Одно из его замечаний заинтересовало Кэртью, и он ответил с улыбкой:
— Кстати, по поводу политической экономии. Вы сказали, что если бы двое были в доле, то доходы возросли бы. В чем же тут расчет?
— Я сейчас покажу вам! Сейчас все вычислю! — воскликнул Гадден и принялся выводить сказочные цифры карандашом на оборотной стороне меню. Это был человек, или, скажем лучше, мальчик, с необычайной способностью проектировать. Стоило дать ему малейший намек на спекуляцию, и цифры текли из него потоком. Живое воображение и готовая к услугам, хотя не всегда точная, память, доставляли данные; он распространялся с неподражаемым жаром, который придавал ему вид забияки; сыпал противоречиями; находил ответы, пустые или содержательные, на всякое критическое замечание; и зритель улыбался то на его простоту, то на его увлечение, или изумлялся его неожиданной резкости. Он походил на пародию Пинкертона. Если для Джима дело было романом, то для него арабской сказкой.
— Имеете вы понятие о том, что это стоит? — спросил он по поводу одного предмета торговли.
— Ни малейшего,— сказал Кэртью.
— Десять фунтов за глаза довольно,— заявил прожектер.
— О, не может быть! — воскликнул Кэртью.— По крайней мере пятьдесят.
— Вы только что сказали, что не имеете понятия о цене,— воскликнул Томми,— как же я составлю рассчет, если вы назначаете наудачу? Вы, кажется, не способны быть серьезным!
Но он согласился повысить цену до двадцати, а немного погодя, когда расчет привел к дефициту, снова понизил ее до пятнадцати фунтов, заметив при этом: «Я говорил вам, что это вздор. В этого рода вещах необходима точность, иначе ничего путного не выйдет».
Некоторые из этих проектов показались Кэртью нелепыми, и по временам его совершенно сбивала с толку капризная игра ума прожектера. Эти прыжки, казалось, делаются просто ради упражнения и мимоходом, как курбеты норовистой лошади. Постепенно дело приняло форму; блестящее, если и лишенное фундамента, здание воздвиглось; и хотя медведь еще бродил по лесу, но шкура его была уже поделена. Кэртью через несколько дней мог получить полтораста фунтов; Гадден располагал пятьюстами; почему бы им не подобрать еще одного или двух молодцов, не нанять старое судно и не предпринять плавания на свой счет, страх и риск? Кэртью был опытен в управлении яхтой; Гадден, по его словам, мог «приблизительно справляться с делом». Денег, несомненно можно было зашибить, иначе зачем бы такое множество судов крейсировало среди островов; имея собственное судно, можно было рассчитывать на еще большие барыши.
— И каков бы ни был результат,— воскликнул Гадден,— мы во всяком случае окупим свое содержание! Идем, купите себе приличный костюм, это, конечно, первое, что вам нужно сделать; а затем возьмем кабриолет и отправимся в «Почтенную Поселянку»,
— Я останусь в том костюме, который на мне, — сказал Норрис.
— Останетесь? — воскликнул Гадден.— Должен сказать, что я удивляюсь вам. Вы настоящий мудрец. Это называется пифагореизм, не так ли, если я не забыл философии?
— Ну, я называю это экономией,— возразил Кэртью.— Если мы попытаем счастья в этом предприятии, то я буду беречь каждый сикспенс.
— Увидите, попытаем ли мы его! — воскликнул сияющий Томми, вставая из-за стола.— Только заметьте, Кэртью, все должно быть на ваше имя. У меня капитал, изволите видеть, а у вас все права. Вы можете разыграть роль vacuus Viator, если дело пойдет плохо.
— Мне кажется, мы только что доказали, что дело это верное,— сказал Кэртью.
— Верных дел не бывает, дружище, — возразил мудрец,— ненадежно даже букмекерство.
Трактир и чайный сад, известные под названием «Почтенной Поселянки», были собственностью капитана Востока, чья долгая, деятельная карьера была посвящена плаванию среди островов. Всюду, от Тонга до Адмиралтейства, он был как дома и мог лгать на роддом языке. Он видел конец сандалового дерева, конец масла и начало копры; и сам был коммерческим пионером, первым, заведшим сношения с островами Джильберта. Он подвергся пытке на Фиджи во времена сэра Артура Гордона; и если когда-нибудь молился, то, конечно, имя сэра Артура не было забыто. Он получил семь копийных ран в Новой Ирландии — его помощник был тогда же убит — при знаменитом нападении на бриг «Веселый Роджер»; но предатели-дикари ничего не выиграли от своего коварства, и Восток, несмотря на все их сопротивление, заставил семьдесят пять человек работать на судне, причем не более дюжины умерли от ран. Он участвовал, кроме того, в милой шутке, которая стоила жизни Паттисону; и когда мнимый епископ высадился, отслужил службу и благословил туземцев, Восток, в женской рубахе, которую он достал из запаса своих товаров, стоял по правую руку от него и провозглашал «аминь». Это было темой его любимого рассказа, когда он был уверен, что находится в компании добрых друзей. «Двести рабочих за пригоршню аминей», так он озаглавил рассказ; а последствие, смерть настоящего епископа, казалось ему необыкновенно забавной штукой.
— Зачем же мы едем к этому старому негодяю? — спросил Кэртью.
— Подождите, пока услышите его,— ответил Томми; — этот человек знает все.
Выходя из кабриолета у «Почтенной Поселянки», Гадден заинтересовался наружностью извозчика, крупного, смахивавшего на моряка, человека, краснолицего, голубоглазого, с короткими руками и прерывистым дыханием, лет сорока.
— А ведь я вас знаю,— сказал он,— возили вы меня раньше?
— Сколько раз, мистер Гадден! — ответил возница.— Последний раз, когда вы вернулись, я возил вас на скачки, сэр.
— Отлично; в таком случае слезайте и заходите выпить, — сказал Томми и направился в сад.
Капитан Восток встретил друзей: это был медлительный угрюмый старик с рыбьими глазами; он поздоровался с Томми и (как вспомнили впоследствии) перемигнулся с извозчиком.
— Бутылку пива извозчику на тот столик,— сказал Том,— все, что вам угодно, от шэндигаффа {Смесь обыкновенного пива с имбирным (прим. перев.).} до шампанского, на этот; и присаживайтесь сами к нам. Позвольте мне познакомить вас с моим другом, мистером Кэртью. Я пришел по делу, Билли; мне требуется от вас дружеский совет; я затеваю торговлю с островами за свой риск.
Без сомнения, капитан был целым рудником советов, но ему не представилось случая дать их. Он не мог высказать мнения, не успевал кончить фразы, как Гадден сбивал его целым залпом возражений и поправок. Этот прожектер, с разгоревшимся от возбуждения лицом, ставил ему вопрос, и прежде чем тот успевал ответить, впивался в него, отвергал его факты, осмеивал его соображения и по временам громил его с высоты морального негодования.
— Прошу прощения,— сказал он наконец — я джентльмен, мистер Кэртью джентльмен, и мы не намерены браться за такое дело. Неужели вы не можете понять, с кем говорите? Неужели вы не можете говорить со смыслом? Неужели вы не можете указать нам подходящий товар?
— Нет, думается мне, не могу,— возразил старый Восток,— особенно, когда не могу слышать свой голос две секунды кряду. Я получал барыши на джине и ружьях.
— Подите вы с джином и ружьями! — воскликнул Гадден.— Они давали барыши в ваше время, это верно, но теперь вы стары, и ваша игра кончена. Я вам скажу, что требуется теперь, Билли Восток,— прибавил он и остановился.
Кэртью не мог удержаться от улыбки. Весь план начинал ему казаться менее серьезным, так как Гадден представлялся слишком невменяемым вождем; но он забавлял его чрезвычайно. Совсем иное впечатление произвел он на капитана Востока.
— Вы знаете, где раки зимуют, да? — с горечью заметил этот джентльмен, когда Томми замолчал.
— Знаю лучше вас, если вы это подразумеваете,— возразил Том.— Стою на том. Вы человек без всякого образования, вы провели всю жизнь в море и на островах; неужели вы думаете, что можете давать указания такому человеку, как я?
— Ваше здоровье, Томми,— отвечал Восток,— вас не зажарят и на Новых Гебридах.
— Разумеется! — воскликнул Том, быть может, не поняв смысла этого сомнительного комплимента,— теперь слушайте меня внимательно. У нас есть деньги, и предприимчивость, и опыт; нам нужен дешевый хорошенький кораблик,- умелый капитан и рекомендация к какому-нибудь торговому дому, который отпустил бы нам товары в кредит.
