Джеймс Фенимор Купер — Красный корсар

Глава XXIII

Растроган я
Как все другие люди,
Я создан не из камня

Шекспир. Кориолан

Дамы приняли своего гостя не очень приветливо, что вовсе не удивительно, если вспомнить содержание недавней беседы. Джертред вся сжалась, но миссис Уиллис сохраняла полное самообладание и держалась с холодным достоинством. Лишь брошенный на вошедшего настороженный взгляд выдавал ее душевное волнение, словно она стремилась угадать причину его прихода.

Лицо самого Корсара было задумчиво, почти сурово. Войдя в освещенную часть каюты, он поклонился и что-то пробормотал, но так тихо и отрывисто, что слушательницы даже не разобрали сдов. Мысли его витали далеко, и в рассеянности он чуть было не опустился на диван без всяких извинений, как человек, который пришел к себе; однако он вовремя спохватился, что нарушает приличия. Улыбаясь, он отвесил еще более низкий поклон, приблизился к столу и, совершенно овладев собой, выразил опасение, что визит его не совсем своевремен и поведение недостаточно учтиво. Это краткое вступление он произнес мелодичным голосом и держал себя так почтительно, словно и впрямь считал неделикатным свое вторжение в каюту судна, где был полновластным хозяином.

— Прошу извинить мой приход в столь поздний час, — продолжал он, — но после событий, которых вы была свидетелями, я, как внимательный хозяин, не могу отойти ко сну, не заверив вас снова в полной безопасности. Имею удовольствие сказать вам, что буйный пыл моих людей угас и они мирно спят на койках, как овцы в своем хлеву.

— Пока рядом с нами тот, кто так искусно усмирил смутьянов, мы можем надеяться на защиту, — осторожно ответила гувернантка, жестом приглашая его сесть. — Мы целиком полагаемся на ваше благородство и деликатность.

— Я не обману этого доверия. Во всяком случае, мятежа вам больше нечего бояться.

— Надеюсь, нам не грозят и другие напасти.

— Судьба наша вверена бурной и вероломной стихии, — ответил он, опускаясь в кресло. — Вам это хорошо известно, и нет нужды напоминать, что мы, моряки, никогда не знаем, что ждет нас завтра. Нынче я ослабил узду и в какой-то мере сам вызвал этот взрыв; но теперь все уже в прошлом, как шквал или ураган; гладь океана не более спокойна сейчас, чем нрав этих негодяев.

— На королевских судах я часто наблюдала эти грубые забавы, но не припомню, чтобы они кончались чем-нибудь, кроме сведения старых счетов да безобидных, хоть и нелепых матросских шуток.

— Да. Но тот, кто не боится мелей, рискует в конце концов разбить свое судно. Еслп я отдаю в их распоряжение шканцы, то обычно не спускаю с них глаз во время их забав, но сегодня…

— Что же сегодня?

— Нептун с его грубыми шутками — не новость для вас, сударыня.

— Я встречала это божество в былые времена.

— Я так и понял. Это было на экваторе?

— Да, и в других местах.

— В других местах, — разочарованно повторил он. — Конечно, этот могучий властелин посещает все моря; сотни судов, больших и малых, качаются на волнах под палящим солнцем экватора. Бессмысленно было и думать об этом!

— Вы изволили что-то сказать, я не расслышала.

Корсар вздрогнул, ибо в рассеянности он скорее прошептал, чем произнес вслух последние слова. Быстро оглянувшись по сторонам, как бы желая увериться, что ничье нескромное ухо не подслушало тайные мысли, которые он редко открывал перед своими приспешниками, оп снова овладел собой и как ни в чем не бывало возобновил разговор.

— Я совсем забыл, что ваш пол так же робок, как и прекрасен, — добавил он с улыбкой столь мягкой и пленительной, что гувернантка невольно с тревогой взглянула на свою воспитанницу, — иначе я гораздо раньше заверил бы вас в полной безопасности.

— Вы ничуть не опоздали.

— А как себя чувствует ваша юная и нежная подруга? — продолжал он, наклоняясь к Джертред, хотя слова его по-прежнему были обращены к гувернантке. — Надеюсь, сны ее не будут потревожены тем, что произошло?

— Невинность редко видит плохие сны.

— Священная и непостижимая тайна: ничто не нарушает покой невинности! Боже мой, если бы грешники могли укрыться от душевных терзаний! Но в наше время и в том мире, где мы живем, нельзя доверять даже себе.

Он умолк, и молчание его было столь продолжительным и глубоким, что миссис Уиллис почувствовала неловкость положения и поспешила возобновить беседу.

— А мистер Уайлдер так же склонен проявить милосердие, как и вы? — спросила она. — В таком случае, его терпимость очень похвальна, так как именно на него обрушилась злоба мятежников.

— Но вы же видели, у него есть и друзья. С каким самоотречением они встали на его защиту!

— Да, меня поразило, что за столь короткий срок он сумел завоевать расположение этих грубых людей.

— Двадцать четыре года вовсе не мало.

— Так давно тянется их дружба?

— Они сами назвали эту цифру. Между юношей и его неотесанными друзьями существует какая-то таинственная связь! Наверно, это не первая услуга, которую они ему оказывают.

Миссис Уиллис опечалилась. Она была подготовлена к мысли о том, что Уайлдер — тайный агент Корсара, но в душе надеялась, что связь с морскими разбойниками может быть как-то благоприятно для него объяснена. Ведь, хотя он в равной степени разделял преступную жизнь обитателей этого объявленного вне закона судна, сердце у него было благородное и он не желал, чтобы она и ее юная воспитанница сделались жертвами его сообщников. Теперь ей стали понятны его настойчивые и таинственные предостережения. Да, то, что казалось необъяснимым, становилось все более и более понятным. В чертах лица и во всем облике Корсара она узнала человека, который окликал бристольского купца с борта работорговца; образ этого человека невольно владел ее воображением все время их пребывания на «Дельфине» и был подобен тем смутным воспоминаниям далекого прошлого, что порой тревожат нас. Она поняла теперь, как трудно было Уайлдеру раскрыть ей тайну, ибо он мог потерять не только жизнь, но и их уважение — угроза не менее страшная для того, чья душа еще не совсем закоснела в пороке. Короче говоря, умной женщине стало понятно то, что давно уже известно читателю, хотя она все еще терялась в догадках и мучилась сомнениями, которых не могла ни разрешить, ни выбросить из головы. Обо всем этом она имела время спокойно поразмыслить, так как ее гость или, вернее сказать, хозяин вовсе не расположен был прерывать ее раздумья.

— Удивительно, — сказала наконец миссис Уиллис, — что люди столь необразованные способны на такую же преданность, как и те, в натуре которых душевная тонкость сочетается с образованием!

— Это и правда достойно удивления, — подхватил Корсар, как бы очнувшись. — Я отдал бы тысячу самых блестящих гиней, когда-либо отчеканенных на монетном дворе Георга Второго, чтобы узнать историю жизни этого юноши.

— Значит, он вам незнаком? — стремительно вмешалась Джертред.

Корсар обратил к ней рассеянный взор, но постепенно глаза его оживились, и в них появилось такое выражение, что у гувернантки от волнения подкосились ноги и она начала дрожать всем телом.

— Кто осмелится сказать, что знает сердце человека? — заявил он, почтительно кланяясь в сторону девушки. — Все мы не знакомы друг другу, пока не научимся читать чужие мысли.

— Лишь избранным дано прозревать тайны человеческой души, — сухо заметила гувернантка. — Нужно хорошо знать людей и многое испытать, прежде чем судить о помыслах тех, кто нас окружает.

— И все же мир хорош для тех, кто сумеет сделать его веселым, — воскликнул Корсар, внезапно поддавшись свойственной ему смене настроения. — Все легко тому, кто достаточно смел, чтобы следовать своей прихоти. Истинный философ не тот, кто живет долго, но тот, кто умеет пользоваться жизнью. Человек, который умирает в пятьдесят лет, испив полную чашу наслаждений, более счастлив, чем тот, кто скрипит сто лет, влача тяжкие цепи светских условностей и боясь вымолвить лишнее слово, чтобы его не осудили соседи.

— Однако есть люди, для которых высшее наслаждение — идти по стезе добродетели.

— В устах дамы это звучит мило, — ответил он с таким видом, за которым проницательная гувернантка расслышала нотки сдерживаемой необузданности.

Она с радостью избавилась бы от своего гостя, но блеск его глаз и ненатуральная веселость, стоившая ему немалых усилий, удержали ее от риска оскорбить человека, который не знал иных законов, кроме собетвенной прихоти. Поэтому она искусно переменила тему разговора и с мягкой женственностью, исполненной достоинства, указала на музыкальные инструменты, видневшиеся среди сборной мебели каюты.

— Тот, чья душа смягчается под влиянием гармонии, чьи чувства живо откликаются на сладостные созвучия, не станет порицать радости невинных душ. Эта флейта и гитара принадлежат вам?

— Ужели такие пустяки дают вам основание наделять меня достоинствами, о которых вы говорили! О люди, люди, как вам свойственно ошибаться! Прямодушные всегда принимают кажущееся за сущее. Тогда уж считайте, что я денно и нощно молюсь перед этой блестящей безделушкой, — ответил Корсар, указывая на осыпанное бриллиантами распятие, висевшее подле двери.

— Я все же надеюсь, что вы испытываете хотя бы почтение к тому, в чью память мы чтим это распятие. Люди могущественные и счастливые мало думают в своей гордыне об утешении, ниспосылаемом свыше; но тот, кто часто прибегал к его благотворному воздействию, не может не испытывать глубочайшее благоговение.

Гувернантка сидела опустив голову, но, произнося эти бесхитростные слова, охваченная глубоким чувством, она подняла глаза и обратила к нему проникновенный взор. Ответный взгляд был столь же серьезен и вдумчив, как и ее собственный. Легким, почти неощутимым движением Корсар коснулся ее руки.

— Значит, мы сами повинны в том, что склонны к греху и не имеем сил ему противиться?

— Спотыкается лишь тот, кто хочет пройти свой жизненный путь один, без всякой помощи. Не сочтите мой вопрос оскорбительным, но неужели вы никогда не обращаетесь к богу?

— Это слово давно не произносится на нашем судне, разве что при сквернословии и богохульной брани, которая теряет остроту, коли выражена простым языком. Но ведь во всяком божестве заключено не более того, чем наделило его воображение человека.

— Глупец сказал в своем сердце: «Бога нет», — ответила она голосом столь твердым, что он проник даже в душу того, кто давно свыкся с величием и превратностями своего буйного ремесла. — «Опояшь чресла свои и будь мужчиной, ибо я вопрошаю и жду твоего ответа: где был ты, когда я создавал землю? Ответствуй, понял ли ты меня? »

Огненным взором впился Корсар в горевшее воодушевлением лицо гувернантки. Склонив голову набок, он громко сказал, как бы отвечая собственным мыслям:

— Все это я не раз слыхал, почему же слова твои волнуют мне грудь, словно я вновь вдыхаю живительный воздух родины! Повтори то, что ты сказала. Умоляю, не меняй ни единого слова, ни одной интонации!

Пораженная и даже испуганная его просьбой, миссис Уиллис повиновалась и с жаром повторила слова священного писания. Ее собеседник слушал как зачарованный. Звук ее голоса давно уже замер, и только тогда он перевел дыхание и снова заговорил.

— В эти мгновения я словно вновь пережил свою жизнь, — сказал он.

— Не знаю почему, но, словно выкованное из стали, сердце мое сейчас бьется неровно. Сударыня, вы своей маленькой рукой сумели укротить того, кто столь часто бросал вызов…

Он внезапно смолк: взгляд его случайно упал на руку миссис Уиллис, которой он в запальчивости коснулся, и он уже не мог оторвать взор от этой руки, рассматривая ее, как драгоценную реликвию. Затем он глубоко вздохнул, словно пробудился от сладостных грез, и отвернулся, так и не закончив начатой фразы…

— Вам хочется музыки, — воскликнул он беспечно, — вот вам музыка, хотя симфония создается ударами в гонг.

И этот своенравный и капризный человек ударил в гонг с такой силой и энергией, словно хотел заглушить ответные слова.

Гувернантка была очень уязвлена, видя, что после кратковременного успеха он так легко ускользнул из-под ее влияния; кроме того, ей не понравилась настойчивость, с какой он вновь подчеркнул свою независимость; однако она сумела скрыть разочарование.

— Конечно, я ожидала не совсем такой гармонии, — проговорила она, когда затихло мощное гудение, казалось, заполнившее все судно, — да и вряд ли подобные звуки могут убаюкать тех, кто на койках менее опасен, чем на ногах.

— Не бойтесь за них. Спящего матроса пушкой не разбудишь, а по первому свистку боцманской дудки он вскакивает как встрепанный. Он так вышколен, что удары гонга для него все равно что пение флейты. Еще удар означал бы пожарную тревогу, а так — это просто музыка, знак, поданный оркестру. Ночь тиха, и мы можем спокойно насладиться нежной мелодией.

Едва он умолк, как где-то за стеной каюты раздались тихие аккорды: видно, музыканты собрались заранее, выполняя приказ капитана. Корсар усмехнулся, словно наслаждаясь этим новым доказательством своей почти волшебной власти. Затем он бросился на диван, откинулся и стал слушать. Звуки, возникшие в ночи, мягко и мелодично разливались по волнам, ничем не уступая искусству настоящих музыкантов. Это была печальная и странная мелодия, вероятно, как нельзя более отвечавшая настроению человека, для ушей которого она предназначалась. Но вот напев переменился; гениальный творец хотел, казалось, излить в тихих и пленительных созвучиях всю душу. Расположение духа Корсара менялось вместе с музыкой; и, когда струны зазвучали особенно нежно, он склонил голову, словно пытаясь скрыть слезы.

Втайне сами поддавшись чарующей музыке, миссис Уиллис и ее воспитанница с изумлением взирали на этого удивительного, сотканного из противоречий человека, в чьи руки их забросила злая судьба. Старшая из дам была потрясена разноречивостью страстей, которые уживались в душе одного человека и проявлялись в столь многоразличных и коварных формах; вторая же со снисходительностью, свойственной ее возрасту, желала верить, что тот, кому свойственны столь благородные порывы, — скорее жертва обстоятельств, нежели раб своих страстей.

— Вся Италия в этих звуках, — произнес Корсар, когда последний аккорд замер в воздухе. — Милая, беспечная, яркая, всепрощающая Италия! Вам никогда не случалось, сударыня, посетить эту страну, столь великую в своем прошлом и столь бессильную в настоящем?

Гувернантка ничего не ответила, она лишь низко склонила голову, и ее собеседники подумали, что она все еще находится под обаянием музыки. Наконец, когда музыка стихла, Корсар ударил в гонг.

— Родерик, — позвал он, заслышав легкие шаги на лестнице, ведущей в нижнюю каюту, — ты не спишь?

Ответ был тих и невнятен, но мальчик, конечно, ответил отрицательно.

— Сам Аполлон стоял у колыбели Родерика, сударыня. В его груди таятся звуки, которым дано смягчать даже грубые чувства матроса. Встань у дверей каюты, мой милый, и пусть музыка вторит твоей песне.

Мальчик повиновался, и его стройная фигурка укрылась в тени так, чтобы сидящие под лампой не могли разглядеть его лицо. Оркестр заиграл нежную мелодию; вскоре она оборвалась, затем зазвучала снова, но голос не вступал.

— Пой, Родерик, пой, без слов нам не дано понимать небесную гармонию.

И мальчик запел сильным, красивым контральто, хотя голос его дрожал и грозил сорваться. Слова, насколько можно было их различить, звучали так:

За морем западным цветет Прекрасная страна, Благословенный край свобод, Где правит тишина.

Багровый диск По вечерам Дарит свои лучи полям, Стремнинам быстрых рек.

Он для тебя сияет там, — Ты слышишь, человек?

И предзакатною порой Там девушек веселых рой Ведет свой хоровод.

В тот нежный час Надежды глас Звучит в тени лесной.

— Довольно, мой милый, — нетерпеливо перебил его хозяин. — На вкус матроса от этой песни слишком несет аркадским пастушком. Спой нам о море и его радостях. Ударь по струнам так, чтобы повеселить сердце моряка.

Но юноша безмолвствовал; может быть, ему не нравился приказ, а может, он не в силах был его выполнить.

— Что с тобой, Родерик? Ужели муза покинула тебя? Или память ослабела? Как видите, ребенок что-то упрямится: он хочет петь лишь о любви и о солнце или не петь вовсе… Играйте громче, ребята, больше жизни, я сам буду петь в честь нашего судна.

Оркестр почувствовал настроение своего господина и стройно заиграл бодрое вступление, подготовившее слушателей к песне Корсара. Мягкие, ласкающие интонации, часто проскальзывавшие в его голосе, не обманули слушателей. Этот сильный, глубокий голос был красив и мелодичен. Слова, очевидно, сочинил он сам: они были проникнуты духом его опасного ремесла и говорили о его собственных склонностях и вкусах.

«Всем якорь поднимать! « — Дан грозным голосом приказ.

Команда принялась за дело, И песня хриплая тотчас Над бурным морем полетела.

Пора. Безродные бродяги Подхватывают клич отваги:

«Всем якорь поднимать! « На горизонте паруса!

Мужайся, правь врагу навстречу, Будь настоящим моряком.

Готовясь в роковую сечу, Любимых помяни тайком.

Пускай наполнит ветром парус, Пускай волны смирится ярость.

На горизонте — паруса!

Виктория! Ура!

Мы победили, не рыдай Над другом в безутешном горе, На небе ждет героя рай, Его могила — в синем море.

Пой веселей. Содвинем кружки В шумливой праздничной пирушке.

Виктория! Ура!

Он кончил петь и поднялся, не дожидаясь похвал, которые должны были последовать за исполнением; предложив дамам пользоваться услугами оркестра, когда им будет угодно, он пожелал им спокойной ночи и приятных снов и удалился в нижнее помещение, намереваясь, очевидно, тоже лечь спать.

Сколько ни были миссис Уиллис и Джертред заинтригованы и даже пленены этой необузданностью страстей, но после его ухода в их душной темнице словно пахнуло свежим воздухом. Гувернантка окинула воспитанницу взглядом, в котором нежность мешалась с беспокойством; но обе молчали, ибо легкий шорох у двери напоминал им, что они еще не одни.

— Не хотите ли еще музыки, сударыня? — спросил наконец Родерик, робко выступая из темноты. — Если желаете, я могу убаюкать вас песней, но я не в силах петь, когда он требует веселья, которое мне не по душе.

Чело гувернантки потемнело, и она готова была ответить резким отказом, но жалобный тон и униженная поза юноши смягчили ее сердце; нахмуренный лоб разгладился, и лишь во взгляде, сменив материнскую тревогу, засветился укор.

— Родерик, — сказала она, — я надеялась, что мы больше не увидим тебя сегодня.

— Вы слышали гонг? Он может быть так весел, может распевать свои чудные песни в хорошую минуту, но вы еще не видели, каков он в гневе.

— Ужели гнев его столь страшен?

— Может быть, я боюсь его больше, чем другие, но для меня нет ничего ужаснее, чем одно его недоброе слово.

— Он груб с тобой?

— Никогда.

— Ты противоречишь себе, Родерик. То он суров, то нет. Разве ты не сказал, что в минуту раздражения он ужасен?

— Да, потому что теперь он переменился. Когда-то он вовсе не задумывался и не выходил из себя, но с недавних пор он сам не свой.

Миссис Уиллис ничего не ответила. Язык мальчика был ей куда более понятен, чем ее любопытной, но ничего не подозревающей спутнице, ибо в тот момент, когда она сделала мальчику знак удалиться, Джертред выразила желание побольше узнать о жизни и характере Корсара. Но гувернантка повелительным голосом повторила приказание, и юноша медленно, с явной неохотой выскользнул из комнаты.

Наконец-то наставница вместе со своей питомицей удалились в спальню и после привычных вечерних молитв заснули сном невинности, уповая на защиту того, кому они молились.

Корабельный колокол регулярно отбивал склянки во время ночной вахты, и теперь это был, пожалуй, единственный звук, который раздавался во мраке ночи, нарушая покой, царивший в океане и на судах, что плыли по лону вод.