— Вот какое дело, сержант, — с дрожью в голосе сказал Мачихин. — Из деревни своей девоньку встренул. Давай присядем, покурим и ее дождемся. — Он осмотрелся по сторонам, увидел дерево поваленное, присел и стал завертывать цигарку.
Сержант тоже присел.
— Ничего твоя землячка, славненькая.
— Ты бы на нее ране поглядел. Кровь с молоком была. С твоими портретами не сравнять, что ты мне показывал да бахвалился… Но ты понимаешь, сержант, уже ранена была. Как-то мне это в ум не идет — девчонки сопливые кровь проливают. Неужто без девок нельзя?
— Так она же добровольно… Конечно, может, девчонкам на самый передний край и не надо, но в тылу приятно их встретить.
— Ну, у тебя на уме одно — кобелиное, — возмутился Мачихин.
— Не понял ты меня, Мачихин. Просто вот поглядишь на них, и на душе легче и вроде война не такой страшной кажется.
Появилась Катя, но не одна, а с подружкой, которая, улыбаясь, показала пальцем на сержанта:
— Это твой землячок? Ничего парень.
Сержант, конечно, подскочил, опять грудь выпятил. И представился:
— Сержант Шипилов… Леонид. Для вас просто Леня, — и руку протянул.
Но девушка свою не подала, а рассмеявшись сказала:
— Боевой сержант-то… Ну ладно, Катя, я скажу, что ты земляка встретила, оставайся, а мы доделаем работу, — и ушла.
— А ты, Катя, познакомься, мы с ним вместе на передке бедовали.
Катя подошла и безразлично дала руку. Сержант долго держал ее в своей, пока она с брезгливой гримаской не вырвала ее.
— Мачихин, у вас в деревне все такие красивые? Она ж меня просто ослепила.
— Не балабонь, сержант. Не смущай девчонку. У нее и без тебя небось от мужиков спокою нет. Так, что ли, Катерина?
Катя на этот вопрос отвечать, видно, не захотела, пропустила мимо и спросила:
— Вы не голодные, дядя Федор? А то кухня тут рядом. Насчет хлеба не обещаю, а кашу повар мне даст.
— Вообще-то с утра не емши, есть маненько…
— Так я сбегаю, — живо воскликнула Катя и убежала. Сержант поглядел ей вслед и, прищелкнув пальцами, восхищенно выпалил:
— Все на месте у девочки, фигурка что надо. Пальчики оближешь!
— Ты губу-то не распяливай, не отломится. Катерина — девушка строгая, с понятиями. Я ее матушку, Марию-то, хорошо знаю. Воспитала, как надо. В случае чего она Катьку и на порог не пустит. Понял?
— Что ж, Мачихин, и помечтать нельзя? Молодой я…
— Ты о другом думай, что девоньки эти, дурешки, в самый огонь полетели. Эх, глупые, глупые…
— А мы все глупые, Мачихин. Я тоже на Дальнем Востоке один рапорт за другим писал, на фронт просился.
— Жалеешь теперича?
— Нет. Что сделано, то сделано. Не думал, конечно, что война такая будет, — вздохнул сержант.
— Думал, ать-два, вперед на запад, с барабанным боем? Так, что ли? — усмехнулся Мачихин.
— Так не думал. Я же кадровый, войну представлял все же. Но не такой.
— Страшное дело война, — вздохнул и Мачихин.
Тут появилась Катя с котелком в руках, раскрасневшаяся от бега, с довольной улыбкой.
— Полный котелок! Видали? — Она победно махнула котелком. — Пойдемте, дядя Федор, с дороги, недалече полянка есть, там и поедите.
И она повела их в глубь леса, где и верно оказалась сухая поляночка. Там и присели, вынули «инструмент», то есть ложки алюминиевые, и принялись за кашу. Каша была почти горячая и масляная, умяли за милую душу.
— Как же тебя мать отпустила? — спросил Мачихин, облизывая ложку.
— А что она могла? В цепи, что ли, заковать или в амбар запереть? Небось совершеннолетняя я.
— Дурешка ты, Катя-Катерина. Война-то и мужикам невмоготу, а вам?.. — И добавил, засовывая ложку за обмотку: — Спасибо за заботу, Катюша. Наелись от пуза.
— Да, да, большое спасибо, — заулыбался и сержант, и хотел было дотронуться до Катиной руки, но она спрятала за спину.
— За что благодарить, подумаешь, какое дело — котелок каши, — сказала она, окинув сержанта настороженным взглядом.
— Что-то неласковая у тебя землячка, Мачихин, — обиженно произнес тот.
— У тебя поумней слов не нашлось? На фронт же двигаются. Так ведь, Катя?
— Каждую ночь команды ожидаем. Сколько верст-то до передовой?
— Близко она, Катя. Верст двенадцать… Ну, ты расскажи, письма-то из дома получаешь? Я уж три месяца от женки — ничего.
— Получаю, дядя Федор. Последнее, когда в госпитале лежала. Беспокоится мама обо мне очень, особо после того, как на Зину похоронка пришла. Вы уж отпишите ей, что живой-здоровой меня видели.
— Конечно, отпишу, Катя, а как же… А что с отцом твоим, что об остальных пишет?
— Много похоронок в нашу деревню идет. А вот на кого, не писала, только про Зину…
— Очень Зинушку жаль… — горестно покачал головой Мачихин. — Помню ее, боевая девчоночка была, озорная… А вот Оля вроде тихоня, молчунья. А она как?
— Про нее не знаю я, — ответила Катя, но как-то уклончиво, отвернув глаза.
— Вообще-то, не бабье дело — война, — после некоторого раздумья сказал Мачихин. — Ваше дело все же рожать.
— Не то вы говорите, война же, — торопливо возразила она.
— Ну и что война? Самое то я и говорю, Катя-Катерина, — убежденно произнес он.
— Ладно, не будем об этом, дядя Федор. Рада я очень, что вас повстречала. Часть-то наша только сформирована, еще не подружилась ни с кем, а с вами, как с родным, поговорить можно.
— Ты и говори, Катюша, говори… Что, сержанта стесняешься? Так он в сторонку отойти может. Верно, сержант?
— Пожалуйста, — поднялся тот не очень-то довольный и отошел в конец полянки.
— Ну, говори, Катюша.
— Да не знаю как и сказать? Что-то страшно мне на фронт идти.
— По второму разу завсегда страшней, Катя, но ничего, надо на лучшее надеяться. Ты при полку связистка-то?
— При полку.
— Ну это, значит, не самый передок. При полку полегче, чем при роте-то или батальоне.
— Расстроила меня мать письмом своим… Непонятное письмо какое-то. Жалко мне ее очень.
— Ну, об этом раньше надо было, Катюша, думать, когда в армию рвалась.
— Тогда не думала, а сейчас сердце разрывается. Она же такое мне написала! Такое!
— Чего же она могла такого тебе написать? — удивился Мачихин.
— Не могу я вам сказать, не могу… Только после этого письма я сама не своя. — В голосе Кати чувствовалось смятение, но расспрашивать больше Мачихин не стал — не хочет или не может девчонка говорить, чего уж тут.
Вынул Мачихин махру, долго крутил самокрутку, долго чиркал кресалом, пока не выбил огонь и не прижег цигарку.
— Не нравится мне ваш сержант, дядя Федя. Обглядывает всю, будто раздевает. У нас такие свои есть. Надоело, — махнула она рукой.
— Что ж, такое ты тоже должна была знать, чай, не маленькая, каково бабе среди мужиков жить, — с горечью сказал Мачихин.
— Много вы от меня хочете, дядя Федор. Девчонкой же была совсем, только восемнадцать исполнилось. Ни о чем таком я тогда не думала, я Родину защищать хотела.
— Родину защищать? — проворчал Мачихин. — Тоже мне герои. Мужиков, что ли, мало?
— Все-таки дело-то мы делаем, дядя Федор, — мягко возразила Катя, а поглядев на сержанта, добавила: — Позови сержанта-то, а то неудобно.
— Ничего, удобно. Ну, что ты еще сказать мне хотела?
— Да все вроде.
— Тогда позовем… Сержант, иди к нам! Сержант, сидевший на какой-то кочке, поднялся и подошел. Понял он, что неверный тон в разговоре с Катей взял, что развязность его ей не по душе, а он привык нравиться девушкам и всегда хотел этого. И хоть сейчас вроде ни к чему завлекать Катю, встреча-то мимолетная, через полчаса разойдутся и больше не встретятся, но все равно — уж так был устроен — хотелось ему произвести впечатление, а потому подошел скромненько, глаза не пялил.
— Вы, Катя, на меня не обижайтесь за глупые слова Я же малость ошалевший оттого, что живым вышел, ну и мысли у меня оттого тоже шальные. Не пришлось мне погулять до армии, в тридцать девятом в клубе из-за девчонки подрался, заступился, ну и угодил я на год, хоть и невиноватый был… Вышел, и через день повестка в армию, а через полгода — война. Понимаю я, не до ухаживаний вам, не до трепа.
— Какой треп, когда впереди передовая маячит? Хорошо, что допер ты до этого сам. Ну, присядем на дорожку, да и тронемся. И нам пора, и Кате, наверно, тоже. — Мачихин присел.
Присели и сержант с Катей, которая после слов сержанта уже не глядела на него с недоброй настороженностью, а стала смотреть просто, даже вроде сочувственно Мужчины закурили, а она сорвала какую-то травинку и — в рот взяла, пожевать. Разговора не получалось, сидели молча, каждый в своем.
Первой поднялась Катя
— Ну, дядя Федор, прощаться пора. Вы уж матери моей обязательно отпишите, что видели меня. Слышите — обязательно.
— Конечно, Катюша
— А вы мне номер своей полевой почты не дадите? — робковато спросил сержант
— А зачем вам? — опять насторожилась Катя.
— Писать вам хочу. И от вас получать письма хорошо бы. А то, что, встретились, и — в разные стороны. А мне вам, может, много сказать нужно.
Катя подумала немного, а потом сказала:
— Ладно, записывайте.
Сержант обрадованно вынул огрызок карандаша, бумажку и записал.
— Спасибо, Катя. Значит, черкну я вам из госпиталя?
— Пишите, что мне, жалко, — вроде бы безразличии ответила она, но все же улыбнулась, потом подошла и поднявшемуся Мачихину, прижалась к его груди.
Он поцеловал ее в щеку, погладил по голове. Подала она руку и сержанту, который уже не стал долго ее держать, а лишь пожал тихонько.
— Ну, Катерина, желаю тебе того, что каждый солдат другому желает. — Голос Мачихина дрожал немного, а здоровой рукой тер он глаза.
— Да, да, всего вам хорошего, Катя, — заспешил и сержант.
Вышли они на дорогу и пошли. Катя стояла и махала им вслед, сержант тоже, часто оборачиваясь, помахивал, пока не скрылась она за поворотом.
Поначалу шли молча. Мачихин часто вздыхал, крякал, а сержант, видно, ходьбой рану разбередил и когда оступался, то или стон у него вырывался, либо матюки. Версту всего прошли, и пришлось перекур делать. Присели. Закрутив цигарку, Мачихин буркнул:
— Тяжело у меня на сердце, сержант, все о Катьке глупой думаю. Что-то в глазах у нее нехорошее стояло. Приметил?
— В глазах не приметил, а что грустная была, то верно.
— Прямо хоть вертайся к ней, — сказал Мачихин.
Сержант полез в карман гимнастерки, вытащил купюры и стал считать.
— Порядочно у меня деньжат. И сальца купить можно и картохи. Давай в следующей деревне пошукаем?
— Ладно, — согласился Мачихин и вдруг вздохнул. — Знаешь, сержант, хотела мне что-то Катерина сказать, да не решилась. А что, никак в ум не возьму.
Вскоре желанная деревня перед ними и показалась. Сержант Мачихина у околицы оставил, а сам пошел по избам. Полчаса примерно он пропадал, а когда появился, то уже издалека увидел Мачихин по походке, что идет тот с добычей. И верно, когда поближе подошел, то видно уже стало, что карман бридж оттопыривается, а в руках несет что-то в газетке. Оказалось — сала кусок невеликий, картоха вареная. Хлебца, увы, не было.
— В кармане-то что? — с надеждой спросил Мачихин.
— Водичка, Мачихин, водичка обыкновенная. Запить-то надо.
— И то верно, засохло горло.
Присели, нарезали сало. Было оно старое, желтое, но жевали за милую душу, да и картошка вареная вкусной казалась, давненько не ели. Кусок бы черняшки — совсем бы хорошо стало, но ничего не поделаешь, и за это добро сержант двести пятьдесят целковых отдал.
— Не хотела баба за деньги продавать, если бы вот, говорит, бельецо или обувку какую, — сказал сержант.
— А чего она на деньги сделать может?
— В общем, из жалости продала.
После еды разморило их, сало-то — не пшенка, легло приятной тяжестью, и почувствовали они вроде настоящую сытость.
— Ты что, и верно, решил Кате письма писать?
— А что?
Отзывы о сказке / рассказе: