Спустя некоторое время мастер Баллантрэ заметил, что я хочу спать, так как я громко начал зевать, и сказал:
— Я вижу, что у вас остались те же самые привычки, которые у вас были и раньше: вы встаете, по всей вероятности, так же рано, как и прежде, и поэтому так же рано ложитесь спать. Убирайтесь отсюда, ваша зевота мне надоела.
Я отправился к себе в комнату, снял сапоги, потушил свечу и улегся на часок. Ровно через час я снова зажег свечу, надел войлочные туфли, которые я носил во время болезни милорда, и отправился в апартаменты лорда Генри, чтобы разбудить его и членов его семьи. Милорд и миледи, мисс Катарин, мистер Александр и прислуга леди Генри, Христина, все были уже одеты и ждали только моего появления. Так как я решительно от всей прислуги, за исключением Христины и Макконоки, держал в секрете, что милорд с семейством уезжает, то не мудрено, что, видя, что делается что-то необыкновенное, то один, то другой из людей показывались в дверях и с бледными как полотно лицами смотрели на то, что у нас творилось. Мы вышли из потаенной двери и боковыми дорожками прошли через парк. Было совершенно темно, одна или две звездочки блестели лишь на небе, но свету от них было немного; вследствие этого мы в начале нашего путешествия, прежде чем глаза наши привыкли к темноте, натыкались и на пни, и на кусты.
За парком, на тропинке, ведшей в лес, Макконоки ждал нас, держа в руке большой фонарь, так что теперь по освещенной дороге нам было уже гораздо легче идти. Мы шли все время молча, никто из нас не говорил ни слова. Пройдя с четверть мили, мы дошли до того места, которое называлось «Орлы», и где начиналась уже более болотистая местность, и там, на проезжей дороге, мы увидели две кареты с зажженными фонарями, нанятые для лорда и его семейства. Я с милордом и миледи обменялся лишь двумя-тремя словами, они дали мне еще несколько поручении, затем последовало крепкое рукопожатие; милорд, миледи, дети и Христина уселись в кареты, лошади дернулись и пустились бежать вперед, а кареты быстро покатили по улице, и мы с Макконоки остались на месте и смотрели вслед уезжавшим. Неподалеку от Картмора путешественникам пришлось ехать медленнее, так как им надо было взбираться на возвышенность. По всей вероятности, они, медленно поднимаясь на гору, взглянули в нашу сторону и увидели, что мы все еще стоим на том месте, где мы с ними простились, потому что мы заметили, как кто-то из них снял фонарь, прикрепленный к карете, и три раза на прощанье махнул им в нашу сторону.
И после этого они исчезли из виду и, бросив в последний раз взор на кровлю своего родного дома, умчались вперед, с целью переехать в незнакомую им страну. В то время как я с Макконоки стояли все на том же месте, где я простился со своим лордом и со своей леди, я почувствовал страшную тоску. Я в первый раз в жизни понял, что я одинок, и сознание этого причиняло мне глубокие страдания. Когда дорогие моему сердцу люди уехали, мне показалось, что я нахожусь в изгнании и что я в своем собственном отечестве — чужой, а что там, куда уехали мои дорогие господа, там моя родина.
Остальную часть этой ночи я провел, разгуливая по проезжей дороге взад и вперед, предаваясь мыслям о прошедшем и будущем. Я сначала с нежностью думал о тех дорогих моему сердцу людях, отправившихся в далекий путь, а затем начал думать о том, что мне предстоит исполнить, и тут уж я почувствовал прилив энергии, и плаксивое настроение мое прошло.
Начало рассветать, из-за холмов стало выглядывать солнце, домашние птицы начали кричать, а из труб хижин и крестьянских домов стал подниматься дым. Я понял, что мне пора возвратиться домой, и я медленно пошел обратно по той же дорожке, по которой я недавно прошел впотьмах, в то время как теперь вокруг меня становилось все светлее и светлее, и солнце все сильнее и сильнее освещало крышу дома лорда Деррисдира.
Когда время завтрака настало, я отправился в зал и велел доложить мастеру Баллантрэ, что завтрак подан. Я нисколько не волновался и ждал его появления совершенно спокойно.
Войдя в зал, мастер Баллантрэ с удивлением взглянул на пустую комнату и на три прибора, стоявшие на столе, и сказал:
— Что это так мало приборов? По какому это случаю?
— К этому числу приборов вам придется теперь привыкнуть,— сказал я.— Больше приборов у нас теперь не будет.
Он пристально взглянул на меня и спросил:
— Что вы хотите этим сказать?
— Вы, ваш друг, мистер Дасс, и я, вот и вся наша компания,— сказал я.— Вы должны будете довольствоваться обществом вашего друга и моим, так как милорд, миледи и дети уехали.
— Да ну! Что вы говорите! Может ли это быть? — сказал он.— Впрочем, если это действительно так, то я, во всяком случае, не понимаю, почему нам не сесть и не позавтракать. Ведь завтрак остынет. Прошу вас, мистер Маккеллар, садитесь,— сказал он, занимая хозяйское место во главе стола, которое я собирался занять.— Ну-с, а теперь, пока мы будем есть, я попрошу вас рассказать мне подробно о том, когда и куда мой братец с семейством уехали.
Я заметил, что, хотя он и был взволнован, он не хотел этого показать, и я решил также не выказывать ни малейшего волнения и говорить самым холодным и спокойным тоном.
— Я имел как раз в виду предложить вам сесть на хозяйское место,— сказал я,— так как я твердо помню, что вы член семьи, покинувшей этот дом, а я некто иной, как гость, поэтому место хозяина за столом я предоставляю вам.
Вначале он действительно играл роль любезного хозяина, разговаривая со мной, давал различные приказания Макконоки, который принимал их с недовольным выражением лица, но чаще всего он обращался к Секундре Дассу.
Так это продолжалось некоторое время, но затем он обратился ко мне и спросил каким-то небрежным тоном:
— Ну-с, а куда мой милейший братец с семейством уехал?
— В этом отношении я не могу удовлетворить ваше любопытство, мистер Балли,— ответил я:— Я не имею приказаний сообщить кому бы то ни было об этом.
— Даже мне? — сказал он с ударением на слове «мне».
— Решительно никому.
— Нечего сказать, чрезвычайно мило со стороны милорда! — сказал Баллантрэ.— C’est de bon ton! Ну, a как же насчет меня, дражайший мистер Маккеллар, какие «они» изволили сделать распоряжения?
— Вы будете иметь стол и постель,— сказал я.— Кроме того, я имею право выдавать вам вино, стоящее у нас в погребе, и я должен сказать вам, что запас у нас порядочный. Вам стоит только обращаться со мной любезно, что вовсе не так трудно, и вы будете иметь, когда вам будет угодно, лошадь для верховой езды и бутылку вкусного вина.
Он выслал Макконоки из комнаты и затем спросил:
— Ну, а насчет денег? Как насчет денег? Что, мне также следует хорошо вести себя, чтобы получить карманные деньги от моего дражайшего друга Маккеллара? Великолепно. Стало быть, я нахожусь теперь на положении маленького мальчика, перешел в ребяческий возраст.
— Я не имею никаких указаний насчет того, чтобы выдавать вам деньги,— сказал я.— Но если вы будете умеренны в ваших требованиях, то я могу взять на себя ответственность и выдать вам небольшую сумму.
— Если я буду умерен в своих требованиях! — повторил он.— И вы будете выдавать мне эту сумму? — Он встал и, взглянув на висевшие на стене портреты своих предков, сказал: — Благодарю вас, благодарю вас во имя моих предков.— Затем сел и продолжал ироническим тоном: — Ну, а как насчет Секундры Дасса? Какие насчет него сделаны распоряжения? Не может быть, чтобы вы на общем совете не обсудили этого вопроса?
— В первый же раз, как я буду писать милорду, я попрошу его дать мне по поводу этого вопроса надлежащие указания,— ответил я.
Он сразу переменил тон и, облокотившись на стол и пристально глядя на меня, спросил:
— И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно?
— Я исполняю только то, что мне приказано, мистер Балли,— сказал я.
— Вы чрезвычайно скромны, но нельзя сказать, чтобы вы были очень умны,— сказал мастер Баллантрэ.— Вы сказали мне вчера, что со смертью моего отца я потерял ту силу, которую я прежде имел. Почему же в таком случае такой знатный пэр, как мой брат, посреди мрака ночи убежал из дома своих предков, как только я появился? Он до такой степени поторопился, что даже не сообщил о том, куда он едет, правительству, которое должно было бы знать, где он находится. Поторопился до такой степени, что не простился со своими крестьянами и, оставив меня на «родительском» попечении достопочтенного Маккеллара, поспешил удрать. Все это указывает на страх, и на весьма сильный страх предо мной.
Я хотел было доказать ему, что он ошибается, выставив ему на вид аргументы, которые, положим, не имели особенно веского значения, но он даже не обратил никакого внимания на мои слова и продолжал:
— Да, я повторяю, что это указывает на весьма сильный страх, и я нахожу, что страх этот весьма основательный. Я приехал в этот дом, питая к нему отвращение. После того, что случилось во время моего последнего пребывания здесь, я, понятно, не мог иметь ни малейшего желания явиться сюда, и если я все-таки сюда приехал, то только потому, что меня заставила крайняя необходимость сделать это. Мне нужны деньги. Я во что бы то ни стало должен их иметь. Вы не желаете дать мне деньги добровольно, ну, что же, в таком случае я силой заставлю вас дать их мне. Вместо того, чтобы прожить здесь неделю и уехать, как я сначала предполагал, я останусь здесь до тех пор, пока не выведаю, куда эти дураки удрали. Я последую за ними, и когда я настигну их, я ворвусь в их гнездо и разрушу его. Пусть они боятся меня! Они боятся не напрасно. Они будут еще дрожать предо мной, за это я вам ручаюсь. Вот тогда я и посмотрю, какую сумму милорд Деррисдир предложит мне за то, чтобы откупиться от меня,— сказал он тоном, в котором выражались бесконечная злоба и ненависть,— и тогда я еще подумаю, на что мне решиться: взять ли мне деньги или насладиться местью?
Я был крайне удивлен, слышав от мастера Баллантрэ такое откровенное признание. Он, по-видимому, был так сильно рассержен внезапным отъездом милорда и тем, что он временно остался в дураках, что не взвешивал своих слов и говорил все, что приходило ему на ум.
— И вы воображаете, что то, что вы говорите, чрезвычайно умно? — сказал я, повторяя его фразу.
— Судите как знаете, но последние двадцать лет я жил исключительно этим умом,— ответил он, глядя на меня гордо и надменно улыбаясь.
— И, благодаря ему, дошли до состояния нищего, если можно так выразиться,— сказал я,— хотя нищий даже еще слишком нежный эпитет для вас.
— Я прошу вас заметить, мистер Маккеллар,— закричал мастер Баллантрэ с горячностью, которая, впрочем, очень шла ему,— что я очень вежлив как в разговоре, так и в обращении с людьми, и что я советовал бы вам взять с меня пример в этом отношении, если вы желаете, чтобы мы были друзьями.
В продолжение всего этого разговора между мной и мастером Баллантрэ меня раздражало то обстоятельство, что Секундра Дасс не спускал с меня глаз. Ни я, ни мастер Баллантрэ не дотронулись до еды, мы не спускали друг с друга глаз, и, кажется, то, что мы чувствовали, ясно выражалось на наших лицах, и это было вполне естественно; но почему индус смотрел на меня таким взглядом, будто он понимает то, что мы говорим, это меня крайне удивляло. Мне пришло в голову, не понимает ли он по-английски, но я тотчас отогнал эту мысль и успокоился тем, что, вероятно, он смотрел на меня и на мастера Баллантрэ только потому так пристально, что он по выражению лиц и по интонации голосов сообразил, что мы ссоримся, и что друг его недоволен мной. Если он и понял что-нибудь, так разве то, что разговор идет о каком-то важном вопросе.
Мы с мастером Баллантрэ и его индусом жили уже три недели в Деррисдире. В продолжение этих трех недель между мною и мастером Баллантрэ завязались те отношения, которые я могу обозначить словом: интимность. Вначале он был иногда вежлив, а порою, следуя своей прежней привычке, издевался надо мной, и я во всем подражал ему до известной степени. Благодаря Богу, я не боялся теперь больше ни его злого, сердитого лица, ни лезвия сабли; я был теперь несравненно храбрее.
Мне пикировка с мастером Баллантрэ доставляла даже некоторое удовольствие, она занимала меня. Когда он позволял себе говорить резкости, я отвечал ему тем же, и мои ответы на его глупые выходки были большей частью весьма удачны, так что даже он сам потешался ими. Однажды во время ужина, я сострил до такой степени удачно, что привел его в восторг. Он смеялся без конца и никак не мог вспомнить о том, что я сказал, чтобы тотчас не начать хохотать.
— Кто бы мог подумать, что у этой старой бабы столько остроумия,— смеялся он, указывая на меня.
— Это не остроумие, мистер Балли,— сказал я,— а это просто юмор, которым отличаются все шотландцы. Самый простой, сухой юмор.
После этого дня он никогда уже больше не говорил мне дерзости, и если желал, чтобы я услужил ему, то прибегал обыкновенно к любезным шуточкам. Особенно любезно он относился ко мне и особенно весело он дурачился, когда он желал получить лошадь для верховой езды, бутылку вина или немного денег. В таких случаях он начинал заигрывать со мной как школьник, и вел себя вроде того, как добродушный сын-шалун ведет себя, когда он желает выпросить что-нибудь у своего отца. Я, разумеется, удовлетворял его просьбы, и мы оба хохотали и дурачились. Я с каждым днем замечал, что он все больше и больше ценит меня и уважает меня, и это льстило моему самолюбию. Чем дольше мы жили вместе, тем любезнее он со мной обращался, и теперь уже его обращение со мной было не столько фамильярно, сколько дружественно. Порою эта внезапная дружба ко мне человека, который раньше меня терпеть не мог, возбуждала мое подозрение, но я долго не останавливался на этой мысли и очень скоро успокаивался.
Мастер Баллантрэ очень редко уезжал из дому, и когда его приглашали в гости, большей частью отказывался от этих приглашений и оставался дома.
— Нет,— говорил он,— мне неохота ехать куда бы то ни было. Что мне делать с этими тупоумными вельможами? Лучше я останусь дома, и мы с вами, Маккеллар, разопьем бутылочку вина и поболтаем по душам.
Он очень часто выражал сожаление по поводу того, что раньше обращался со мной недостаточно любезно и не умел ценить меня по достоинству.
— Видите ли,— говорил он мне,— все это происходило оттого, что вы стояли на стороне моих врагов. Положим, что вы и теперь держите все ту же сторону. Но что об этом говорить! Не стоит. Мы были бы с вами самыми лучшими друзьями, если бы вы не были таким ярым приверженцем моего брата.
Ты согласишься со мной, мой благосклонный читатель, что с моей стороны было весьма естественно, что я поддался ласкам и любезностям этого человека. Я вообразил, что за последние годы он несколько изменился, хотя и довольно поздно, но все-таки оценил мои заслуги и понял, что раньше он относился ко мне несправедливо. Все это я думал, и мысли эти успокаивали меня, когда в мою душу закрадывалось подозрение. Я был теперь уверен, что мастер Баллантрэ не имеет никаких злых намерений, и меньше наблюдал за ним, чем прежде. Не думай, мой читатель, что я желаю оправдаться перед тобой, наивность моя заслуживает полнейшего порицания, но я говорю это только для того, чтобы объяснить тебе, почему я на некоторое время перестал быть сторожевой собакой и как бы заснул. Но спать мне пришлось недолго; меня разбудили, и когда я очнулся, то, к сожалению, убедился, что слишком долго проспал.
Дело в том, что я обращал слишком мало внимания на индуса, на друга мастера Баллантрэ. Он свободно разгуливал себе по всему дому, своими тихими, неслышными шагами приходил то в одну комнату, то в другую, и всегда находился именно там, где я никак не ожидал его встретить. Когда я подходил к нему, он принимал обыкновенно крайне невинный вид, а когда я обращался к нему с вопросом, делал такое изумленное лицо, как будто он не понимал, что я говорю, или же просто, взглянув на меня с удивлением, низко кланялся и поспешно убегал оттуда, где я его заставал. С мастером Баллантрэ он не говорил иначе, как на своем родном языке, и поэтому я был уверен, что он по-английски совсем не умеет говорить. Он казался мне таким спокойным, робким и даже безобидным, что я предоставлял ему гулять по дому сколько ему было угодно, и даже чувствовал к нему сожаление за то, что он, словно изгнанник, живет в чужой стране.
Но, как оказалось, Секундра Дасс отлично понимал английский язык и в то время, как я его нисколько не боялся и воображал, что он по-английски не смыслит, он подслушивал, что я говорил, и, очевидно, выведал секрет, куда уехал лорд Генри, который я так тщательно хранил.
Когда я узнал о том, что мастеру Баллантрэ известно, куда уехал милорд, меня это известие поразило словно громом. Это случилось следующим образом.
В дождливый, бурный вечер мы после ужина, как обычно, сидели и болтали веселее, чем когда-либо, когда мастер Баллантрэ вдруг сказал:
— Болтать тут с вами чрезвычайно приятно, но лучше, если мы займемся теперь укладкой наших вещей.
— Как так? — спросил я.— Разве вы уезжаете?
— Я надеюсь, что мы все уедем завтра,— ответил мастер Баллантрэ.— Сначала в Глазго, а оттуда в нью-йоркскую провинцию.
Насколько мне помнится, я громко застонал.
— Да-с, вот оно как! — сказал мастер Баллантрэ.— Стало быть, мы едем. Я похвастался, думал, что мне в неделю удастся выведать адрес моего братца, а между тем это дело взяло у меня двадцать дней. Но это ничего, если я потерял время на отыскивание адреса, зато я постараюсь избрать теперь самый короткий путь и приехать к моему братцу как можно скорее.
— Да разве у вас есть деньги на дорогу? — спросил я.
— Дорогой и гениальный Маккеллар, есть, разумеется, есть,— сказал он.— В то время, как я каждый день по шиллингу выпрашивал у своего «папеньки» Маккел-лара, я запасся необходимыми средствами для своего путешествия. Если вы хотите ехать с нами, то можете сами платить за себя; у меня хватит денег только, чтобы заплатить за Секундру и за себя, а уж вы берите деньги, откуда хотите. Лишних средств у меня нет. В нашем экипаже, который приедет завтра за нами, есть одно место, рядом с кучером, которое я могу предоставить в ваше распоряжение за весьма умеренную плату, и в таком случае весь наш зверинец может ехать вместе: сторожевой пес, обезьяна и тигр.
— Я поеду с вами,— сказал я.
— Я так и думал,— сказал мастер Баллантрэ.— Вы были свидетелем моей неудачи, и вы будете теперь свидетелем моей победы. Я пригласил вас с собой, но не взыщите, если вы под дождем вымокнете до костей.
— Вы пригласили меня ехать с собой, потому что вы пожелали это сделать, больше ничего, и потому что вам трудно было бы уехать без моего ведома,— сказал я.
— Положим, что так,— ответил он.— Вы, как обыкновенно, правильно рассудили. Вы знаете, что я никогда не борюсь против того, чего изменить нельзя, и мирюсь с необходимостью.
— Мне кажется, что отговаривать вас ехать не стоит, это все равно ни к чему не приведет? — спросил я.
— Ровно ни к чему,— ответил он.
— Но, быть может, вы дадите мне время написать милорду…— начал было я.
— И какой, по вашему мнению, последует ответ? — спросил он.
— Да,— сказал я,— вот в этом-то и вся задача.
— Вы видите сами,— сказал мастер Баллантрэ,— что самое умное, что я сделаю, это если я отправлюсь в нью-йоркскую провинцию сам. Да и что говорить об этом! Завтра в семь часов утра экипаж будет стоять у ворот и мы отправимся в путь. Не думайте, что я, как это делают «некоторые люди», велю экипажу ждать меня где-нибудь, ну, положим, на том месте, которое носит название «Орлы», и что я боковыми дорожками стану пробираться к нему; о, нет, я выйду из подъезда и преспокойно усядусь в карету.
Я теперь окончательно рассудил, что мне нужно делать.
— Можете вы подождать меня четверть часа в карете, когда мы приедем в С.-Брайд? — спросил я.— Мне необходимо переговорить с мистером Карлайлем.
— Даже целый час, если вам угодно,— сказал он.— Я понимаю, что вам нужны деньги для путешествия, так как на меня вам нечего рассчитывать, и поэтому не мешаю вам устраивать ваши дела. Вы отлично можете доехать до Глазго верхом.
— Ну, и отлично,— сказал я.— Я никогда не думал, что мне придется уехать из Шотландии.
— Ничего, если вы будете тосковать по родине, так я вас развеселю,— сказал он.
— Мне думается, что путешествие это будет весьма неудачное,— сказал я.— У меня предчувствие, что именно для вас оно скверно кончится.
— Вы можете предсказывать, что вам угодно, я вам не мешаю,— сказал он,— но верить вашим предсказаниям я не намерен.
В эту минуту со стороны Сольвейского залива подул сильный ветер, и крупные капли дождя застучали прямо в окно.
— Знаете ли вы, что предсказывает нам этот ветер? — поддразнил меня мастер Баллантрэ.— Он предсказывает, что некий Маккеллар будет чрезвычайно сильно страдать от морской болезни.
Я ушел к себе в комнату, но я находился в таком возбужденном состоянии, что у меня не было даже и желания спать. Я зажег свечу и сел возле окна. Ветер так завывал и был до такой степени силен, что, несмотря на то, что дом был каменный, он порою даже дрожал; ветер, по-видимому, старался или вырвать оконную раму или сорвать крышу, но, во всяком случае, причинить дому какой-нибудь вред. И в то время, как я сидел и прислушивался к его гулу, мне делалось жутко, и мне в голову приходили такие страшные мысли, что волосы у меня становились дыбом. Я представлял себе несчастного Александра совсем развращенным ребенком, моего патрона — мертвым, или еще хуже чем мертвым, семейный очаг его разрушенным, а миледи Генри повергнутой в отчаяние. Все это, несмотря на то, что на улице было совершенно темно, я, глядя в окно, ясно видел, и в то время как я несказанно мучился этими видениями, ветер все завывал и как бы смеялся над моей бездеятельностью.
Отзывы о сказке / рассказе: