— Жалею я вас, ребятки, — говорил Мачихин. собирая свое нехитрое барахлишко в вещмешок. — Я, кажись, вроде отвоевался, а вам еще топать и топать…
Дело происходило в санбате, расположенном в семи километрах от передовой в деревеньке Пеньково. Мачихину минным осколком срезало пол-ладони правой руки, но два пальца остались — большой и указательный. Ежели и не спишут совсем, то быть ему нестроевым, в обозе, где война не такая уж страшная, хотя, конечно, и там всякое может случиться… Отправлялся он из санбата в тыл, в какой-то полевой эвакогоспиталь, до которого тащиться верст двадцать. Там, может, долечат, а может, отправят куда подальше. Здесь-то в санбате война давала о себе знать все время: и бомбили немцы деревеньку два раза, и тяжелой артиллерией обстреливали, ну и все время слышна была передовая, особенно по ночам.
С легкой руки ротного, который прозвал Мачихина «философом», эта кличка прилепилась, и тут, в санбате, его тоже кто с насмешкой, а кто и всерьез звали «наш философ». А был Мачихин до войны колхозным счетоводом, но порассуждать любил, и рассуждения его всегда были невеселыми. И сейчас, глядя в глаза остающихся солдат, он не преминул добавить:
— Мало кому из этой войны живыми выйти посчастливится. Потому и жалею вас, несчастных.
— Брось тоску наводить! Честное слово, уйдешь ты, нам легче станет, надоел своим нудьем, — кинул ему молодой красноармеец с перевязанной головой.
— Не нужу я, а понимаю все лучше вас. Я наскрозь эту войну вижу, какая она кровавая будет. Ежели под каждой деревенькой будем столько класть, сколь положили, то много ли народу в Расее останется?.. Задумывались?
— Да собирайся ты скорей! — крикнул кто-то в сердцах. — Нечего нас пугать, не из пужливых. Это ты, видать, месяцок на передке пробыл и на всю жизнь испугался. Я вот второй раз уже ранен, а фрица не боюсь.
— Не пугаю я вас, ребятки, да и сам не так уж немцем напуган, я вот о чем…
— Ладно, собрался — иди, Мачихин. Надоело твои разговоры слушать, — не дал досказать другой. — Иди, иди…
— Иду, ребята. — Мачихин закинул вещмешок за спину. — Не поминайте лихом.
— И тебе счастливо… Покедова, Мачихин… Прощай… — раздались голоса.
Он вышел из донельзя прокуренной избы и вздохнул полной грудью. Радоваться, конечно, надо, но радости почему-то не было, хотя светило солнце, день был погожий и предстояло ему идти от фронта, а не наоборот, что совсем, совсем другое дело, но пугала малость дорога. Крови он потерял много, и вряд ли за две недели санбатовского житья при скудноватой жратве ее прибавилось. Чувствовалась еще слабость, сильно болели несуществующие пальцы, причем самые их кончики, а тут надо переть двадцать верст…
У избы, где нужно было получить санкарту, встретил он сержанта Шипилова из второй роты, ладного высокого парня с нагловатыми, чуть навыкат глазами, — правда, на передке они у него померкли, но здесь опять заблестели: ушла из них смертная тягомотина. Мачихин таких людей понимал: жизнь шибко любят, а потому и смерти больше других боятся и скисают быстро. Нет, не трусил сержант, делал все, что положено, но как-то безохотно.
— Ты что, Мачихин, в тыл собрался? — спросил Шипилов, улыбнувшись и показав ряд ровных белых зубов.
— Ага, сержант, угадал.
— Я тоже… Вот вместе и потопаем.
— Потопаем. Вдвоем-то веселее, — согласился Мачихин, хотя и подумал, что заведет сержант болтовню на всю дорогу, про баб начнет рассказы, а этого Мачихин не любил, про баб-то.
Получили они санкарты, но продуктов на дорогу не дали, сказали, что за день должны добраться до полевого госпиталя, а ежели не доберутся, то должны в пути продпункты быть, а продаттестаты — пожалуйста, держите.
Шипилов был ранен в ногу, но легко, кость не была задета, а потому и решил идти — скучно ему показалось в санбате: девчонки-медсестры здесь замучены работой да недоедом, глядят равнодушно. Тут любовь не закрутишь, близко передовая и холодит всех, не до того, а в тылу авось посытнее будут девчонки, ну и вообще тыл есть тыл, там должно быть все по-другому, повеселее. Так думал Шипилов и предстоящей дороге радовался: через деревни будут проходить, а там, может, какая молодка или вдовушка попадется. В отличие от остальных сержант за две недели санбата отъелся, повар оказался знакомый, из одной части на формировку прибыли, и, кроме положенного, имел блатное доппитание. Отсюда и настроение его бодрое и мыслишки. И вид у него был подходящий — сапоги фрицевские, офицерские, ремень командирский широкий и планшетка. Брюки ватные, протертые и сожженные, он, разумеется, как прибыл на лечение, выбросил, а синие диагоналевые были как новые. Телогрейка, конечно, была и грязная и тоже пожженная, но сейчас тепло, он ее под ремень не станет, а просто накинет на плечи, чтоб, когда нужно, сбросить на руку и показаться в зеленой суконной гимнастерке, которая тоже под верхней одежей сохранилась и вид имела.
Вот и тронулись они по весенней, еще не подсохшей дороге, обходя лужи и грязь. Правда, старался не запачкать вычищенные сапоги сержант, а Мачихин особо дорогу не выбирал, шлепая своими большими ботинками напрямик, если, конечно, не по колено была грязь. За это и получил замечание сержанта:
— Некультурно идешь, Мачихин.
— У меня, сержант, силенок нету, чтоб каждую лужу за версту обходить. Да и постарше я тебя почти вдвое.
— Ладно, философ, меня только не забрызгай. Сапоги-то больше негде будет почистить.
— Чудной ты, сержант, думаешь, в тылу тебя каждая баба разглядывать будет? Нет, браток, они в тылу тоже перемаянные. Хоть немца тут и не было, но все равно достается бабонькам. Так что ты свои кобелиные мысли оставь.
— С чего это решил, что я…
— С чего, с чего, — перебил Мачихин. — Вижу я тебя наскрозь и мысли твои знаю.
— Так все и знаешь? — усмехнулся Шипилов.
— Я во всем, сержант, разбираюсь и все вижу. Потому мне и тяжельше, чем вам, недоумкам.
— Полегче на поворотах, Мачихин. Мы хоть и не в строю, но все же не забывайся.
— Это мы можем, — пожал плечами Мачихин и замолк. Замолк надолго.
Пришлось сержанту первому начинать разговор, не идти же всю дорогу молчком.
— Ты вот говоришь, что все понимаешь. Ну и что ты насчет войны скажешь?
— А чего тут сказать? Не умеем еще воевать. Турнет нас немец летом опять…
— Так и турнет?
— Помяни мое слово. Ежели не здесь, со Ржева, то где-нибудь в другом месте попрет. Ты знаешь, сколько первая мировая шла? Четыре года! Вот и эта столько же будет, ежели не больше. Так что живым тебе не дотянуть. И не мечтай.
— Ну и вредный ты мужик, Мачихин. Зачем же так?- побледнел малость сержант.
— Ты правды хотел? Я тебе ее и выложил. А сказочки пусть кто другой рассказывает.
— Тебе что политрук говорил? Не помнишь?
— А мало ли что он говорил. У него должность такая — говорить.
— А то, что правда и вредная бывает. Вспомнил?
— Это чепуха, — махнул здоровой рукой Мачихин и зевнул.
— Нет, не чепуха. Ты вот своими словами мой моральный дух подорвать можешь. Радость мою омрачаешь, так сказать. Я иду в тыл, думая, хоть час да мой, а ты мне под руку такое. Нехорошо, Мачихин, нехорошо, — укоризненно покачал головой сержант и даже вздохнул.
— Знаю — нехорошо. Но что поделать, характер у меня такой, а вообще-то я вас, молодежь зеленую, шибко жалею, потому как предвижу участь вашу.
— Ну, опять… — взмахнул рукой Шипилов и поморщился.
— Ладно, не буду, сержант, тебе твое телячье настроение сбивать. Вид у тебя бравый, может, и вправду, какую девку по дороге встренешь и побалуешься перед… — тут Мачихин спохватился и примолк.
— Перед чем, перед чем?! — аж вскричал сержант. — Смотри, Мачихин, как бы не побил я тебя вот этой палкой, — поднял он палку, на которую опирался.
— Так палка-то о двух концах, — невозмутимо ответил Мачихин и сплюнул.
— И зачем я с тобой пошел? — уже как-то жалобно пробормотал Шипилов. — Знал же, с кем дорогу делить буду.
— Ладно, сержант, давай присядем да покурим. Больше я тебе нервов портить не стану.
Выбрали они сухое местечко на пригорке и задымили.
Мимо них группками проходили калечные, кто с рукой перевязанной, кто с головой, кто с палочками, хромая.
— Вот что такое война, сержант… Это куча народу, одни, свеженькие, обмундированные, — туда, другие, обработанные на передке, вроде нас с тобой, — обратно. Понятно?
— Ты, Мачихин, всегда такой умный был? — усмехнулся тот.
— С самого рождения, сержант… — отрезал Мачихин. — Оттого мне и тяжко. Знаешь, я же еще в начале двадцать девятого все свое имущество продал и подался аж в другую область, откуда жена родом. Там халупу купил и… ждал.
— Обхитрил, выходит?
— При чем здесь обхитрил? Просто наперед видел. Газеты читал, сержант, а там промежду строчек все прочесть можно, если не дурак.
— Да, ты не дурак, конечно, — почему-то задумчиво произнес сержант, относя это к чему-то своему. Наверно, к тем мачихинским словам, которые тот говорил до этого. — Пошли, что ли?
— Пошли, — поднялся Мачихин.
Серьезных разговоров дальше по дороге они не вели, так, о пустяках только. Верст через восемь попалась им деревенька. Сержант приосанился и стал к избам присматриваться, не мелькнет ли где в окошке лицо женское.
— Что-то в горле пересохло, попить водички надо.
На что Мачихин сразу же резанул:
— Не водички тебе надобно… Ладно, бог с тобой.
Около одной избы увидел сержант наконец женщину и, кинув Мачихину быстро сброшенную с плеч телогрейку, растянул рот до ушей, а улыбочка у него была хорошая, ничего не скажешь, бабам должна нравиться, и направился, развернув молодецкие плечи. Мачихин же остался на месте, тоже улыбнувшись, но усмешливо и поглядывая на сержанта и женщину, думал, что, конечно, живому — живое, тут ничего не попишешь, тем более сержанту через месяцок-полтора верняком опять на фронт.
Сержант поздоровался с женщиной вежливенько, чуть ли не с поклоном и попросил водицы испить. Та пригласила в избу. Сержант махнул Мачихину, чтоб тоже зашел. Мачихин поколебался минутку, но промочить горло и ему не мешало.
— Ну что, воины, не можете германца дальше турнуть? — спросила женщина, подавая им воду.
— Да, уперся фриц. Но ничего, турнем, — бодро выдал сержант, все так же скаля зубы и оглядывая ее жадными глазами.
— Не хвались. Как бы он нас летом не турнул, — буркнул Мачихин.
— Этого и боимся. Осенью не дошел до нас немец, а если опять на Москву попрет? Сдюжите? — с тревогой спросила она.
— Сдюжим.
Шипилов не спускал глаз с женщины, пока та не фыркнула и не спросила:
— Ты что, баб не видал? Рассматриваешь меня, как картину какую.
— Давно не видал, — рассмеялся сержант. — Я же кадровую на Востоке служил, в дальнем гарнизоне, в сопках. Там вашего брата нема.
— Перестань пялиться, у меня муж на фронте. Понял?
— Понял, — кивнул сержант и сразу поскучнел.
— Ты на него, бабонька, не обижайся, — неожиданно для сержанта выступил Мачихин. — Мы же от смерти только недавно ушли. А тут женщина живая да ладная…
— И ты туда же, старый! Видать, не очень вам на войне досталось, если…
— Досталось, милая, еще как досталось, — не дал ей закончить Мачихин. — Но мы две недельки в санбате передохнули… А он молодой, оклемался быстро.
— Ну ладно, делов у меня полно, — сказала женщина напрямик.
Поблагодарили за водицу, попрощались и вышли на улицу.
— Понял теперь, сержант, не до тебя тут. Зазря ты сапоги фрицевские начищал.
— Да ну тебя! Я о другом сейчас подумал. Есть же у меня деньжата. Может, пожрать где прикупим? А, Мачихин? А то пшенка эта вот где.
— Вот это дело, сержант, — не задумываясь согласился Мачихин. — Давай пошукаем по избам.
И пошли они по домам спрашивать, но ни у кого ничего съестного не оказалось, только время зря потеряли. Тут и Мачихин поскучнел, надеялся он, что хоть чекушку самогону раздобудут, ведь сам бог велел после передка встряхнуться, отойти мыслями от войны, ну и ребят погибших помянуть тоже нужно. Решили в следующей деревне поспрошать, а пока пошли неторопким шагом, частенько делая привалы, чтоб не на ходу посмаковать цигарку, а развалившись на травке.
Сержант раскрыл свой планшет, вынул оттуда около десятка фотографий разных девиц и показал Мачихину.
— Хороши девочки, Мачихин?
— Ничего, — безразлично протянул тот, поглядев на девичьи личики. — И что ж, все твои были?
— Да нет… Вот с этой дело было и с этой, а с остальными переписка одна. — Сержант помолчал немного, а потом спросил: — Значит, по-твоему, война долгая будет?
— Долгая, сержант. Неужто сам не разобрался? Силен пока фриц, силен гад.
— Разобрался, конечно… Пожить, Мачихин, очень охота. Мне же двадцать два только. И ничего я в жизни не видал… Вам, пожилым, наверно, легче? А? — с тоской в глазах сказал сержант.
— Нет, браток, труднее. Думаешь, я много в жизни радостей видел? Нет, не очень-то жизнь баловала. — Он вздохнул тяжело, а затем сильно затянулся махрой, так сильно, что раскашлялся.
Вскоре увиделась им деревенька, а за ней синел лес. Сержант шаг прибавил, и Мачихин стал приотставать, ему эта спешка ни к чему, тем более, когда приблизились к деревне, увидели, что заселена она войском — около изб машины стояли замаскированные, военные туда-сюда сновали, а когда вошли и провода телефонные приметили, от домов идущие в лес, поняли: насчет жратвы пустое тут дело, если и было у кого, так давным-давно распродали или на шмотки обменяли. И в избы заходить не стали, протопали мимо и вышли на лесную дорогу. Справа и слева дымки вились, небось от кухонь походных, время-то к обеду… Оттудова и ржанье лошадиное слышалось и фырканье моторов — основное войско в лесу, значит. А в деревне, наверно, штабы расположились.
Тут на дороге и увидели девчушку в военной форме, которая связь тянула. Сержант опять быстренько телогрейку сбросил, сунул Мачихину, а сам грудь вперед и к девчонке
— Откуда ты, прекрасное созданье? — и улыбочку свою выдал.
Девушка подняла голову, посмотрела на него исподлобья и ничего не ответила, продолжая разматывать провод.
Но здесь Мачихин, поглядев на нее, воскликнул:
— Погоди, девонька! Не Катя ли? Господи, она самая! Что же это я тебя сразу не узнал?
— Дядя Федор! — бросилась девушка, уткнулась ему в грудь и вроде бы заплакала.
— Катенька, дорогуша, как же ты здесь оказалась! Это надо же встренуться, да и где. — Он стал гладить ее по голове, сбив пилотку.
— Я давно уже в армии, дядя Федор. С конца сорок первого
— Что-то ты с лица спала и бледненькая, — стал разглядывать ее Мачихин.
— Так из госпиталя я… Ранена была.
— Господи, что же это делается! Как же на фронт попала? Сама, что ли, пошла, глупая?
— Трое нас пошли: Зинка Пахомова, Оля Прозванова и я
— Дурочки вы, дурочки… Хоть бы матерей пожалели. — Глаза у Мачихина увлажнились, и он продолжал гладить Катину голову своей шершавой, грязной рукой. Сухое лицо его подобрело, и сержант с неким удивлением глядел на ставшего совсем другим Мачихина. — Вижу, в связи служишь? Лучше бы сестренкой в медсанбат или в госпиталь пошла. Разве девичье дело эту катушку таскать?
— Привыкла уже… Вы меня подождите немного, я сейчас девочкам катушку передам и приду к вам.
Отзывы о сказке / рассказе: