XVI
Атаман закинул ногу в стремя и, приподнявшись, грузно опустился на свою каурую кобылу. Сонька танцовала уже возле палатки на своем нетерпеливом коне, перед небольшой кучкой всадников, составлявшей конвой атамана.
— Ну! Все, что ли?
— Все.
— Трогай!
И сразу сорвавшись с места, легкой рысью полетела небольшая кавалькада и вскоре скрылась за поворотом к лощине Кривого лога.
Мелькали поля, попадались заросшие зеленью яблонь и вишен хуторки. Заслоняясь рукой от солнца, всматривались на проезжающих работающие на хлебах мужики и, узнавши, снимали шапки, низко кланяясь.
Остановились на несколько минут напиться в попавшейся на пути деревушке. И, провожаемые сочувственными советами зажиточных бородачей, а также испуганно-любопытными взглядами баб и ребятишек, поскакали дальше.
На пути, по дороге посреди неснятых колосьев пшеницы, разглядели издалека скачущих к ним навстречу двух всадников, которые, заметивши отряд, остановились в нерешительности.
— Наши ли это? — спросил с сомнением атаман.
— А вот сейчас посмотрим.
В самом деле один из всадников повернул лошадь, снял шапку и вытянул ее в сторону на правой руке два раза.
— Наши! — сказал Борохня, отвечая тем же сигналом.
Встречные оказались своими ребятами из сотни Оглобли, наблюдавшими за работой по разборке железной дороги.
— Ну, как? — спросил, останавливая их, атаман. — Снимают?
— Работают!.. — усмехнулся один. — Можно сказать, подходяще.
Верст через десять обогнули по опушке небольшую рощу и выехали на бугор.
Их, уже, очевидно, давно заметили, потому что человек с двадцать всадников быстро подскакали к ним сбоку из-за деревьев.
— Ого-го-го! — послышалось радостное ржанье. — Свои! Наши!
Приостановившаяся было работа снова началась с еще большим рвением.
Атаман отпустил конвой, а сам с Борохней и Сонькой нетерпеливо стал осматриваться вокруг.
Прямо перед ним, внизу, человек около четырехсот согнанных из окрестных сел хохлов копошились, старательно и умело разрушая железную дорогу. Разобравши в одном месте стыки рельс, привязывали к концам веревки, пристегнутые к десятку пар волов, и вся линия вместе со шпалами веером переваливалась в сторону насыпи, откуда сотнями рук стаскивалась под откос. Много народа, преимущественно девок и баб, следом разбрасывали лопатами и срывали песчаную насыпь. Позади на несколько верст желтел уже обработанный путь и сиротливо стояли пощаженные телеграфные столбы, но с перерванными и болтающимися кусками проводами. Отовсюду слышались крики и понукания.
— Цоб! Цоб! Цобе! — гудели десятки голосов, и слышалось посвистывание ременных плетей и щелки по бокам неуклюжих волов…
— Эй-раз! Эй-два! — протяжно раздавалось со стороны работающих по стаскиванию под откос полотна, и, понемногу подвигаясь, рельсы и шпалы скользили вниз.
Между народом проезжали и проходили наблюдающие за работой бандиты. Они перешучивались с бабами и девками и сурово покрикивали на мужиков.
Атаман подъехал поближе и окрикнул:
— Бог на работе помочь!
— Спасибо! — раздалось несколько десятков голосов в ответ.
Он проехал взад и вперед мимо работающих, выругал за то, что мелко срывают насыпь, но в общем работами остался доволен.
Атаман заехал в соседнюю деревушку. Отдохнул, плотно закусил жареным гусем, основательно выпил и отправился обратно.
— Слушай, — спросила его на обратном пути Сонька. — Что же ты не думаешь об отряде? Ведь писал тебе Шакара!
— А вот приедем, узнаем. Ночью Могляк их должен потревожить с тылу. Сегодня я пошлю за тем же Оглоблю, завтра Борохню, а послезавтра двинусь и сам.
— Послезавтра! — капризно протянула та. — До послезавтра еще долго, а я хочу сегодня.
— Сегодня, душечка, нельзя.
— Почему нельзя?
— Потому что нужно потрепать их сначала, а не то нарваться здорово можно. Юнкера ведь все-таки ихние.
— Юнкера! — с озлоблением бросила она. — Раньше действительно юнкера были, а теперь у них — одна дрянь. Всякий сиволапый — тоже юнкер…
Она не кончила. Битюг остановился и посмотрел в бинокль.
— Кого это так дьявол несет? — сказал он недоумевая. — Скачет кто-то, точно за ним черти гонятся.
Теперь уже и невооруженным глазом можно было видеть, как всадник, склонившись к седлу, бешеным аллюром мчался по полевой дороге.
— В чем дело? — беспокойно крикнул Борохня, когда, наконец, взмыленная лошадь с пыльным седоком поровнялась с ними.
— Атаман! — ответил седок, едва переводя дух, — беда! Могляк убит, и сотня его почти целиком пропала.
— Как! — побагровев от волнения, рявкнул тот, — откуда ты знаешь?
— Сейчас прибежали несколько из уцелевших ребят.
— Собачий сын!.. баба!.. — разразился градом ругательств по адресу погибшего Могляка атаман и, ударивши шпорами, понесся вперед к лагерю.
Как встревоженный осиный рой загудел бандитский лагерь. Еще бы! лучший сотник! Еще только недавно прибежал из деревни мужик и сообщил, что утром возле деревни отряда не оказалось, и он словно пропал куда-то ночью. Еще только недавно всыпал Оглобля этому мужику пару плетей за то, что во-время не доглядел и поздно сообщил об этом, как прибежали два бандита и поведали о разгроме лучшей банды.
— Да! — Гневно шагал атаман по палатке. — Выслать во все стороны пешие и конные разведки. Отряд разыскать; посты к ночи удвоить.
Через несколько минут потянулись пешие разведывательные партии, и легко понеслись куда-то три небольших конных отряда.
— К чорту! — говорил атаман, — мало ли что юнкера, — нас втрое больше. В случае чего и Шакару можно попросить. Не даст, скотина! Он таких дел недолюбливает: ему бы наверняка. Поезд сначала спустить, а потом ограбить, на обозников каких-либо напасть, а прямо-то он не любит.
— Не даст — и чорт с ним! Мы и сами не хуже его сделаем дело.
В лагере не было слышно ни обычных пьяных криков, ни песен, и настроение было подавленное. Повсюду кучками толковали о случившемся.
— Жалко Могляка!
— Чего жалеть-то? Ты за своей башкой смотри.
Послышался торопливый топот. К атамановой палатке подскакал какой-то хохол без шапки, без седла и быстро говорил о чем-то Забобуре.
— Что там такое? — спросил выходя «сам».
— Отряд вернулся и стоит на прежнем месте.
— Ага! — довольно воскликнул атаман, — теперь расквитаемся! Заруба! Карасю приказ: завтра к ночи встать позади отряда, поблизости. Борохня! наши от Сыча-мельника вернулись?
— Вернулись.
— Порошок привезли? Давай их сюда. Ну, что, где? — спросил он кого-то из вошедших.
— Вот! — и тот передал ему небольшой, завязанный из грязной тряпочки, узелок.
— Кто из Дубков сообщение привез?
— Вавила-косой.
— Давай его ко мне.
В палатку вошел все тот же прискакавший с донесением об отряде хохол и низко поклонился.
— Откуда солдаты воду берут? — спросил его атаман.
— То-ись как? — не понял тот.
— Ну из деревни… из речки?
— Не! из колодца, что возле Яковой мельницы.
— В чем обед варят?
— Кухня у них есть такая, на колесах.
— Вот что, Вавила! Вот тебе порошок и чтобы завтра до обеда он уже был в колодце.
— Никак невозможно! — ухмыльнулся мужик.
— Как невозможно, дубина! Вот я тебе стукну по башке, так будет возможно!
— Народу всегда там ихнего много.
— Мало ли что много. Долго ли кинуть!
— Ладно, попробую.
— На вот, попробуй! — крикнул атаман и вытянул несколько раз мужика плетью, — чтобы ты у меня больше не пробовал, а точно делал, как говорят.
— Что же… Сделаем, — согласился Вавила. — Если уж такое от вашей милости строгое приказание, — сделаем.
— Ну то-то! А ночью я у вас сам буду.
Атаман отослал мужика и злобно пробормотал:
— Могляка разбили! Я вам покажу… С-собачья коммуна!
XVII
Могляка разбил отряд Сергея. Отличная разведка установила его местонахождение. Банда, введенная в заблуждение поведением отряда и не ожидая нападения, мирно перепилась. Перехваченный приказ Битюга дал отряду новые указания, и сильным ударом банда была уничтожена. Впрочем, это был лишь первый шаг. Предстояло взять Битюга.
Наши друзья утром проснулись довольно рано, часов около семи.
— Значит сегодня наступаем?
— Значит так.
— Трудно только по такой дороге подойти ночью.
— Ночью мы подойдем только до леса, а свернем уже к рассвету.
— Пойдем умываться.
Пошли к колодцу. Еще не доходя, они услышали какой-то треск, похожий на негромкий револьверный выстрел, но не обратили на него внимания. Теперь же, подходя к мельницам, они увидали кучку оживленно суетящихся курсантов.
— Колодец либо отравили, либо заразили, — сообщили Сергею сейчас же курсанты.
— Вот этот субъект. Ему Кузнецов из ногана руку просадил.
Подошел Кузнецов и пояснил: он сегодня дневалил по лагерю и заметил, что какой-то мужик все время толкается около мельниц. Это ему показалось подозрительным, так как доступ за черту расположения курсантов был запрещен. Он спрятался за плетень и стал наблюдать. Человек подбежал к колодцу и что-то туда бросил.
— Стой! — крикнул, выбегая из засады, дневальный.
Куда там «стой!» — человек огромными прыжками бросился в сторону, намереваясь перемахнуть через плетень, но в следующую же секунду повис на нем с простреленной рукой.
Отравитель, дрожа от боли и от страха, сознался в том, что приехал ночью от атамана, который и приказал ему бросить этот узелок в воду, при чем для подтверждения показал протянутый через всю спину ярко-красный рубец от ременной нагайки. Ночью он заезжал в деревне к некоему Макару, по прозванию Щелкачу, и передал ему, что атаман велел тотчас же сообщить, как подействует отрава. И если подействует, то ночью же он нападет на красных сам.
— Вот что! — сказал Сергей. — Нам теперь незачем тащиться по трудной дороге в лес. Мы подождем, пока они сами не подойдут к нам. Но необходимо дать им уверенность, что отряд действительно отравлен.
Для наибольшей правдоподобности было приказано: по лагерю никому не разгуливать, в деревню ни под каким видом не отлучаться.
Сам Сергей с товарищами отправился к старосте и приказал к завтрашнему дню приготовить подводы, потому что отряд уезжает, при чем было прибавлено, что люди позаболели и есть предположение, что они отравлены. Если же последнее подтвердится, то, уезжая, они подожгут деревню со всех концов.
Вернулись обратно.
— Вот только насчет деревни-то зачем ты им пыли напустил? — спросил Николай.
— Чудак! Как только Макар Щелкач узнает, что люди заболели, он поймет это по-своему, а то обстоятельство, что отряд, уезжая, собирается сжечь это гнездо, заставит его поторопиться донести во-время атаману. Я, брат, хочу, чтобы уже наверняка.
В лагере курсантов, с наступлением сумерок, началось сильное оживление. Заранее выбрали позиции, измерили дистанции, вырыли и замаскировали окопчики для пулеметов. На рассвете из секретов прибежали курсанты и сообщили: один о том, что банда заходит в деревню, другой о том, что банда подходит к оврагу, лежащему в двух верстах.
И еще тише прилегли цепи и еще безмолвнее притаились пулеметы за увядшей листвой мнимых кустов. А серая полоса на окраине неба ширилась и светлела.
Атаман шел вместе с отрядом со стороны оврага, Карась занял деревню.
«Уж не подохли ли они?» — подумал атаман, когда они беспрепятственно приблизились меньше чем на версту к мельницам.
Но в это время несколько редких выстрелов послышались со стороны лагеря, и пули зажжужали где-то высоко в стороне.
«Ну и стрелки!» — подумал он и густою цепью быстро повел банду вперед, туда, откуда защелкали редкие и совершенно не достигающие цели выстрелы.
Захлебываясь от радости и предвкушая богатую добычу, бандиты, гуще и гуще смыкая цепи, уже чуть ли не толпами неслись вперед.
— Ого-го-го! Бросай винтовки!
— Мухи дохлые!
Горя от нетерпения, из окраины деревни, бегом, чуть ли не колоннами, бросилась банда Карася с ревом:
— Даешь пулеметы!
— Дае-ешь…
Но тут взвилась голубая ракета, и раздался грохочущий могучий залп, слившийся с рокотом четырех, направленных в самую гущу, пулеметов.
Огорошенные такой неожиданной встречей, бандиты дрогнули и залегли; но расстреливаемые метким огнем по заранее измеренным дистанциям, в панике бросились бежать. Убегающие люди Карася напоролись на засаду и заметались, бросаясь через огороды и плетни.
Разгром был полный. Через час отовсюду стали возвращаться запыхавшиеся и обливающиеся потом преследовавшие бандитов роты.
Весь день разыскивалось и собиралось оружие с убитых. Дорого обошлась эта операция атаману. Сам он скрылся, но среди трупов оказались Оглобля, Черкаш, а также атаманова Сонька. Она лежала посреди небольшого болотца с простреленной головой. В сумке нашли флакон одеколона, пудру и дневник; в нем под рубрикой «моя месть» в списке лично ею уничтоженных врагов значилось — 23 человека.
Далеко по окрестным селениям пронеслись вести о смерти Могляка, Оглобли, Черкаша, Соньки и Сыча-мельника и о разгроме их шаек.
Банды притихли и разбились на кучки, ожидая лучших времен, так как ползли отовсюду слухи о поражениях красных на фронтах и об успехе белых.
Прошло уже около месяца с тех пор как отряд уехал из Киева. За это время он совершенно оторвался от прежней жизни и потерял почти всякую связь с курсами.
И потому с огромной радостью сегодня встретили весть о том, что их телеграммой вызывают срочно в Киев.
Все отлично знали, что не пройдет и несколько недель, как снова придется выступать с оружием против одного из бесчисленных врагов, но тем не менее по городу сильно соскучились.
Слишком уж напряженно-живая и интересная была в то время там жизнь.
Через два дня отряд подходил к станции, где живо погрузился и без задержки помчался к Киеву.
Очевидно машинист огромного американского паровоза и начальники мелькающих станций имели на этот счет особое приказание. Потому что еще рано утром курсанты радостными криками приветствовали показавшийся город.
Когда высадившийся отряд в порядке подходил к курсам, он неожиданно столкнулся с другой только что подходящей колонной своих товарищей, возвращающихся после боев под Жмеринкой.
С обеих сторон раздалась приветственная команда «смирно», а затем громкие крики «ура» и радостные возгласы, заглушаемые звуками музыки. Запыленные больше чем когда-либо, загоревшие, с честью выполнившие свой долг, обе стороны с гордостью встречались со своими товарищами. Вызванная неожиданной встречею волна горячего энтузиазма прокатилась еще раз по рядам молодых бойцов. И радостные крики ширились, росли, проникали вместе с потоком серых шинелей и громко раскатывались по стенам обширного корпуса.
Курсанты быстро переоделись в разложенное каптерами по постелям новое обмундирование. Умылись и отправились вниз, на торжественный обед. В большой столовой было прохладно и хорошо. На покрытых скатертями столах стояли цветы и приборы. Играла музыка. Ботт отыскал тут Сергея, радостно пожал ему руку, и они долго беседовали, прислонившись к основанию каменной арки, на которой нарисованный во весь рост Красный Кавалерист рубился с белым офицером.
XVIII
Только по возвращении в Киев Сергей узнал, что Радченко пропал без вести и что начальник курсов на свободе. К счастью предательство еще не успело осуществиться. Сергей, посоветовавшись с Боттом, решил: установить слежку за Сорокиным и если не удастся выследить его сообщников, арестовать его одного. А Николай пошел к Эмме.
Солнце уже скрылось за горизонтом, когда Николай завидел знакомый беленький домик. Прошел уже месяц с тех пор, когда он убегал отсюда ночью, нагруженный поклажей наподобие ночного разбойника.
Вот и калитка. Но войти туда он теперь не мог, — нужно было оградить Эмму от каких-либо подозрений. А потому он подошел к плетню со стороны жилого переулка и, остановившись под кустом акации, стал наблюдать.
Садик был пуст, и никого в нем не было, только жирный кот развалившись спал на круглом столике. Он подождал еще немного, — все оставалось попрежнему. Вдруг дверь хлопнула, и через веранду торопливо промелькнула знакомая фигурка и снова скрылась.
«Экая недогадливая! — подумал Николай. — И не взглянула даже».
Через некоторое время Эмма показалась снова, торопливо накинула на-ходу шарф и вышла на улицу.
Николай пропустил ее мимо, потом последовал за ней немного поодаль, до тех пор пока не миновали они несколько уличек, наконец подошел и осторожно взял ее за руку.
Она сильно вздрогнула, но, увидевши его, не удивилась, а проговорила только торопливо и возбужденно:
— Я знала уже, что вы вернулись, и шла сама к тебе. Идем!
— Куда?
— Все равно! Подальше отсюда только.
Они пошли широкими улицами Киева. Почти всю дорогу они ничего не говорили.
Наконец, на одном из бульваров они выбрали самую глухую скамейку в углу и сели.
— Что с тобою, Эмма? Ты чем-то расстроена… взволнована.
— Немудрено! — горько усмехнувшись, ответила она. — Можно бы и совсем с ума сойти.
— Ну успокойся! Что такое? Расскажи мне все по порядку.
— Хорошо!..
И она, путаясь, часто останавливаясь, рассказала ему о том, как весь месяц шли в ее доме совещания петлюровцев. Ее вотчим, офицер петлюровской армии, вернулся домой, словно Киев уже не принадлежал красным.
— Эмма! — сказал Николай, заглядывая ей в лицо. — Тех сведений, которые ты мне сообщила, вполне достаточно. Завтра же эта предательская игра будет прекращена. А теперь скажи — ты любишь меня?
Она просто ответила:
— Ты знаешь!
— Ну вот! Я тебя тоже, — это видно было уже давно. Но теперь беспокойное и тяжелое время, скоро будет выпуск, и я уеду на фронт. Думать о чем-нибудь личном сейчас нельзя. Но вырвать тебя теперь же из этого болота, которое называется твоим домом, необходимо. Ты согласна?
— Да! Но…
— Ничего не «но». Я сегодня же переговорю с комиссаром, и мы что-нибудь устроим. А потом, когда мы уйдем на фронт, ты уедешь в Москву к моей матери… Ничего не «неудобно». Во-первых, отец — коммунист, и он только рад будет оказать тебе всяческую помощь, во-вторых, моя мать все-таки приходится же тебе теткой.
Они встали и пошли обратно. Несмотря на поздний час, на улицах города было шумно, светло и людно. Повсюду мелькали огни кабачков, подвалов. Сквозь открытые окна ресторана доносились громкие звуки марша, сменившиеся вскоре игривыми мотивами сначала «Карапета», потом «Яблочка», потом еще чем-то.
— Раньше были денежки, были и бумажки,
— доносился чей-то высокий ломающийся тенор, —
— А теперь Россия ходит без рубашки.
Ото всего веяло разгулом распустившейся и чающей скорого избавления буржуазии.
Николай проводил Эмму до самого дома.
Отзывы о сказке / рассказе: