XIII
То время, когда Николай поправлялся от полученного ранения, было временем еще более тесного и дружеского сближения с Эммой. Пользуясь привилегией больного, он встречался с ней каждый день. По вечерам с товарищами собирались вместе в красивом оживленном клубе. Один раз даже побывали в театре. Николай видел в Эмме теперь близкого и надежного друга. Вот почему Николай, во время разговора с Боттом быстро взвесив положение вещей, бросился к Эмме. Он вызвал ее в рощу.
— Что случилось? — тревожно спросила она.
— Случилось что-то скверное, Эмма. И я рассчитываю только на твою помощь.
— Чем я могу помочь? И в чем?
— Слушай, Эмма! Мы много говорили обо всем с тобой и кажется хорошо друг друга поняли. Теперь ты должна постараться помочь нам разрешить одну задачу.
— Что же такое?
— Твой отчим — белый офицер.
Эмма вздрогнула, чуть-чуть даже отшатнулась от него и побледнела.
— Как! Ты знаешь?
— Знаю! Я давно об этом догадался… А его брат, кажется, шпион, — резал Николай.
— Юрий Борисович? — и она посмотрела на него большими, удивленно испуганными глазами.
— Слушай меня внимательно, — продолжал он. — Сегодня к нему попали какие-то бумаги, и ты должна постараться во что бы то ни стало достать их, если еще не поздно, — твердо проговорил он.
Она несколько раз взволнованно порывалась перебить его. Николай продолжал неумолимо:
— Эмма! От этого, может быть, зависят сотни и тысячи жизней честных и преданных своему делу людей. Эмма! Мы много с тобой говорили, теперь тебе надо решить, с нами ты или нет. Этот шаг будет бесповоротным. Эмма! — добавил он вдруг другим голосом, — сделай, пожалуйста, если сможешь. Это для нашего дела и… для меня.
После долгого молчания Эмма тихо ответила:
— Но если я и достану, то как же я тебе передам сегодня, не отлучаясь от дома?
— Я буду ждать до поздней ночи возле снопов соломы, в вашем огороде, и ты перебросишь их тихонько через плетень.
…
Чай пили дома, потому что на дворе хотя и тепло было, но собирались тучи.
Пришел и Юрий Борисович, быстро сбросил на вешалку возле веранды пальто и спросил, проходя в глубь комнаты:
— Чай есть? Ну хорошо, дайте мне чего-нибудь закусить поскорее, потому что мне скоро бежать по делам.
Все уселись за стол. Старухи болтали. Агорский с жадностью ел жаркое. Эмма разливала чай и напряженно думала: «Сверток верно большой, в карман френча не войдет, должно быть в пальто». — И в голове уже мелькал план.
Тучи сгустились, послышался далекий еще отзвук грома.
— Мама! — громко сказала, вставая, Эмма. — Сейчас пойдет дождь, пожалуй белье замочит в палисаднике.
— Ах ты, боже мой! правда, беги скорей, Эммочка, и тащи сюда.
Эмма торопливо вышла. Вот и вешалка, вот и одежа; она торопливо ощупывает карманы, один из них оттопыривается от плотно засунутого свертка. — Здесь!
Она быстро срывает свое пальто, Агорского, прихватывает чей-то чепчик и бежит к плетню.
— Николай! Коля!
— Здесь.
— Держи! Уноси все скорее, — бумаги в кармане.
И перебросивши изумленному Николаю всю груду одежи, она быстро подбегает, распахивает калитку и, схвативши кое-как с веревок белье, бросается в комнаты. В ту же минуту капли крупного дождя забарабанили по крыше.
Юрий Борисович морщится, — придется переждать дождь.
Через полчаса гроза прошла, но стало уже совсем темно:
— Ну, я пойду, — сказал Агорский, вставая.
Едва сдерживая волнение, следит Эмма за тем, как направляется он к вешалке. И слышит оттуда через минуту встревоженный голос:
— Марья Сергеевна, вы не брали моего пальто?
— Нет, — удивленно отвечает та.
Агорский быстро выбегает на пустую улицу… Но кругом темно, тихо, ничего не видно и не слышно.
Воры скрылись.
XIV
Запыхавшись, порядком измокший, бежал Николай со своей увесистой и — главное — неудобной поклажей. Инсценировка кражи, повидимому, удалась как нельзя лучше.
Вот и курсы, но отчего там сегодня так темно? Должно быть электричество наверху попортилось.
Он постучал в крепкую дубовую дверь. Сначала отворилось небольшое окошечко, и выглянувшая голова спросила: «Кто идет?» — потом зазвенела цепь, дверь приоткрылась, и он вошел.
«Странно! — подумал Николай, — почему это на посту не курсант, а красноармеец хозкоманды».
Он пошел наверх, по лестнице, но в обширном помещении было тихо и темно. Ничего не понимая, он спустился вниз и спросил у часового:
— Где же курсанты?
— А где же ты был? — ответил удивленно тот. — Уже два часа, как курсы уехали на фронт.
У Николая опустились руки.
— Да они еще должно на вокзале, — прибавил тот, — на товарном, кажись.
Тогда Николай кинул свою поклажу с криком: «Сдайте каптеру!» — сам, как сумасшедший, сжимая сверток, помчался по темным улицам.
Он бежал версту, другую, третью, потом подлезал под вагоны, стукался о буфера и сцепы… Вот эшелон!
— В котором вагоне комиссар?
И сразу натолкнулся на Сергея.
— Николай! Наконец-то ты!
— Сережа! Вот… — задыхаясь говорил Николай и подал сверток. — Где Ботт?
— Ботта нет, он с другой половиной курсов уезжает под Жмеринку с Киева-пассажирского.
Они живо развернули синюю обертку свертка и при свете свечки увидели кипу приказов и карту с полной дислокацией частей Украины.
«Ого! — удивленно подумали они, — это — важная штука».
Паровоз загудел к отправлению. Сергей быстро схватил трубку полевого телефона и надавил вызывной клапан.
— Это кто?.. Это ты, Сержук? Скажи машинисту, чтобы до моего распоряжения эшелон задержался.
— Но ты-то кто? — спросил удивленный Николай.
— Комиссар отряда, — ответил за него Владимир.
Они выскочили и добрались до вокзала. Сергей по аппарату вызвал коменданта пассажирской.
— Вызовите срочно комиссара того отряда курсантов, что сейчас отправляется на фронт.
Прошла минута, две, три. Послышался снова звонок.
— Ну что?
— Поздно! — пропела мембрама. — Поздно, товарищ! Отряд курсантов уже за семафором.
«Что же делать? — подумал Сергей. — Ага! В Укрчека».
— Дайте город! Занято?.. Опять занято? О! чтобы вы все попропали!
— Товарищ комиссар! — с отчаяньем влетел дежурный. — На двадцать минут задержка эшелона… Сейчас у меня воинский, тоже на какой-то фронт. Скорей, пожалуйста.
— Ладно! — с досадой крикнул товарищам Сергей. — Он от нас не уйдет… Я телеграфирую из Коростеня. А теперь — едем!
Они быстро добежали до своего состава. И эшелон, рванувшись, помчался в темноту, наверстывая потерянное время. Сергей с нетерпением поджидал первой остановки. И вот, наконец, эшелон, властно заревев сиреной, криками голосов, стуком разгружаемых повозок, лязганьем стаскиваемых пулеметов, разбудил притаившийся опасливо небольшой вокзал.
Сергей — на телеграф.
— Срочную в Киев.
— Нет! — и телеграфист устало посмотрел на него. — Киевская опять не работает. Порвана. Теперь, должно, до утра.
— По Морзе?
— Нельзя! Разбит Левкой еще на прошлой неделе.
— А через Яблоновку?
— Через Яблоновку можно. Только…
— Передавайте живо!
— Только…
— Чего еще? — спросил недовольно Сергей.
— Кравченко там. Все телеграммы контролирует, и если у вас важная, то может и не пропустить.
— Какой еще, к чорту, Кравченко? — Сергей ничего не понимал.
— Кто его знает! — пояснил хмуро комендант. — Был красный, а теперь, вот уж третий день, не признает никого. Телеграммы проверяет и поезда пропускает не иначе, как обобрав.
— Так он — бандит?
— Не совсем… Ну, конечно, вроде этого. Да вы попробуйте, может и пропустит. Вот только что через него продовольственную получили.
«Чтоб он сдох!» — с сердцем подумал Сергей. Пробовать, конечно, не стал.
Вошел начальник отряда.
— Товарищ Горинов! Сейчас выступаем. Кучура три часа тому назад свалил под откос броневик. Там орудия…
— Родченко! — остановил Сергей одного из курсантов и отвел его в сторону. — Ты надежный малый. Останься здесь, и если до утра линия не будет исправлена, отвези этот сверток и телеграмму в Киев. Передай их в Укрчека, под расписку, и останься сам на курсах.
— Я на фронт с товарищами поеду, — резко ответил тот. — Отдай кому-нибудь из обозников.
— Родченко! — повторил Сергей твердо. — Я даю тебе поручение большой важности. Прочитай телеграмму и увидишь. А кроме того я тебе это приказываю. Понял теперь?
— Понял, товарищ комиссар. Будет сделано! — ответил тот, потом добавил: — И скотина ты все-таки, Сергей.
В темноте, спотыкаясь, ушел отряд. В темноте снова тускло мерцали фонарные огни. А бессонный комендант снова трогал локтем кобур от ногана и тревожно вслушивался.
Поползла бесшумным шорохом лента телеграммы из Яблоновки и спросил кто-то, с того конца:
— Пашка! У вас какие?
«Васька для интересу спрашивает», — подумал осовевший телеграфист и нехотя положил руку на ключ.
Но оборвался сразу, потому что брызнуло осколками разбитое пулей окошко, и выстрелы отовсюду загрохотали.
…Через час он, равнодушный и усталый, выбивал черточками ответ: «У нас только что были зеленые, — Степка Перемолов с ребятами. Убили коменданта и еще одного из курсантов. Теперь нет совсем никаких. Анархизм полный… Я иду спать».
XV
Вызовы курсантов на фронт являлись обычным явлением того времени. Первые командиры Красной Армии учились в боях.
Едва Николай вышел на улицу после разговора с Боттом, к корпусу подскакал конный ординарец и передал пакет. То был приказ срочно сформировать два отряда. Один бросить на защиту Жмеринки, другой двинуть против вновь угрожающих Коростеню банд. Отрядам выбыть не позднее, чем через три часа.
И вновь небольшой, но крепко сплоченный отряд курсантов оказался посреди густых лесов и топких болот Волынской губернии. Без соседей, без резервов, но с твердым заданием: разбить банду, и с не менее твердым намерением: выполнить приказ до конца. К удивлению мужиков отряд не гонялся по всем направлениям и не требовал себе ежедневно по полсотне подвод. Отряд осматривался. Днем, для отвода глаз, крупные разведки наведывались в соседние хутора и деревушки. К вечеру и к ночи десятки мелких дозоров по три, по четыре человека расходились по оврагам, расползались по хлебам и шныряли по рощам.
Обязанности комиссара в среде курсантов невелики. Народ все надежный и сознательный. А потому Сергей забрал в полное владение своих двух товарищей и, пользуясь своим относительно свободным положением, стал предпринимать с ними довольно рискованные и смелые разведки.
Они выбрали себе по легкому карабину. Еще на курсах Сергей вооружил их ноганами. И весь отряд с уважением всегда смотрел на троих неразлучных смельчаков.
Трудная задача — воевать с бандитами. Неопытного командира и солдат — лучше и не посылать. И не в том беда, что в бою те сплошают или отступят иногда. Нет! Это бы еще ничего, — раз на раз не приходится. А в том, что драться-то ему будет не с кем. Пройдет день, два, неделя, месяц, — отряд измучается, кидаясь из стороны в сторону в погоне за появляющимися то здесь, то там бандитами. Но за исключением десятка-другого случайных выстрелов — ничего не услышит.
И все-таки отряд будет таять. Тот заболел, тот поотстал, того сняли, когда он одиночкой ехал с донесением, или просто бабахнули из-за угла при случае. И так до тех пор, пока измотавшийся и обессиленный отряд не расположится на отдых и не выставит по недосмотру слабое или засыпающее от усталости охранение.
Вот тогда-то, неизвестно откуда, разом налетит и заполнит деревню банда. И прощай винтовки, патроны и пулеметы. Из рядов построенных пленников выведут сначала подозреваемых в коммунизме, потом в еврействе.
И тут же один из атаманов или заменяющий его сотник покажет свою ловкость и умение владеть шашкой, искусно отрубая поочереди с одного раза и руки, и ноги, и все, что угодно. Иногда, при наличии некоторого благоволения, например когда пленник слишком молод, или, хотя и большевик, но украинец, — могут и сразу отрубить голову.
Остальных в лучшем случае взгреют шомполами и предложат желающим вступить в банду, носящую в большинстве громкое название конно-повстанческой, ударно-партизанской или еще как-нибудь.
Впрочем, последнее обстоятельство курсантам не было знакомо. Во-первых, не было случая, чтобы курсанты сдавались, а во-вторых, если кто и попадался одиночкой, его всегда ожидала описанная постепенная смерть.
…
Атаман Битюг сегодня не в духе. — Еще бы! Что это за отряд, почему он остановился и уже, почитай, целую неделю не двигается, хотя он ежедневно нарочно посылал мелкие шайки по окрестным селам и приказывал тамошним мужикам срочно доносить об этом красным. Если бы еще в деревне остановились! Все свои люди хоть что-нибудь да сообщили бы. Не у всех же солдат замки к языкам привешаны. Так нет! И тут не так, — встали за мельницами, а в деревню только за провиантом подводы присылают.
— Эй, Забобура! — кричит он своему адъютанту, — пришли ко мне сотенных Оглоблю и Черкаша. Да пускай и Борохня придет.
Тот вышел и через десять минут вернулся с двумя сотенными. Первый — огромный, с вспухшим и пересеченным шрамом лицом и всклоченной головой. Второй — поменьше, черный, юркий, с хитрыми бегающими глазами.
Вошедшие поклонились.
— А где Борохня?
— Борохня перепимшись и не встает.
— Экие скоты! Только вас и хватает на то, чтобы водку дуть. Ну! — обратился он к вошедшим, — что нового?
— Да кажись ничего пока, — ответил Черкаш. — Разве только, что вот от Могляка наши вернулись, что пакет возили.
— Отряд где?
— Стоит!
— Ну, а возле Барашей как?
— Как приказывали. Дорогу снимают.
— И много сняли?
— Побольше верст пятка, подле Яблоньки своротили. Да так порознь ребятишки гайки крутят.
— Две деревни да волы — пар двадцать работают, — добавил Оглобля.
Вошел Забобура и передал пакет. В нем главарь соседней банды Шакара сообщал следующее:
«Командующему Волынско-повстанческим отрядом атаману Битюгу.
Для поддержания связи, а также для своевременного предупреждения вашего уничтожения сообщаю следующее. Что захваченный мною коростеньский большевик, после всесторонней обработки, показал, что на территорию войск ваших вызван из Киева особенный отряд не из красноармейцев, а из отборных большевиков, кои готовятся у них к офицерскому званию, а потому дошлый до всяких военных приемов».
Дальше после титула «Атаман степного истребительного отряда». — печатными буквами стояла подпись: Шакара.
— Вот! Вот… — сунул разгневанный Битюг в лицо сотенным бумагу. — Дураки, черти криворожие. Не могли до сих пор узнать, что тут — не солдаты, а юнкера ихние. Да не я буду, если они не рыщут по ночам по всем направлениям, когда вы пьянствуете да дрыхните!
— Забобура! — продолжал он. — Могляку приказ. Ночью потревожить их с тыла. Долго пусть не дерется. Но чтобы ночь не спали те тоже. Мы их закрутим. А ты! — закричал он на Оглоблю. — Распустился сам и ребят своих распустил. Зачем Семенки сожгли, когда я одно Крюково спалить приказывал?
— Точно! Ошиблись маленько, — бормотал, пятясь к выходу, Оглобля.
— То-то — ошиблись!
В лагере дымились костры; над обеденными котлами играла гармония, слышался смех и ругательства. Занимался каждый, чем хотел. Тут кучка, лежа и сидя в самых разнообразных позах, резалась в затасканные карты перед грудкой петлюровских «карбованцив». Там человек десять окружили бутыль с какою-то мерзостью и перекачивали ее содержимое кружками в желудки.
А вот и занятые настоящим делом: один с упорством окорачивает ствол винтовки наполовину, превращая ее при помощи подпилка в специально бандитский карабин. Другой вплетает в конец нагайки тяжелую свинчатку, и, очевидно заранее предугадывая последствия от удара ею по чьей-то спине, довольно улыбается.
Кто они? — Эти Черкаши, Оглобли, Могляки, Свинстунчики? Что это за народ без имен и фамилий, с одними только кличками, наполнивший собой все поля, леса, деревни и хутора Украины?
Объединяет их грабеж, водка и страх уже за совершонные преступления. И чем дальше, тем основательнее опасения, так как руки каждого пачкаются все больше и больше в крови. И бросив всякий расчет на возможность сближения с красными, они доходят до крайних пределов жестокости и ненависти. — Один ответ!
Встречаются в лагере и бабы. Да недалеко ходить. Вот атаманова Сонька. Эх, хороша штучка! И конь у нее есть белый с яблоками, «сам» подарил, из учумского совхоза достали. Поймают москаля, приведут связанного.
Кто кричит: зарубить, кто — повесить, а она — тут как тут! Подъедет она, — раз плетью, два, сшибет с ног конем и затопчет. Умный конь-то, наваженный. Благородная сама, из актрис, кажется — петербургская. Затопчет и смеется:
— Хорошо, ребята?
— Го-го-го! Куда уж, лучше не надо!
И качают головами, умильно вздыхая, ребята. «Да, это — штучка! Вот бы…» Но тут мысль неизменно обрывается и перебивается другой. — «Пожалуй! попробуешь! В прошлом году сотенный, что до Могляка был, — из офицериков, — прилаживался. Зарубил Битюг, — полоснул шашкой и — конец!»
И прут разные Вахлаки и Забубенные по деревням и хуторам, — девка ли, баба ли, лишь бы понравилась.
— Даешь сюда!
Та в страхе пытается вырваться и спрятаться за мужика, за старика ли.
— Но-о! — и свист нагайки. — Проваливай, авось от бабы не убудет, с собой не возьму.
— Оно тошно! не убудет, — со вздохом соглашается почесывающий спину мужик. — Конешно!
А с девками и того проще. — Не для кого беречь.
Гоголевская Украина. Добродушно-ленивая. Парубки, хороводы, дивчата со звонкими песнями. Где она? — Нету! Кипит, как в котле, разбурлившаяся жизнь. Решетятся пулями белые хаты, неприбранные стоят поля. А по ночам играет небо отблесками далеких пожаров.
Отзывы о сказке / рассказе: