Однако он вывел их из летаргии. Они повиновались ворча, вытащили шлюпку выше линии прилива и последовали за ним на вершину жалкого островка, откуда открывался весь горизонт, частью омраченный наступающей ночью, частью расцвеченный красками заката. С помощью паруса, весел и мачты устроили палатку. Затем Амалу, не дожидаясь приказания, по инстинкту привычной службы, развел огонь и принялся за стряпню. Ночь наступила, звезды и серебряный серп месяца засияли в высоте, прежде чем ужин был готов. Холодное море блестело вокруг них и огонь озарял их лица, пока они ели. Томми открыл свой ящик, и бутылка хереса обошла кружок, но долго никто не нарушал молчания.
— Ну, так как же быть теперь? — внезапно спросил Мак.
— Да, дело плохо,— сказал Томми.— Где мы, собственно, находимся?
— Я вам скажу,— ответил Мак,— если вы хотите слушать. Когда я служил на китайском пакетботе, мы заходили на этот остров. Он лежал на пути в Гонолулу.
— Черт возьми! — воскликнул Кэртью.— Это нам на руку. Останемся здесь. Нам нужно поддерживать хороший огонь, но здесь довольно обломков.
— Обломков сколько угодно! — сказал ирландец.— Тут только и есть обломки да доски для гробов.
— Но нам придется разводить очень большой огонь,— заметил Гемстид.— Такого костра, как этот, недостаточно; его никто не увидит.
— Не увидит? — сказал Кэртью.— Оглянитесь кругом.
Все оглянулись и увидели пустоту ночи, голую светлую гладь моря и звезды, глядевшие на них; и голоса замерли в их груди при этом зрелище. В этой огромной пустоте, казалось, их можно было видеть с одной стороны из Китая, с другой из Калифорнии.
— Бог мой, какая пустыня! — пробормотал Гемстид.
— Пустыня! — воскликнул Мак и внезапно умолк.
— Это лучше шлюпки, во всяком случае,— заметил Гадден.— Мне до смерти надоела шлюпка.
— А меня сокрушают деньги! — вмешался капитан.— Подумать только, такое богатство,— четыре тысячи золотом, серебром и билетами,— и проку в них не больше, чем в навозе.
— Я вам вот что скажу,— сказал Томми.— Мне не нравится, что они остались в шлюпке — слишком далеко от нас.
— Ну вот, кто же их тронет? — воскликнул Мак с хохотом.
Однако остальные не разделяли его чувства. Они встали, спустились к шлюпке, принесли ящик с деньгами на двух веслах и поставили его у огня.
— Вот мое сокровище! — воскликнул Уикс, приветствуя его шляпой.— Две тысячи фунтов нечего считать, их придется уплатить по счетам. Но остальное! С лишком сорок торговых фунтов чеканного золота, да без малого два центнера чилийского серебра! А! Да ведь этого довольно, чтобы собрать целый флот! Вот увидите, что они подействуют на компас и притянут к нам корабль. Увидите, что вахтенный почует их издали! — воскликнул он.
Мак, который не имел доли ни в счетах, ни в сорока фунтах золота, ни в двух центнерах серебра, с нетерпением слушал эти слова и разразился горьким, насмешливым хохотом.
— Дожидайтесь! — сказал он резко.— Вы скоро готовы будете разжечь этими билетами костер.
Он повернулся, вышел из круга, освещенного огнем, и остановился, всматриваясь в море.
Его слова и уход моментально погасили искры хорошего настроения, вызванного было обедом и ящиком. Группа снова погрузилась в угрюмое молчание, а Гемстид взялся за банджо, на котором обыкновенно играл по вечерам. Репертуар его был невелик: струны заиграли под его пальцами «Родина, милая родина», и он машинально затянул эту песню, но не успел окончить первой фразы, как инструмент был вырван из его рук и полетел в костер. Повернувшись с криком, он увидел перед собой разъяренного Мака.
— Будь я проклят, если потерплю это! — воскликнул капитан, вскакивая.
— Я уже говорил вам, что у меня буйный характер,— сказал Мак таким жалобным тоном, который казался очень странным у человека с его характером.— Что же он меня расстраивает? Мало нам и без того терпеть приходится?
Тут он, к общему удивлению, всхлипнул и продолжал с сильнейшим ирландским акцентом:
— Прошу у всех прощения за свое буйство, а особенно у этого добряка, так как он, в сущности, безобидное создание, и вот моя рука, если он согласен принять ее.
Эта сцена варварства и сентиментальности оставила странное, неоднозначное впечатление. По правде сказать, все были довольны, что музыка прекратилась, а извинение и последующее поведение Мака подняли его в глазах товарищей по несчастью. Но все-таки нота разлада и ее впечатление остались в душе каждого. На этом диком, бесприютном острове проявились человеческие страсти, и все содрогнулись при мысли о возможных ужасах.
Решено было непрерывно держать вахту ввиду возможности появления корабля; и Томми, у которого явилась одна мысль, взялся дежурить в первую очередь. Остальные забрались в палатку и вскоре наслаждались утешительным сном, который является всюду и ко всем людям, успокаивая тревогу и ускоряя время. А лишь только все успокоились и храп нескольких спящих смешался с шумом прибоя, Томми тихонько ушел со своего поста с ящиком хереса и бросил его в море. Но бурная непоследовательность Мака не зависела от одной-двух чарок вина; его страсти, буйные и другого рода, были иного склада, чем у его товарищей, и в этом полукельте таились возможности добра и зла, которых никто из них не мог бы предсказать.
Около двух часов утра звездное небо — так, по крайней мере, показалось, потому что сонный сторож не заметил приближения тучи — излилось целым потоком; и в течение трех дней дождь лил не переставая. Остров превратился в губку, потерпевшие крушение — в мокрые тряпки; все исчезло из виду, даже риф скрылся за стеной падающей воды. Огонь вскоре был залит; после того как две коробки спичек были изведены бесполезно, решили ждать хорошей погоды, и компания питалась кое-как консервами и хлебом.
Второго февраля, на утренней вахте, тучи рассеялись, солнце вышло во всем блеске, и потерпевшие снова сидели у костра и пили горячий кофе с жадностью животных и страдальцев. Затем дела их пошли однообразно. Огонь постоянно поддерживался; это занимало одного человека непрерывно, а остальных час или около того в день. Дважды в день все купались в лагуне — их главное, почти единственное удовольствие. Часто с успехом удили в лагуне рыбу. Остальное время проводили, валяясь или бродя по острову, беседуя, споря. Время рейсов китайских пароходов было рассчитано в точности, после чего к этому предмету больше не возвращались. Слишком тяжело было о нем думать. Путешествие на шлюпке было молчаливо отвергнуто; приняли отчаянное решение дожидаться здесь помощи или голодной смерти; ни у кого не хватало духа глядеть своей судьбе в лицо, тем более обсуждать ее с товарищами. Но тайный ужас не покидал их; в праздные часы, в минуты молчания, он веял холодом на компанию и заставлял глаза людей обращаться к горизонту. Тогда в панике самозащиты они старались развлечься каким-нибудь другим предметом. А о чем же можно было говорить в этом пустынном уголке, кроме ящика с деньгами?
В самом деле, это была единственная особенность, единственная заметная вещь в их островной жизни; присутствие этого ящика с билетами и звонкой монетой владело умами всех; кроме того, с ним были связаны известные настоятельные задачи, которые могли занять часы досуга. Две тысячи фунтов предстояло уплатить Сиднейской фирме; две тысячи фунтов составляли чистую прибыль, и их нужно было поделить в неравных пропорциях между шестью. Решено было, как определить доли участников: каждый фунт внесенного капитала, каждый фунт следовавшего к уплате жалованья считался за «пай». Томми следовало получить пятьсот десять паев, Кэртью сто семьдесят, Уиксу сто сорок, а Гемстиду и Амалу по десять: всего восемьсот сорок «паев». Сколько приходилось на пай? Этот вопрос обсуждался сначала по вдохновению, главным образом при помощи силы легких Томми. Затем последовал ряд неверных вычислений, которые кончились, в ущерб арифметике, принятием, вследствие усталости, приблизительной оценки в 2 фунта 7 шиллингов 7 1/4 пенса. Цифра была очевидно неточная; сумма паев составляла не 2000 фунтов, а 1996 фунтов 6 шиллингов. Таким образом, 3 фунта 14 шиллингов оставались без назначения. Но это была наиболее точная цифра, которую они нашли, и наиболее высокая, так что пайщики не пускались в придирчивую критику, созерцая свои великолепные дивиденды. Уикс внес 100 фунтов и должен был получить капитанское жалованье за два месяца; его доля составляла 333 фунта 3 шиллинга 6 3/4 пенса. Кэртью внес 150 фунтов; ему предстояло получить 401 фунт 18 шиллингов 6 1/2 пенса. 500 фунтов, внесенные Томми, превратились в 1213 фунтов 12 шиллингов 9 3/4 пенса; а Амалу и Гемстид, имевшие право только на жалованье, должны были получить по 22 фунта 16 шиллингов 1/2 пенса каждый.
От разговоров и размышлений об этих цифрах был только шаг к открытию сундука, а когда сундук был открыт, блеск монеты оказался неотразимым. Каждый чувствовал, что он должен видеть свое сокровище отдельно, пощупать руками монету, пересчитать ее и сознавать себя признанным собственником. Но тут возникло непреодолимое затруднение. В сундуке оказалось семнадцать шиллингов английской монетой; кроме того, было только чилийское серебро, так что чилийский доллар, которых считалось шесть на фунт стерлингов, практически оказался их самой мелкой монетой. Ввиду этого было решено делить только фунты, а шиллинги, пенсы и дроби отнести в общий фонд. Этот последний, с тремя фунтами четырнадцатью шиллингами, отделенными раньше, составил семь фунтов один шиллинг.
— Вот что я вам скажу,— заметил Уикс.— Кэртью, Томми и я возьмем по фунту каждый, а Гемстид и Амалу разделят остальные четыре и разыграют в орлянку лишний шиллинг.
— О, пустяки! — сказал Кэртью.— Томми и я и так богаты. Мы возьмем по полсоверена, а остальные трое получат сорок шиллингов.
— А я вам скажу, что этого и делить не стоит,— вмешался Мак.— У меня в сундуке есть карты. Почему бы нам не сыграть на эту сумму.
В этом скучном месте предложение было принято с восторгом. Маку, как собственнику карт, предоставили ставку, сумма была разыграна в пяти партиях криббеджа, и когда Амалу, последний оставшийся из игроков, был побит Маком, оказалось, что час обеда уже прошел. Поев на скорую руку, они снова принялись за карты (на этот раз по предложению Кэртью). Игра возобновилась. Это было, вероятно, около двух часов пополудни 9 февраля, и они играли с переменчивым счастьем двенадцать часов, заснули тяжелым сном и, проснувшись поздно утром, снова принялись за игру. Весь день 10 февраля с досадными перерывами для еды и продолжительной отлучкой Томми, который вернулся с выловленным ящиком хереса, они продолжали сдавать и ставить. Наступила ночь; они подвинулись поближе к костру. Около двух часов утра Томми продал свою сдачу с аукциона, как делают робкие игроки, и Кэртью, который не наддавал, на минуту оказался свободным и осмотрелся кругом. Он увидел лунный свет на море, деньги, разбросанные в этом неподходящем месте, взволнованные лица игроков. Он почувствовал в своей груди знакомое волнение; ему почудились звуки музыки, и хотя луна еще светила над морем, но море переменилось, померещилось казино среди освещенного фонарями сада и монеты сверкающие на зеленом столе. «Боже мой! — подумал он,— неужели я опять становлюсь игроком!» Он с любопытством окинул взглядом песчаный стол. Он и Мак были в крупном выигрыше; кучи золота и серебра лежали подле них. Амалу и Гемстид остались при своем; но Томми жестоко проигрался, а у капитана оставалось всего фунтов пятьдесят.
— Послушайте, не закончить ли нам? — сказал Кэртью.
— Дайте ему стакан Бокля,— отозвался кто-то, и новая бутылка была откупорена, а игра продолжалась неумолимо.
Кэртью слишком много выиграл, чтобы выйти из игры или настаивать, и весь остаток ночи ему пришлось следить за развитием этого безумия и делать тщетные попытки проиграться, продолжая выигрывать. Рассвет одиннадцатого февраля застал его в полном отчаянии. Сдача принадлежала ему, и он выигрывал. Он только что сдал; каждый поставил крупную ставку. Капитан рискнул всем, что у него оставалось,— двенадцать фунтов золотом и несколько долларов, и Кэртью, заглянув в свои карты, прежде чем открыть их, убедился, что игра его.
— Послушайте, ребята,— сказал он,— мне это надоело, и я заканчиваю.
Сказав это, он показал свои карты, разорвал их и встал.
Компания уставилась на него с ропотом удивления, но Мак мужественно поддержал его.
— Довольно с нас, я тоже думаю,— сказал он,— но, разумеется, все это была только шутка. Я возвращаю свои деньги. Ссыпайте все в сундук, ребята! — с этими словами он начал ссыпать свой выигрыш в сундук.
Кэртью подошел и пожал ему руку.
— Я никогда не забуду этого,— сказал он.
— А как быть с Амалу и Гемстидом? — спросил Мак вполголоса.— Они оба выиграли.
— Это правда! — сказал Кэртью громко.— Амалу и Гемстид, подсчитайте ваш выигрыш; я и Томми платим его.
Это было принято без возражений; оба были рады получить выигрыш, кто бы его ни платил; а Томми, проигравший около пятисот фунтов, был в восторге от этого компромисса.
— А как же Мак? — спросил Гемстид.— Неужели он потеряет все?
— Прошу прощения,— возразил ирландец,— я уверен, что вы говорите с добрым намерением, но лучше бы вам помолчать, потому что я не таковский человек. Если бы я думал, что выиграл деньги всерьез, ни одна душа не вытянула бы их у меня. Но я считал, что игра ведется в шутку; это была моя ошибка, изволите видеть, а на этом острове не найдется человека, который посмел бы делать подарки сыну моей матери. Вот мое мнение, можете спрятать его в карман, пока не понадобится.
— Ну, Мак, вы настоящий джентльмен! — сказал Кэртью, помогая ему сваливать деньги в ящик.
— Какого черта, сэр, просто пьяница матрос,— сказал Мак.
Тем временем капитан сидел, закрыв лицо руками; затем он машинально встал, шатаясь, точно пьяница после попойки. Но когда он поднялся, лицо его изменилось, и он гаркнул на весь остров:
— Парус, эй!
Все повернулись на крик, и при мутном утреннем свете увидели направлявшийся прямехонько к рифу Мидуэй бриг «Летучее Облачко» из Гулля.
Отзывы о сказке / рассказе: