Я, Аркадий Аверченко, русский писатель, стою сейчас перед тобой, выпрямив свою вообще тугосгибающуюся спину, и, заложив руки в карманы, задумчиво разглядываю тебя, русский буржуй.
Что ты такое? Яви мне лицо твое.
Русский ты человек, человек ли ты вообще или ты просто тугой, великолепно все переваривающий желудок на двух ногах — без глаз, без сердца и без мозга…
На экзаменах ты проваливался бесконечное число раз, и вот в это воскресенье тебе дается переэкзаменовка — может быть, последняя — не провалишься ли ты и в этот последний раз?
Я ведь кое-что о тебе знаю. Я видел твое бледное, растерянное лицо и отвислую трясущуюся челюсть, когда ты бежал в апреле этого года из Севастополя перед приходом большевиков.
Ты не глуп — о, крыса с корабля — этого у тебя нельзя отнять, и ты прекрасно учел, что ежели ты останешься в Севастополе к моменту прихода большевиков, то они все твои достатки изымут у тебя и обратят в свой жульнический доход, а тебя поставят к стенке и лишат животишка. И поэтому, забрав все свои капиталы, ты бежал, бледный от ужаса, наталкивающийся на людей, думающий, что Россия вконец погибла.
Теперь ты вернулся обратно в Севастополь. Благодаря кому? Кто дал тебе возможность снова спокойно зажить в благословенном Севастополе?
Были среди вас и такие, которые остались в Севастополе, когда все почти уехали, остались вы неизвестно почему — то ли из мужества, то ли из жадности, чтобы не потерять оставляемого имущества, то ли просто будучи в уверенности, что советская власть победила и что, дескать, плетью обуха все равно не перешибешь.
Я и вас видел, вот этих, оставшихся.
Жалкий вы народ были тогда, братцы… Когда наложили на вас многомиллионную контрибуцию, вы, как соленые зайцы, забегали, чтобы как можно скорее и тщательнее исполнить эту приятную обязанность. Я понимаю вас — вы боялись тюрьмы, боялись смерти, но все-таки противно было видеть вашу готовность и угодливость.
Вы все делали с готовностью: тащили ли неизвестно почему затребованные с вас узлы с бельем, рояли, сапоги — или же, пойманные красноармейцами во время прогулки на Приморском бульваре, — покорно брели вы в своих мило сшитых костюмах грузить на станцию уголь.
Да что там долго говорить — миллионов в пятьдесят вскочила вам советская власть, да и нервов она истрепала на столько же.
Итого сто миллионов. И если бы большевики продержались еще 2-3 месяца — они вам стоили бы еще столько же.
Но тут вышел этакий курьез: пришла Добровольческая армия и в пух и прах разметала грабителей ваших, угнетателей ваших, разбойников ваших…
Сколько миллионов осталось в ваших карманах благодаря Добровольческой армии? Правда, она свой подвиг совершила не только ради вас — великолепных, туго набитых желудков, но — все равно — вы на этом свои достатки и животишки спасли.
И вот наступает воскресенье — День Добровольческой армии… Что вы дадите ей? Отделаетесь ли какой-нибудь сотней тысяч рублей или вдруг неожиданно явите красное, человеческое, радостно бьющееся сердце в складках желтого непроходимого жира? Отдадите ли ей жалкие гроши, завалявшуюся мелочь в кармане или отделите десятую, десятинную — больше и не надо — часть спасенных вами благодаря Добровольческой армии капиталов?
Клянусь вам, что Добровольческая армия бескорыстна — она не уполномочивала меня писать вам это «открытое письмо», но я просто сам хочу раскусить вас: что же вы такое — русские ли, порядочные, платящие свои неоплатные долги люди или сытые коровы в стойлах, которые, конечно, не принесут сами своему усталому хозяину в согнутом копыте ведро надоенного из собственного вымени молока — на то они и глупые, жирные коровы.
Коров доят, но их не уважают; корову, если она брыкается при этом, угощают пинком ноги, но за человеческий стол ее рядом с собой не посадят…
Итак — не хочу пока до понедельника, до вторника — одним словом, до результата подсчета думать о вас, дорогие буржуи, плохо. Прижимая руку к сердцу, умоляю вас: докажите, что вы прежде всего дети измученной, страдающей России, а потом уже — богатые буржуазные человечки.
Отзывы о сказке / рассказе: