Памяти Гали
— Закурить не найдется, старшой? — обратилась к старшему лейтенанту Ушакову недавно подсевшая в купе девица в военной форме.
— Ишь ты, могла бы и повежливей, — не утерпел пожилой усатый солдат, который сидел рядом с Ушаковым
Девица замечание солдата оставила без внимания, даже взгляда не бросила, а ожидающе, почти требовательно глядела на старшего лейтенанта. Тот вынул кисет, бумагу и молча протянул девушке. Она небрежно поблагодарила и ловко умело стала сворачивать цигарку, а когда свернула, кинула:
— В тамбур пойдем? — кинула так, будто Ушаков обязательно должен отправиться с ней курить.
— Ну что ж, пойдемте, — пожал он плечами, усмехнувшись.
Его начала несколько забавлять эта развязная, но очень страшненькая на вид девица. Она была в телогрейке, в ватных брюках, вправленных в большие, явно не по размеру валенки. Подпоясана была солдатским брезентовым ремнем, но вот ушанка — офицерская, тоже великоватая, нахлобученная по самые уши. Ушаков догадался, что острижена она, видно, под машинку — ни одного волосенка из-под шапки не вылезало.
Когда они выходили, солдат проворчал:
— Во, боевая… Я давно прицеливаюсь стрельнуть у лейтенанта, да все как-то неловко, а она хлоп — и в дамках
На что женщина в платке, находящаяся с ними в купе, незамедлительно прошипела:
— Они там, на фронте, ушлые… Своего не упустят.
Слыхала ли девица лестное высказывание женщины или нет, Ушаков не понял — на лице ее ничего не отразилось. В тамбуре он достал зажигалку и дал прикурить. Девушка с наслаждением затянулась.
— Здорово иногда легким табачком побаловаться. Последний месяц одну махру тянула.
— Давно курите? — спросил Ушаков просто так, потому что совершенно не знал, о чем ему говорить с этой странноватой девушкой.
— С начала войны, когда всякие переживания пошли. — Она повертела рукой перед собой, выражая, видимо, этим жестом свои «переживания», а потом спросила: — Вы в Москву?
— Да, за назначением.
— А где служите?
— Я командир автороты.
— Тыловичок, значит, — усмехнулась она. — У вас война — мать родна.
— Так полагаете? Все же я раз был ранен и сейчас, кстати, из госпиталя, — сказал он не обиженно, а просто констатируя факт. Он понимал, что командир автомобильной роты — это не командир роты автоматчиков, но на войне каждый делает то, что ему поручено. Ему поручили это.
— Я тоже несколько деньков в Москве побуду… Тиф подцепила, провалялась почти полтора месяца. Остригли наголо. Видите. — Она сняла ушанку. — Страшная, жуть? Да?
Очаровательного было мало, но Ушаков поспешил сказать, что совсем нет, отрастут волосы, подумаешь…
— А знаете, как они у меня расти будут? Вверх! Полгода одуванчиком ходить буду. Кошмар! На гражданке хоть платочком бы подвязалась, а в армии… Ладно, — тряхнула она головой, — переживем и этот случай.
— Конечно, переживем, — улыбнулся он. — Как в армию-то попали?- спросил он, не очень-то уверенный в необходимости женщин на фронте и испытывавший всегда, когда видел девчушек во фронтовой обстановке, щемящую жалость. Жалко было ему и эту, несмотря на ее развязный тон и грубоватость.
— Да я уже два раза на фронт удирала. В первый законно, через военкомат, а второй — так, партизанским манером… Как звать-то вас, старшой?
— Михаилом Алексеевичем.
— А меня Женькой. Будем, значит, знакомы. — Она протянула ему маленькую, грязноватую, но крепкую лапку — пожатие это показало. — Может, еще подымим?
Они закурили по второй цигарке… В тамбур вошел сосед солдат, и Ушаков, не став дожидаться его просьбы, достал кисет.
— Премного благодарствую, товарищ старший лейтенант, — нарочито почтительно сказал тот и, поглядев на Женьку, отошел деликатно в сторонку.
— В Москву приеду, а дома у меня никогошеньки, и ключей от комнаты нет… Придется, наверно, слесаря из домоуправления звать…
— А есть ли сейчас слесари в домоуправлениях? -заметил Ушаков.
— И верно, есть ли? И что тогда — не знаю. — В ее голосе впервые прозвучала растерянность.
— Кто-нибудь из соседей, мужичков, поможет тебе, девонька, — сказал солдат.
— Где они, мужички-то? Воюют все… Ладно, переживем и это, у соседки переночую, — махнула рукой Женька.
И тут дернуло Ушакова спросить, где она живет, хотя это совершенно ему было не нужно. Узнав, что на Садово-Самотечной, у Лихова, совсем недалеко от его дома, он неожиданно для себя сказал, что сможет по дороге зайти к ней и попробовать помочь открыть дверь. Женька искренне обрадовалась.
— Ой, спасибочко, товарищ старший лейтенант! А вы что, специалист?
— Нет, — улыбнулся он, — но, наверно, смогу.
— Как здорово! Мне же переодеться охота, валенки эти тяжеленные скинуть. Значит, договорились?
— Договорились, — кивнул Ушаков.
Когда они вернулись на свои места, Женька сразу же вытащила свой вещмешок и стала развязывать.
— После этого тифа шамать все время охота… Пожую хлебца.
Она достала буханку, отрезала от нее разведчицким кинжалом большой ломоть и начала с жадностью жевать.
— Как это тебе в госпитале удалось кинжальчик сохранить? — поинтересовался солдат.
— Подумаешь, я же разведчица! Я все сохранила, что нужно.
— Разведчица… — протянул солдат. — Что-то девчонок я в разведке не видал.
— Мало ли чего ты, дядя, не видал, — отрезала Женька.
Женщина в платке, не понять каких лет, то ли тридцати, то ли и всех сорока, поглядывала на Женьку с неприязнью. Не очень-то жаловали тыловые женщины фронтовых девиц.
Дожевав, Женька зевнула и откинулась к спинке сиденья.
— Покемарить, что ли?.. Слабость еще у меня. Как поем, так в сон клонит.
Никто ей на это ничего не сказал, и она, зевнув второй раз, закрыла глаза и вроде бы сразу заснула. Солдат, подвинувшись к Ушакову, прошептал:
— ЧуднАя деваха. Видали, разведчица. Заливает, наверно?
— ЧуднАя? — прошипела соседка. — Они там нашим мужикам головы морочат, такие вот… Мы работаем невпроворот, зачахли совсем, голодуем, а эти на казенных харчах под наших мужиков лезут, чтоб им пусто было.
— Прекратите, — тихо, но твердо остановил ее Ушаков
— А чего прекращать? Вы, мужики, за них, конечно, вам от них развлечения, а у моей подружки одна такая отбила мужа, развод он прислал и аттестата лишил. Вот так-то, не успокаивалась женщина.
Видя, что бабенку эту не остановить — из бойких, и боясь, что Женька услышит ее слова, Ушаков предложил солдату пойти покурить, на что тот, разумеется, с радостью согласился — куряка, видать, был и свой табачок искурил раньше времени.
— Бабоньку эту понять, конечно, можно, — сказал солдат, когда они вошли в тамбур. — Измотала их война, измучила, не разберешь даже, молодая или старая, а тут девчонки вокруг ихних мужиков крутятся… Ясное дело, радоваться нечему…
— В отпуск едете?
— Да, на полгода инвалидность дали, а там перекомиссия, но, думаю, отвоевался: легкое у меня осколком прошито. Кабы пулей, может, и ничего.
Они помолчали немного, а потом солдат разговор о втором фронте завел. Как сорок четвертый наступил, так везде — и в тылу и на фронте — один запев: когда американец начнет по-настоящему воевать, пора уже, сколько можно одной тушенкой да порошком яичным отделываться. Война-то, можно скачать, уже вроде выиграна, но народу еще много может загибнуть, пока с Гитлером-гадом до конца разделаемся, а второй фронт открыли бы, все же побыстрей, может, к победе пришли.
Возвращаясь на свои места, они еще издалека услышали:
— Замолчи, тварь! Не смей про нас так! — Женькин голос.
— Это я-то тварь?! Я-то честная, я троих дитев без отца ращу! Это вы там под наших мужиков…
— Замолчи, говорю! Чего мы там видели, тебе в сто лет не увидеть.
— Куда уж нам! Я, кроме своего мужика, никого не видала, а ты небось всю роту обслуживала.
— Что?! Что ты сказала?! — вскрикнула Женька, да так, что Ушаков с солдатом сразу в бег.
— Что вы, бабоньки родимые? — Солдат ввалился в купе, загородив своим большим телом их друг от друга. И вовремя.
— Ой! — взвизгнула баба. — Убьет же, проклятая, а у меня дети!
Ушаков увидел в руке Женьки маленький черный «вальтер», зрачок которого был направлен на женщину. Он перехватил Женькину руку, легко разжал ее пальцы, и холодный не очень тяжелый пистолетик утонул в его большой ладони. Он спокойно, не суетясь, взял почти невесомый Женькин вещмешок и скомандовал:
— А ну марш, за мной!
Женька, побледневшая, с дрожащими губами молча поднялась и пошла за ним понуро, как побитая собачонка. В тамбуре их догнал солдат.
— Вы, старший лейтенант, не волнуйтесь насчет пугалки этой. Поговорю с бабехой-то, поговорю. Поймет же она, что девчонка войной тронутая.
— Спасибо, товарищ. Поговори, а то неприятностей не оберешься, если заявит она насчет пистолетика.
— Уж будьте покойны, уговорю. Солдат пошел об ратно
Пройдя несколько набитых народом вагонов, Ушаков нашел наконец два свободных местечка и, усадив Женьку сказал:
— Ну ты и штучка.
Она взглянула на него исподлобья не очень-то добро и ничего не ответила. Так они и молчали, пока минут через сорок не разыскал их солдат и не сказал, что бабоньку он успокоил, что полный порядок, что сходит та еще до Москвы и что, когда сойдет она, могут они опять в свой вагон идти. Женька внимала всему этому совершенно равнодушно, словно и не из-за нее разгорелся весь сыр-бор. Солдата это, видимо, задело, и он тихо, но так, чтоб она слышала, сказал Ушакову:
— Вы, товарищ старший лейтенант, ей эту пугалку дамскую не отдавайте. Она хоть и не убивает, но покалечить может, ну и вообще…
— Я и не отдам, — ответил Ушаков.
— Еще как отдашь, старшой! — взметнулась Женька. — Это Лешин подарок! Поняли? И ты, дядя, не подначивай тут, катись, откуда пришел.
Солдат недоуменно покачал головой и пробормотал:
— Ну и язвь девка.
— Сказала — катись. Без тебя со старшим договоримся. Учат тут всякие…
И здесь Ушаков не выдержал. Он поднялся и скомандовал Женьке «встать». Та встала, пожав узкими плечиками.
— Сию же минуту извинитесь перед старшим товарищем! — гаркнул Ушаков.
— Да уж ладно, пойду я, — сказал усач. — Девчонка контуженая, может, чего там…
— Извинитесь! — повторил Ушаков.
— А вы не кричите на меня! Я вам не подчиненная. — Женька собралась сесть, но Ушаков опять прикрикнул
— Я не разрешал вам садиться!
Она вытянулась; кривая полуусмешечка дрожала на ее губенках. Помявшись немного, процедила:
— Извините, старший товарищ. Я ведь и вправду контуженая.
— Вижу, девонька, что нервов у тебя не хватает. Да и немудрено это, у нас, мужиков, и то…
— Садитесь, — скомандовал Ушаков и сел сам. Женька опустилась на скамейку. Солдат еще потоптался в проходе, потом махнул рукой:
— Ну, пошел я… Счастливо доехать.
— Тебе тоже. — Ушаков протянул ему руку. Они попрощались, и солдат ушел.
Женька сидела надутая, отвернувшись к окну. Ушаков остыл, и стало ему немного неловко: нашел кем командовать, несчастной девчонкой, у которой нервишки, видать, совсем никуда. Он улыбнулся и добродушно сказал:
— Хватит дуться, Женя. Сама же виновата…
— Не выношу, когда на меня кричат. Поняли? И терпеть не могу людей, которые обожают командовать. Вроде вас!
— Я как раз не из таких, Женя, но ты же хамила, а вот этого я терпеть не могу, — сказал он спокойно, примирительным тоном. — Мир?
— Отдайте мне то, что взяли, и разойдемся, как в море корабли. Видеть вас не хочу, — заявила она и опять отвернулась к окну.
— Нет уж, сейчас не отдам. Только у твоего дома.
— Я думала, хороший вы — разочарованно протянула она и опять отвернулась к окну.
До самой Москвы они не разговаривали, а поезд пришел к вечеру. Было уже темно, шел мелкий, колючий снег с ветром. Женька еще раз попросила отдать пистолет, и, когда Ушаков отказал, она взорвалась, наговорила дерзостей, а потом заявила, чтоб не смел он с ней идти, что без него обойдется, и, вырвав свой вещмешок из рук Ушакова, бросилась от него чуть ли не бегом.
Он догнал ее, крепко взял за локоть.
— Не дури, Женька. Провожу домой и отдам твою игрушку. Так что не рыпайся.
Она несколько раз попробовала вырваться, но увидев, что ничего не выходит — его рука железно держала ее локоть, — вроде примирилась, и они пошли пешком к Красным воротам, чтобы там сесть на троллейбус или автобус.
Ушаков с каким-то трепетом шел по московским улицам. Город был совсем другим, чем в сентябре сорок первого, когда он покидал Москву, — затемнение, войска на улицах, баррикады, пустынность, суровая напряженность жителей. Сейчас горели фонари, много народа. Они с трудом сели в переполненный троллейбус и всю дорогу стояли, прижатые пассажирами друг к другу. На Женькином лице никаких чувств не выражалось и радости возвращения в родной город не замечалось. Ему показалось, что ее даже раздражает обилие народа в троллейбусе, и, когда ее толкали, на ее лице появлялось злое.
Женькин дом находился недалеко от автодорожного института, который Ушаков окончил за два года до войны. Большой пятиэтажный дом, построенный, наверно, в начале века, с просторным парадным подъездом, на высоком потолке которого были нарисованы разные гербы, а по стенам — портреты великих людей, в том числе и Вольтера. Поднявшись по лестнице на четвертый этаж, они остановились около двери Женькиной квартиры, и тут в лице ее что-то дрогнуло.
— Погодите звонить… Все-таки почти два года дома не была.
— А почему у тебя никого? В эвакуации родители?
— Не… Я с теткой живу. Муж ее инженер, сейчас на стройке какой-то под Рязанью… Ладно, звоните.
Отзывы о сказке / рассказе: