XIII
— Аксен! — сказал Карп, нагибаясь к спавшему и слегка подталкивая его. — Аксен Андреев!..
— А? — проговорил Аксен, высовывая из-под овчины голову и прерывая свой сон безо всякого затруднения, с легкостью, свойственною вообще тем деятельным простолюдинам, для которых первый жизненный вопрос — дело, барыш, и которые отдаются отдыху не в условный час, не когда захочется, а когда свободно и где придётся.
— К тебе, Аксен Андреич! — вымолвил старик не совсем уверенным голосом, — в другое время недосуг ходить; ты присылал ко мне нонче Федота.
— Посылать — не посылал, только велел сказать при случае: ты бы ко мне как-нибудь понаведался.
— Сказал он… Я все в толк не возьму, Аксен, право, в толк не возьму; ведь я тебе семьдесят рублей задатку отдал…
— Отдал.
— Тогда уговор у нас был: семьдесят рублей задатку, а в осень, после уборки, остальные деньги… Совсем было того — поладили; теперь что ж это будет такое? Ведь этак, Аксен, не годится, право, не годится…
— Экой ты, братец мой, чудной какой! — право, чудной! Я от задатка твоего разве отказываюсь? Говорю только: надо как-нибудь сладить, потому выходит дело совсем несходное. Всяк свой барыш наблюдает; ты норовишь себе потрафить — я себе… Вот теперича человек двадцать напрашиваются на избу-то! — и деньги все сейчас отдают, как есть до копейки. На прошлой неделе выселковский мужичок приходил ко мне; так тот тридцать рублей лишку давал, в упрос просил, отдай только! Рассуди сам таперича: люди деньги выкладывают; барыши дают; за тобой надо ждать еще два месяца, пожалуй что и тогда не разделаешься с хлебом, — не соберешься с деньгами… Суди, сходно ли? А насчет задатка говорить нечего, возьми его хоть завтра…
— Что ж ты прежде мне об этом не сказывал? — произнес старик досадливым голосом, — вишь, время какое — самая уборка! Сам знаешь: где нашему брату достать денег?.. Где их взять!
— Денег у тебя не спрашиваю; может, так как-нибудь, без денег, сойдемся.
Карп ясно понял, что Аксен неспроста отказывался от денег, что, верно, держал на уме какое-нибудь намерение. Старик не показал, однакож, виду своего недоуменья; он сделался только внимательнее прежнего.
— Вот к осени коров стану бить на мясо, — проговорил Аксен, — не найдется ли у тебя лишней скотины?..
— Всего одна корова.
— Ну, в другом чем сойдемся… У тебя меринок серый трехгодовалый… его отдай; цену, какую положишь, та и пойдет в счет избы…
Предложение Аксена поразило Карпа самым неожиданным образом. Он знал очень хорошо, что Аксен не тот человек, чтобы стал говорить зря и наобум касательно приобретения лошади, что, верно, он имел свои виды, что все давно было у него обдумано.
Несмотря на свою наружную простоту и сговорчивость, Аксен принадлежал к числу самых тонких, самых пронырливых и хитрых мужиков уезда. Способность его пронюхивать барыш там, где другие барыша не подозревали, могла только равняться с его оборотливостью и неутомимою деятельностью. Аксена видели всюду, на всех ярмарках, базарах, по пристаням в торговые дни; он вел торговлю сплавным лесом, досками, солил солонину, торговал говядиной, жег кирпичи и известку, скупал рощи, сымал сады у помещиков. Нельзя сказать, чтобы товар его был хорош и отличался доброкачественностью; все делалось спешно, зря, на живую руку: говядина была тощая, яблоки снимались незрелыми, срубленный лес продавался всегда сырым, кирпичи были недопечены. «Ничего, сойдет!» — говорил всегда Аксен. И точно, крестьяне и помещики уезда поневоле должны были обращаться к Аксену, который силою денег и деятельности завладел мелкою торговлею уезда.
Карп знал также — и это всего более приводило старика в расстройство, — что, при простоте своей и сговорчивости, Аксен — человек крепкий, как кремень: если уж что заберет в голову, ни за что не отступится. Нечего, значит, было и разговаривать; надо было тут же решиться или уступить серого меринка, или взять назад задаток и отказаться от избы. Тем не менее Карпу обидно как-то показалось уступить сразу, с первого слова.
— Рассуди теперь и ты, Аксен Андреич, — произнес он внушительно, — у меня две лошади: хорошо, отдам я тебе меринка, как же я при одной останусь?..
— Скоро осень, а там и зима привалит; больше одной лошади держать тогда незачем; у вас же все на оброке, не справляют, зачем две лошади? Куда их? только корм травить понапрасну… Пожалуй, я и на то согласен: до того времени, как в поле работа не кончится, оставь у себя меринка, я за этим не погонюсь.
— Кто ж тебе об нем сказывал? — спросил Карп, у которого при этом словно подступило к сердцу.
— Мало ли сюда ходит всякого народу… из вашей деревни, из других также; пуще, признаться, хвастал сродственник твой Федот…
— Он-то, собака, из чего? — промолвил старик, быстро сжимая кулаки и так же скоро разжимая их, чтобы не заметил этого собеседник.
— Уж этого я не знаю; только каждый день придет, и давай хвалить… Заезжай, говорит, погляди да погляди! Было мне к вам по дороге, я и подъехал к вашему табуну… Федот со мной ввязался; он и лошадь указал… Точно, лошаденка складная; шестьдесят рублев можно дать.
Подвернись в эту минуту Федот, старик разругал бы его на все бока, мало того, вцепился бы, кажется, в жиденькую бородку родственника и тряс бы ее до тех пор, пока волоска не осталось.
Тут между Карпом и Аксеном завязался сильный торг, который кончился тем, что Аксен прибавил за мерина еще четыре с полтиной; на том дело и остановилось. Эти шестьдесят четыре с полтиной, приложенные к прежним семидесяти рублям, составляли сумму, которая, в качестве задатка, совершенно удовлетворяла Аксена; с Карпа оставалось получить около ста рублей; Аксен соглашался ждать эти деньги до осени, как прежде было условлено.
— Когда же за мерином-то прислать? — спросил Аксен.
— Хошь завтра, хошь послезавтра — когда хочешь! — проговорил Карп отрывисто.
Он поправил шапку, которая во время этих разговоров совсем скосилась на сторону и, простившись с Аксеном, повернул на дорогу.
— Эй, слышь, Карп! — крикнул Аксен, делая шаг вперед, — слышь — Федот ко мне просился; взять его, что ли?
— Провались он совсем! — нетерпеливо возразил Карп.
— Не брать, стало, что ли?
— Ведь он, собака его ешь, две недели всего нанялся на люблинской мельнице — чего ему еще? — спросил Карп, останавливаясь. — Три целковых в неделю жалованья одного получает, чего ж еще — собаке!
— Он, что ли, тебе сказывал? — смеясь, вымолвил Аксен, — ну, здоров, значит, врать-то! Всего за четыре рубли в месяц живет: за ту же цену и ко мне просится; так как же, по-твоему, взять его, что ли?
— А пес его возьми совсем! — с сердцем сказал Карп, удаляясь.
XIV
Когда Карп подошел к окраине той части берега, где находилась пристань, паром стоял уже на причале. Фигуры двух перевозчиков смутно обозначались на песке берега; сколько можно судить по голосам, тут, кроме перевозчиков, находилось еще несколько человек. Все они сидели у самой воды и громко разговаривали. Проходя мимо, Карп явственно услышал голос Федота.
Первым движением старика было сойти по скату берега и тут же, при людях, осрамить Федота и разругать его на чем свет стоит: но он удержался, рассудив тотчас же, что этим дела не поправишь. К тому же степенный нрав старика противился всякому шуму и брани, — особенно на миру, при чужих людях.
«Ну его, поганца! подвернется где-нибудь в одиночку — я ему. тогда все припомню!» — подумал старик, отводя глаза от парома.
Голос Федота громко раздавался: заметно было, он говорил с жаром и увлеченьем.
Карп невольно замедлил шаг; минуту спустя он остановился и насторожил слух; любопытно стало ему послушать, о чем это так горячо тараторил его родственник.
— Эта невидаль пять пудов поднять! Как жил я на крупчатой мельнице под Коломной, такие у нас батраки были, мешка по четыре пшеницы в третий верх таскали! Значит, пудов по десяти! Самому, бывало, не однова случалось… Известно, был я в ту пору помоложе!.. Да это что, братцы, — вот дед был у меня, так точно была силища! Супротив него таких теперь и людей нет! Пойдем, бывало, на пристань в базарный день, распоясается: «выходи!» кричит; первого, кто покуражился, хлобызнет, бывало, под сусолы либо под микитки — тут тому и конец… Бывало, часа по три без отдыха бьется, ведь даже синий сделается, словно чугунный котел; а все, кто ни подвернется, — так и кладет лоском. «Нет еще, говорит, человека такого, кто бы победил меня! Был бы только, говорит, крест на человеке, со всяким буду драться, никого не боюсь!..» Такая была крепкая скотина!.. А насчет того, о чем прежде спрашивали, братцы, — это мне наплевать! я был и сам у Герасима (так звали люблинского мельника) — ни за что не остался! Нанялся я у него потому больше, что надо как-нибудь время проволочить недельки еще на четыре! — с уверенностью продолжал Федот, — такой уговор был у меня с купцом Бахрушиным… Прокофий Андреевич — знать… Вы, чай, об нем слыхали? первейший купец в Коломне, мильонщик, торгует на первый сорт, и в Москве также лавку свою содержит… Такой уговор, был у нас: «как поделюсь, говорит, с братом, ты, Федот Васильич, ко мне поступай, и жалованье, примерно, и все такое, говорит, будет тебе по самому настоящему положенью…» Он сродни мне доводится… по жене… Потому жена моя купеческого званья… Жду, значит, теперича этого раздела промеж братьев; по той самой причине и поступил сюда… Главная причина, мы к этой мельницкой должности не приучены; жили всё по торговой части, этим больше сызмалетства занимались, и родители мои также… Упокойный родитель трактир содержал; также лавку с красным товаром.
— Вы, значит, в городе жили? — спросил один из слушателей.
— Нет, дома; только у нас село больше другого города; церквей одних семь, и все каменные; дома также все каменные; фабрик одних никак пять или шесть… Всё богачи содержат, купцы московские и серпуховские… Мы к торговле с малых лет приобучены… Во всем, значит, привычка требуется… Посади теперь любого из вас, братцы, в лавку либо в трактир, как есть ни один не управится, — в лесу все единственно!..
— Где! куда тебе! Уж это как есть! — отозвалось несколько слушателей.
— Главная причина, Прокофий Андреич потому и звал меня; знает, я ихнее дело наскрозь произошел… Хозяйка моя тем временем своим домом станет управляться… У нее две батрачки… да еще девочку нанимает для подмоги.
— Что ж много? — спросил кто-то.
— А ты думаешь, как? — еще словоохотливее заговорил Федот, — у меня дом-то немалое количество: в три сруба выстроен!.. В наших местах все так строят; нет этих здешних изб… Внизу стряпают; работницы и батраки живут…
— Ты разве и батраков держишь?
— А то как же? Двух нанимаю… Кто ж бы землю-то стал пахать?.. У нас земли и лугов не то, что здесь… Ну, внизу батраки, вверху горница — мы с женою занимаем… Вот, братцы, коли кто из вас в Москву пойдет, заходите дорогой… Меня не будет — все единственно, к хозяйке моей зайдите; скажите: «Федот, мол, прислал»; сами посмотрите наше житье… Прошлого года дом мой под трактир нанимали, только не отдал; несходно… И хозяйка так говорит: «не отдавай, говорит, Федот Васильич; самим потом нанимать надо, одно на одно выйдет…» Заходите же, братцы; посмотрите на мое житье, сами скажете: из какого, мол, дьявола таскаться так-то Федоту по мельницам!
— То-то и я так думаю… — проговорил тоном недоверия и насмешки один из слушателей, — хошь бы теперича набиваешься ты к Аксену в работники… Из какой такой неволи?..
— Эх, братец ты мой! — произнес Федот с таким выражением, что можно было думать, он обращался к пустому и вздорному малому, который совался в разговор затем только, чтобы противоречить. — Говорю вам, братцы, пуще всего надо проволочить время. Пока Прокофий Андреич с братом не поделятся — все же одно, делать нечего, деньги свои понапрасну проживать, что ли?
— Денежки-то, стало, водятся?
— Да, — проговорил Федот с какою-то густотою в голосе, — после упокойного родителя тысчонки две, может, осталось… и, теперича есть…
— Врешь! — отозвались почти все в один голос.
— Приходите, покажу… И больше было, только дом дорого стал, на стройку много пошло…
— Где ж у тебя эти деньги? — спросил кто-то.
— Известно, в сундуке спрятаны; где ж им больше быть?..
— Уж подлинно: охота пуще неволи! — снова заметил собеседник, обращавшийся с недоверчивостью… — Будь у меня такие деньги, стал бы я, как же, по чужим людям шляться…
— Говоришь, так, братец ты мой, потому, — денег у тебя нет своих, — вот что! было бы, стал бы беречь их, все единственно… Коли сила есть в тебе, почему ж и не поработать? — рассудительно продолжал Федот, — бережешь пуще к старости, было бы тогда чем прожить, вот что! Хоронишь также деньги из осторожности; люди бы не зарились, взаймы не просили: покажи только; тот: «Федот Васильич, ссуди»; другой: «Федот Васильич, ссуди»… Дашь — поди ищи потом, не то и вовсе пропали… Уж ведь бывали статьи такие! У меня сродство большое… Есть богатые, есть и бедные… всякие есть!.. Вот бы хошь теперь в Антоновке, может знаете, старик живет, Карпом звать?.. сродни приводится… Также немало ему от меня денег-то перепало… почитай, я его и поправил… Теперь избу новую торгует… Покажи только деньги, вынь их, сейчас пристанет: «дай, да дай!..» Потому больше их и хоронишь!..
XV
Карп слушал-слушал и только качал головою, пожимал губами и время от времени ударял ладонями по коленям. При последних словах Федота он только плюнул.
— Ах ты, провал тебя возьми! собака ты этакая непутная!.. — проговорил он, выходя на дорогу и ускоряя шаг.
Перебирая все, что привелось теперь слышать, старик невольно забыл на минуту свое горе; ой начал даже усмехаться.
Действительно, было над чем потешиться. Во всем, что говорил Федот, не было правды на маковую росинку. Жил он в маленькой разоренной деревушке, где не было даже часовни; дом его состоял из полуобвалившейся дымной лачужки, имевшей вид заплаты даже в соседстве невзрачных избенок; не было у него ни сохи, ни лошади, ни коровы; землю свою отдавал он за девять рублей в год одному из соседей. Жена Федота доводилась, как известно, Карпу, племянницей; она была круглая сирота, и сам же Карп снарядил ей, по силе своей, кой-какое приданое. Она существовала тем, что ходила работать то к одной соседке, то к другой, и жила в страшной бедности. Федот не заглядывал домой по целым полугодам. К какому бы месту он ни прилаживался, ему нигде не уживалось; он сам отходил, или его рассчитывали.
В первые два-три дня он приводил в восхищение самого взыскательного хозяина: расторопность его и усердие в работе — не имели границ; он разом хватался за все, и все кипело и выправлялось в руках его; не только прикладывал он старание к той части, для которой собственно его наняли, но радел и надсаживался там, где, казалось, его вовсе не спрашивали; он выметал двор, чистил хозяйский самовар, приколачивал жерди или доски там, где они доставляли удобство; и вдруг, на третий или четвертый день, все это радение плашмя падало; он ни с того ни с сего насупливался, переставал говорить, словно его чем обидели, и, наконец, вовсе бросал заниматься делом: проводил день-деньской сидя у ворот или так бил баклуши. И все это происходило вовсе не потому, чтобы действительно нашел он повод быть чем-нибудь недовольным; такой уж, видно, каприз напал. Вдруг казалось ему, что хозяева не довольно его ценят и не отдают ему должного уважения; или выходило все из того, что он вдруг обижался, зачем, при возвращении с работы, хозяева не поставили ему самовара, тогда как он прежде вовсе не думал об этом, никогда этого не случалось, никогда даже не думали уговариваться насчет самовара ни хозяева, ни сам Федот. Как только такал дурь попадала Федоту в голову, он делался невыносим. Он начинал смотреть на всех свысока, делался недоступно-гордым и уже с этой минуты никого не удостаивал словом; едва-едва даже отвечал хозяевам, когда те спрашивали о самом важном деле.
Рассказы Федота недолго, впрочем, занимали Карпа; послав его мысленно к нечистому, старик снова обратился к настоящим своим делам и снова отдался прежним тревожным думам; к ним присоединялась теперь мысль об утрате серенького меринка, которого он так долго ждал, берег и холил с такою заботливостью.
Таким образом Карп незаметно почти возвратился в Антоновку; он не пошел к околице, но повернул задами деревни, прошел к себе в ригу, помолился и растянулся на соломе, прикрыв лицо шапкой.
Отзывы о сказке / рассказе: