Лагин Лазарь — Старик Хоттабыч: Сказка

ХXV. БОЛЬНИЦА ПОД КРОВАТЬЮ

Тот, кто никогда не возился с заболевшим джинном, не может даже себе представить, какое это утомительное и хлопотливое дело.

Прежде всего возникает вопрос: где его держать? В больницу его не положишь, и дома на виду его тоже держать нельзя.

Во-вторых, как его лечить? Медицина рассчитана на лечение людей, а не сказочных волшебников.

В-третьих, заразны ли для людей болезни джиннов?

Все эти три вопроса были тщательно обсуждены ребятами, когда они на такси увозили бредившего Хоттабыча из цирка.

Было решено:

1. Хоттабыча в больницу не везти, а держать его со всеми возможными удобствами у Вольки под кроватью, предварительно предложив ему для безопасности сделаться невидимым.

2. Лечить его, как лечат людей от простуды. Давать на ночь аспирин, поить чаем с малиновым вареньем, чтобы хорошенько пропотел.

3. Болезни джиннов людям, очевидно, не передаются.

К счастью, дома никого не было. Хоттабыча удалось спокойно уложить на его обычное место под кроватью. Женя побежал в аптеку и в «Гастроном» за аспирином и малиновым вареньем, а Волька пошёл на кухню подогреть чай.

— Ну, вот и чай готов! — весело сказал он, возвращаясь из кухни с кипящим чайником в руках. — Будем пить чай, старина? А?..

Ответа не последовало.

— Умер! — ужаснулся Волька и вдруг почувствовал, что, несмотря на все неприятности, которые уже успел ему доставить Хоттабыч, будет очень жалко если старик умрёт. — Хоттабыч, миленький! — залепетал он и, встав на колени, полез под кровать.

Но старика под кроватью не оказалось.

— Вот нелепый старик! — рассвирепел тогда Волька, сразу позабыв о своих нежных чувствах. — Только что был здесь и уже успел куда-то запропаститься!

Неизвестно, какие ещё горькие слова произнёс Волька по адресу старика, если бы в комнату в это время не ввалился Женька, с шумом волоча за собой Хоттабыча. Старик упирался и бормотал себе под нос что-то несвязное.

— Вот чудак!.. Нет, ты подумай только, что за чудак! — возмущался Женя, помогая укладывать больного под кровать. — Возвращаюсь это я по улице, смотрю — а Хоттабыч стоит на углу с мешком золота и всё норовит всучить его прохожим. Я его спрашиваю: «Что ты здесь делаешь с повышенной температурой?» А он отвечает: я, мол, чувствую приближение смерти, я, мол, хочу по этому случаю раздать милостыню. А я ему говорю: «Чудак ты, чудак! Кому же ты собираешься раздавать милостыню?» А он говорит: «В таком случае, я пошёл домой». Вот я его и привёл… Лежи, старичок, поправляйся! Умереть всегда успеешь!..

Хоттабычу дали лошадиную дозу аспирина, скормили ему с чаем всю банку малинового варенья и, укутав получше, чтобы пропотел за ночь, уложили спать.

Старик, полежав некоторое время спокойно, вдруг проголодался и собрался вставать, чтобы пойти к Сулейману ибн Дауду извиняться за какие-то давнишние обиды. Потом он заплакал и стал просить Вольку, чтобы тот сбегал в Средиземное море и Индийский океан, разыскал там на дне медный сосуд, в котором заточён его дорогой братик Омар Юсуф ибн Хоттаб, освободил его из заточения и привёл сюда.

— Мы бы так чудно зажили здесь все вместе! — бормотал он в бреду, заливаясь горючими слезами.

Через полчаса старик пришёл в сознание и слабым голосом произнёс из-под кровати:

— О юные мои друзья, вы не можете себе вообразить даже, как я вам благодарен за вашу любовь и дорогое ваше внимание! Окажите мне, прошу вас, ещё одну услугу: свяжите мне покрепче руки, а то я во время горячки такое наколдую, что потом боюсь и сам ничего не смогу поделать.

Старика связали, и он моментально уснул как убитый.

Наутро Хоттабыч проснулся совершенно здоровым.

— Вот что значит вовремя поданная медицинская помощь! — удовлетворённо сказал Женя Богорад и твёрдо решил по окончании школы поступить в медицинский институт.

XXVI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МЫ НА НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ ВОЗВРАЩАЕМСЯ К ЛАЮЩЕМУ МАЛЬЧИКУ

Сказать по правде, каждый раз, когда Волька вспоминал о Гоге, его начинала терзать зависть. А находясь дома, или на лестничной площадке, или во дворе около подъезда, трудно было не вспомнить о Гоге. Даже сквозь запертые двери, даже сквозь закрытые окна то и дело доносился дразнящий, сказочно прекрасный собачий лай.

Вызывало, правда, удивление, что Гога упорно не появлялся во дворе. Ни один мальчик на Гогином месте, конечно, не вытерпел бы столько времени, чтобы не похвастать перед ребятами настоящим породистым щенком. А Гога, тот бы просто упивался завистью ребят.

Нет, тут что-то было неспроста.

В конце концов Волька не удержался и спросил у Натальи Кузьминичны, почему это совсем не видать Гоги.

Наталья Кузьминична почему-то страшно смутилась и пролепетала в ответ, что Гогочка немножко прихворнул.

Пролепетала и тут же заторопилась к себе.

— Наталья Кузьминична! — умоляюще крикнул ей вслед Волька. — Один вопрос, только один вопрос!

Наталья Кузьминична с большой неохотой остановилась.

— Наталья Кузьминична, скажите только: овчарка, да?

— Какая овчарка? — пожала плечами бедная женщина.

— Щенок, которого вы подарили Гоге, ну, который лает у вас, овчарка или боксёр?..

— Боже, какие глупости! — вздохнула Наталья Кузьминична и поспешно скрылась в своей квартире.

И, как нарочно, сразу оттуда послышалось частое, высокое и очень сердитое тявканье. Всё это было в высшей степени таинственно.

А тут ещё Хоттабыч, который отлёживался по своему обыкновению под Волькиной кроватью, как бы между делом задал вопрос:

— Любопытно, как поживает недруг твой, именуемый Пилюлею?

Ему не терпелось похвастать перед Волькой своим остроумным заклятием и вместе с ним насладиться бедой, в которую по заслугам попал Гога.

«И никто не в силах снять это заклятие, покуда я не сочту это своевременным, — горделиво размышлял он. — Представляю себе, как оно обрадует высокопочтенного Вольку ибн Алёшу и как он будет восхищён разнообразием моих чар!»

— Пилюля? — рассеянно переспросил Волька, которому вдруг пришла в голову очень простая и заманчивая идея. — Ах, Пилюля? Пилюля чего-то прихворнул… Слушай, Хоттабыч… — Он присел на корточки и просунул голову под кровать, чтобы удобней было вести переговоры. — У меня есть к тебе большущая просьба.

«Начинается!» — с досадой подумал старый джинн. Он заподозрил, что Волька собирается просить его о снятии заклятия с Гоги, и решил наотрез отказаться. По крайней мере на ближайшее время. Ничего, пусть этот противный сплетник и ябеда немножко помучается. Это будет ему только на пользу.

Но вслух Хоттабыч кисло промолвил:

— Я буду рад узнать, в чём состоит твоя просьба.

— Я хочу попросить тебя сделать мне подарок. Старик обрадовался, что речь пойдёт не о досрочном помиловании Гоги.

Он быстренько вылез из-под кровати:

— Скажи, что тебе угодно, и ты получишь это в дар безо всякого промедления, о юный и бескорыстный спаситель джиннов.

— Ты мог бы мне подарить собаку? Овчарку.

— Собаку? Нет ничего проще и приятней моему сердцу.

Хоттабыч вырвал волосок из бороды, и Волька обмер от восхищения; у его ног с ласковым урчанием потягивалась великолепная поджарая, мускулистая трёхгодовалая овчарка. У неё были очень живые, умные глаза, холодный и влажный нос, чудесные острые уши. Он погладил её по холке. Собака учтиво помахала хвостом и от полноты чувств рявкнула на всю квартиру.

— Доволен ли ты этим псом? — счастливо суетился Хоттабыч, готовый по первому Волькиному требованию заполнить всю комнату, всю квартиру, весь дом самыми дорогими собаками. — Ах, прости меня, я забыл об одной мелочи.

Под «мелочью» он подразумевал ошейник, который вдруг возник на овчарке, сияя таким обилием драгоценных камней, что их с походом хватило бы на две императорские короны.

От привалившего ему счастья Волька онемел. Он только гладил дрожащей рукой собаку и так при этом растерянно улыбался, что у чувствительного старика покатились по лицу слёзы умиления.

Но нет в жизни полного счастья, по крайней мере когда имеешь дело с дарами джиннов! За дверью неожиданно послышались женские шаги, и только Хоттабыч успел спрятаться под кровать и сделаться невидимым, как раскрылась дверь и вошла Светлана Александровна — Волькина мама.

— Я так и думала, — сказала она, увидев собаку, которую старый джинн второпях не догадался сделать невидимкой. — Собака!.. Откуда у тебя собака, хотела бы я знать?

Волька почувствовал, что быстро и безнадёжно идёт ко дну.

— Это я… Это мне… Понимаешь… Как бы тебе сказать…

Говорить правду было бессмысленно. А врать Волька не хотел. Да это было и безнадёжным делом: мать сразу раскусила бы, что он врёт.

— Волька! — повысила она голос. — Мне не нравится твоё мычание. Говори прямо: чья это овчарка?

— Ничья… То есть раньше была ничья, а сейчас моя.

Светлана Александровна порозовела от возмущения:

— Неужели ты унизился до лжи? Я была о тебе лучшего мнения. Отвечай: чья собака? Один её ошейник стоит десятки рублей…

Она думала, что ошейник украшен цветными стекляшками.

Сейчас не на шутку рассердился под кроватью Хоттабыч. Рассердился и весьма обиделся. Ему очень хотелось дать понять этой почтенной, но наивной женщине, что не таков Гассан Абдуррахман ибн Хоттаб, чтобы дарить своим лучшим друзьям грошовые стекляшки, и что не десятки, а многие тысячи рублей стоит этот поистине бесценный ошейник. Но он вовремя удержался. Он уже понимал, что подобной похвальбой только ещё больше усложнит Воль-кино положение.

Правдивый и прямодушный, он не мог не одобрить того, что Волька не хотел прибегать ко лжи, даже самой безобидной, и понял, что единственный выход — свести на нет всё это недоразумение, и самым решительным способом.

«Ладно, — подумал он, ухмыляясь себе в бороду, — придётся моему доброму и правдивому другу ещё некоторое время пожить без собственной собаки… И пусть его не томят до поры до времени мечты о собственной собаке!»

Из-под кровати донёсся еле слышный тоненький хрустальный звон, и собаки не стало, словно её корова языком слизнула.

— Волечка, — сказала Светлана Александровна, начисто забыв, о чём только что шёл разговор, — если позвонят из парткома или Сергей Сергеевич, скажи, что я буду через час-полтора… Кстати, ты не знаешь, к кому это в тридцать седьмую квартиру сейчас поднимался доктор?

— Наверно, к Гоге.

— Разве он заболел?

— Кажется.

— Кажется?.. Разве он не твой товарищ?

— Ну да, товарищ!..

— Мне стыдно за тебя, юный пионер Костыльков! — сказала Светлана Александровна, повернулась и вышла из комнаты с каменным лицом.

— Ну и ну, — сокрушённо вздохнул Волька и решил навестить Гогу, лишь только от него уйдёт доктор. — Хоттабыч, а Хоттабыч!

Из-под кровати не было никакого ответа.

— Ушёл! — с досадой проворчал Волька. — Как раз когда с ним надо посоветоваться, его нет. Ну и джинн!..

А Хоттабыч тем временем устраивался поудобней в тридцать седьмой квартире, на этот раз под кроватью так странно занемогшего Гоги. Ему было любопытно послушать, как будет беспомощно барахтаться в поисках правильного решения старый доктор, который, конечно, и понятия не имел, с каким могущественным и необычным противником ему предстояло вступить в бой…

И пока Волька, воспользовавшись отсутствием Хоттабыча, уселся за учебник географии, а старый джинн притаился под Гогиной кроватью, вот что происходило в комнате, где возлежал на высоких подушках самый удивительный из пациентов старого доктора из неотложной медицинской помощи!.. Его звали Александром Алексеевичем, этого бывалого и очень знающего доктора, и мы нарочно подчёркиваем это имя, чтобы вы знали, какой это настоящий врач, если вам когда-нибудь придётся с ним столкнуться.

— Наталья Кузьминична, — ласково обратился он к безутешной Гогиной маме, — оставьте нас, пожалуйста, наедине с Гогой. Нам нужно с ним кой о чём потолковать.

— Ну-с, молодой человек, — проговорил он, когда они остались вдвоём с Гогой (Хоттабыч под кроватью был, конечно, не в счёт), — как делишки? Гавкаем?

— Спасу нет! — простонал Гога.

— Тэк-с! Ну что ж, в таком случае, давай потолкуем. Ты какие стихи любишь?

— Гав-гав-гав! — вырвалось из Гогиного рта, и Наталья Кузьминична, притаившаяся у замочной скважины по ту сторону двери, залилась слезами.

Можете себе представить, что Гога собирался произнести в ответ на вопрос Александра Алексеевича. Гогу возмутил этот вопрос. Он считал его глупым и никчёмным.

Гогин лай, однако, нисколько не удивил и не огорчил старого доктора.

— Ты не злись, — сказал он самым спокойным тоном. — Этот вопрос имеет непосредственное отношение к твоей болезни.

— Я люблю «Буря мглою», — ответил наконец Гога, вдоволь отлаявшись. — «Буря мглою небо кроет», стихотворение Пушкина.

— Прошу тебя, прочти мне его. Ты его помнишь наизусть?

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя;

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя, — начал Гога.

— Довольно! — остановил его Александр Алексеевич. — Теперь скажи мне, будь добр, каково твоё мнение о твоём товарище по классу, ну, как его там?..

— О Вольке Костылькове?

— Вот именно.

— Гав-гав-гав! — залился Гога пронзительным лаем.

— Ты словами, словами выражайся.

— Гав-гав-гав!.. — отвечал Гога, беспомощно разводя руками. Дескать, и сам рад бы словами, да не могу, не получается.

— Понятно… Хватит… Хватит, говорю!.. Так-с! Ну, а каковы остальные ребята в вашем классе?

— В нашем классе? — усмехнулся больной Гога. — В нашем классе, если вы хотите знать, все ребята гав-гав-гав!..

— Ну, а насчёт меня у тебя какое мнение? Ты валяй, не стесняйся. Каково твоё мнение обо мне как о докторе?

— Как о докторе? Как о докторе я о вас думаю, что вы порядочный гав-гав-гав!

— Замечательно! — совершенно искренне обрадовался Александр Алексеевич. — Ну, а о твоей маме какое у тебя мнение?

— Мама у меня очень хорошая, — сказал Гога, и Наталья Кузьминична за дверью снова залилась на этот раз счастливыми слезами. — Она только иногда бывает гав… — Он вздрогнул и замолк. — Нет, она у меня вообще и всегда очень хорошая.

— Ну, а о вашей классной стенгазете у тебя тоже имеется мнение? — спросил, только для очистки совести, старый доктор. Он уже окончательно понял, в чём сущность редкой болезни его молодого пациента. — Протаскивали там тебя иногда?

На этот раз Гога пролаял битых две минуты. Хоттабычу под кроватью даже надоело слушать. А Александр Алексеевич наслаждался этим лаем, словно это не лаял Гога Пилюкин, прозванный за свой мерзкий характер Пилюлей, а какой-то отличный певец пел лучшую из арий своего репертуара.

Дав Гоге отлаяться досыта, Александр Алексеевич довольно потёр руками.

— Комиссии всё ясно, — сказал он. — Наталья Кузьминична, попрошу вас в комнату!

Вошла Наталья Кузьминична, вытирая отсыревшим носовым платком покрасневшие глаза.

— Надо вам доложить, — сказал Александр Алексеевич, пригласив её присесть, — что я последнюю ночь, по существу, не спал, просматривал медицинскую литературу, размышлял. В специальной литературе я ничего похожего на случай с вашим сыном не нашёл…

Бедная Наталья Кузьминична встревоженно ахнула.

— Не огорчайтесь раньше времени, дорогая Наталья Кузьминична, — остановил её старый доктор, — дело ещё не так страшно. Читал я, читал… думал, думал и потом, конечно, не мог уснуть. Тоже ничего особенного — дело стариковское. Чтобы отвлечься от своих мыслей, я взял томик арабских сказок «Тысяча и одна ночь» и прочитал там, между прочим, о том, как один волшебник, точнее говоря — джинн, превратил одного неугодного ему человека в собаку. И тогда я подумал, что если бы существовали на свете джинны (Хоттабыч под кроватью обиделся) и если бы один из них захотел наказать человека, ну мальчика, предположим, за то, что он сплетничает, ябедничает, плохо отзывается о своих близких, то он мог бы заклясть его таким заклятием, чтобы тот лаял каждый раз, когда захочет сказать гадость. Только что мы с вашим сыном по душам потолковали, и оказалось, что он, ни разу не пролаяв, прочитал стихи Пушкина, почти ни разу не тявкнул, говоря о вас, Наталья Кузьминична, и почти всё время лаял, говоря о своих товарищах и о классной стенгазете, в которой, видимо, иногда прохаживались на его счёт… Вы понимаете мою мысль? Я, кажется, ясно выразился?

— Вы полагаете, — задумчиво протянула Гогина мать, — что…

— Вот именно. Конечно, никаких джиннов в природе не существовало и не существует. (Хоттабыч снова, на сей раз не на шутку, обиделся.) А существует очень своеобразная психическая травма у вашего сына. Я должен вам сказать со всей ответственностью, что он будет и впредь лаять…

— Боже мой! — всплеснула руками бедная женщина.

— …лаять каждый раз, когда вздумает сплетничать или ябедничать, вообще когда он будет пытаться говорить гадости. И тогда все будут называть его не Гога Пилюкин, а Гавгав Пилюкин. А когда он подрастёт, его будут, за глаза конечно, величать не Георгий Васильевич, а Гавгав Васильевич. Как видите, ваш сын может оказаться в весьма незавидном положении. Зато, если он твёрдо возьмёт себе за правило не ябедничать, не сплетничать, не портить хорошим людям жизнь, я вам головой своей отвечаю, что лай у него прекратится навсегда.

— «Гавгав Васильевич»! — ужаснулась бедная Наталья Кузьминична. — Даже подумать страшно! Я бы этого просто не пережила!.. А лекарства!.. Может быть, вы всё же пропишете ему какое-нибудь лекарство?

— Лекарства не помогут. Ну как, молодой человек, попробуем по-моему?

— И я совсем не буду лаять?

— Всё зависит сейчас только от вас, молодой человек!

— Значит, рецепта не будет? — переспросила Наталья Кузьминична, видя, что Александр Алексеевич собирается уходить.

— Это и есть мой рецепт. Единственно правильный. Впрочем, можно проверить. А ну-ка, скажи несколько справедливых слов о своём товарище Вольке, обращаю твоё внимание — спра-вед-ливых!

— Вообще, конечно, Волька Костыльков хороший парень, — неуверенно промолвил Гога, словно он впервые научился говорить. — Правильно, доктор, миленький! В первый раз после экзамена по географии я не лаю о Вольке. Ур-р-ра-а-а!

— А что такого особенного произошло на этом экзамене? — осведомился как бы между прочим старый доктор.

— Да ничего такого, о чём бы стоило особенно распространяться. Мало что бывает, когда мальчик вдруг заболевает на почве переутомления, — ответил Гога уже куда уверенней.

— Ну, я пошёл, — сказал старый доктор, — мне ещё нужно навестить добрый десяток настоящих больных. Значит, понял, Гога, в чём дело?

— Понял! Ой, понял! Честное пионерское!.. Спасибо!..

— То-то же! Теперь действуй! Будьте здоровы…

— Куда это ты исчез? — набросился спустя несколько секунд Волька на старого джинна, когда тот с очень задумчивым лицом забирался на своё обычное место под Волькиной кроватью.

— Слушай меня, о Волька, — произнёс старик с необычной даже для него торжественностью. — Только что я присутствовал при том поистине небывалом случае, когда заклятие, наложенное джинном, было снято человеком. Правда, это был очень умный и очень справедливый человек. Он настолько справедлив, что я и не помыслил наказать его за то, что он не верит в моё существование… Куда это ты?

— Надо навестить Гогу. Действительно, это безобразие с моей стороны.

— Иди, — сказал старый джинн, — иди и навести своего товарища по ученью. Хотя он уже и не болен.

— Совсем не болен? Он уже совсем выздоровел?

— Сейчас это целиком зависит от него самого, — сказал Хоттабыч и, переступив через своё самолюбие, поведал Вольке единственную в своём роде историю излечения обыкновенным врачом заколдованного мальчика.