Роберт Льюис Стивенсон — Мастер Баллантрэ

ГЛАВА IX. Путешествие мистера Маккеллара с мастером Баллантрэ

Туман был необыкновенно сильный, когда на следующий день экипаж подъехал к нашему дому. Мы молча уселись в карету. В доме лорда Деррисдира ставни были еще закрыты, и это производило крайне печальное впечатление. Когда мы отъехали от дома, мастер Баллантрэ выглянул из окна кареты и, устремив взор свой на мокрые стены и блестящую крышу дома, смотрел на дом, пока он не исчез в тумане. По всей вероятности, ему все-таки было неприятно, что ему пришлось покинуть дом своих предков, или, быть может, у него было предчувствие, что он его никогда больше не увидит? Когда мы вышли на некоторое время из кареты, потому что надо было подниматься в гору, и экипажу легче было подняться на нее без седоков, в то время, как мы по сырой, промокшей земле шли с мастером Баллантрэ рядом, он начал насвистывать, а затем напевать песню, носящую название «Странствующий Вилли», песню весьма трогательного содержания, доводившую многих людей до слез. Слова в песне он несколько изменил,— я слышал, по крайней мере, раньше совсем другие слова,— но мотив был мне знаком. Слова, которые Баллантрэ напевал в ту минуту, были вполне для нас подходящими.

Один стих начинался таким образом:

Отцовский дом, голубчик мой, так полон дорогих мне лиц,
Отцовский дом, о, друг ты мой, где в детстве был я счастлив.
Ныне, когда на землю свет упал.
Дом опустел, огонь потух в камине,
Нет больше никого, уж все исчезли,
Кто дорог был, кто верен был, кто мил был сердцу мне.

В то время, как мастер Баллантрэ напевал эту песню, я больше прислушивался к звуку его голоса, чем к словам, которые он произносил. Он пел негромко, но голос его так нежно ласкал ухо и так сильно затрагивал душу, что я невольно прослезился.

Мастер Баллантрэ взглянул на меня и, заметив, что у меня на глазах выступили слезы, окончив свою песню, спросил:

— Как вы думаете, Маккеллар, мучают меня когда-нибудь угрызения совести или нет?

— Да, я думаю, что мучают,— ответил я.— Не может быть, что вы настолько испорченный человек, что никогда не сожалеете о дурных поступках, которые вы совершили. Я думаю даже, что если бы вы только пожелали, вы могли бы отлично образумиться и стать еще очень хорошим человеком.

— Не думаю, не думаю,— ответил он.— Вы, по-моему, очень ошибаетесь. Да, впрочем, я этого и вовсе не желаю, мне это вовсе не интересно.

Но, несмотря на то, что он говорил равнодушным тоном, мне показалось, что он вздохнул, когда мы садились снова в карету.

В продолжение всего первого дня нашего путешествия погода была отвратительна, дождь не переставал лить, и туман окутывал всю местность густой пеленой. Нам приходилось ехать все время по крайне болотистой почве. Время от времени из болота до нас доносились крики болотных птиц. Порою я начинал дремать, но очень быстро просыпался, так как мне во сне тотчас представлялись различные страшные события. Так как почва была сырая и колеса экипажа с трудом вертелись, мы ехали медленно; я, сидя в своем углу, ясно слышал, как мои спутники бормотали на совершенно незнакомом мне языке, который производил на меня такое же впечатление, как щебетанье птиц. Временами карета наша останавливалась, и мы выходили из нее, чтобы пройтись некоторое время пешком. Мастер Баллантрэ шел обыкновенно рядом со мной, но ни он, ни я не разговаривали.

Но находился ли я в сонном или же бодрствующем состоянии, мне постоянно представлялись страшные сцены, ожидавшие нас в будущем, когда мы приедем к милорду, и я никак не мог отвязаться от тяжелых дум, которые меня мучили.

Я отлично помню одну картину, которую рисовало мне мое воображение: я ясно представлял себе небольшую комнату, посреди комнаты стол, а за столом лорда Генри. Он подпер голову рукой и спокойно сидит за столом. Но вот вдруг он медленно встает и смотрит на меня таким печальным взглядом, который ясно говорит мне, что всякая надежда на счастье у него исчезла.

Эту картину я видел уже вполне ясно на стекле своего окна, в доме лорда, в ночь накануне своего отъезда, и эта картина представлялась мне почти в продолжение всего моего путешествия. Не было никакой возможности отвязаться от нее. Не думай, мой благосклонный читатель, что я находился в состоянии невменяемости в то время, как мне представлялась эта картина, о нет, умственные способности мои были совершенно в порядке и никогда еще не расстраивались, но, несмотря на это, вышеописанное видение положительно преследовало меня. Именно это, и почему именно это, я не знаю, так как кроме этой сцены, печальных сцен, в которых роль играл лорд Генри, я впоследствии видел много.

Было решено, не отдыхая, путешествовать всю ночь, и странно, что как только настали сумерки, я почувствовал себя гораздо бодрее и нравственно гораздо спокойнее. Не знаю, что повлияло на перемену моего настроения: большие светлые фонари, горевшие по бокам кареты и освещавшие нам путь, или же бойкие лошади, принявшиеся бежать скорее, как только зажгли фонари, или развеселившийся, как мне казалось, почтарь, теперь с таким довольным видом подгонявший лошадей, или же наконец мне просто самому надоело находиться в таком меланхолическом настроении, в котором я находился чуть ли не целые сутки, но только я вдруг воспрянул духом.

Одним словом, я путешествовал теперь уже если и не с большим удовольствием, то, по крайней мере, без особенного отвращения и, посидев часок-другой спокойно в карете, я наконец заснул крепким и здоровым сном. Я могу судить о том, что я спал очень крепко, потому что когда я проснулся, я сразу не мог понять, где я и что вокруг меня делается. Проснулся же я оттого, что я громко повторил во сне следующую фразу.

«Отцовский дом, о, друг ты мой, где в детстве был я счастлив».

Странно, раньше, когда мастер Баллантрэ пел песню, в которой повторялись эти слова, на меня они не навели страха, теперь же, когда я вспомнил их, я в ту же минуту вспомнил и о маленьком Александре, и мне стало за него страшно. Я ясно предчувствовал, что мастер Баллантрэ намеревается устроить ему козни.

Мы приехали в Глазго, позавтракали в гостинице, а затем отправились на пристань, чтобы справиться, не отходит ли какой-нибудь корабль в Америку. Как оказалось, в гавани в это время был совершенно готовый к отплытию в плавание корабль, и мы поспешили занять места в каюте, а дня через два после этого привезли наши вещи на корабль и остались уже там.

«Нонсеч» был очень ветхий корабль и славился своими удачными плаваниями.

Но судну этому пора было бы уже на покой, по крайней мере, так мне говорили знакомые, которых я встретил в Глазго на улице. Даже и посторонние люди, стоявшие на набережной и смотревшие, как мы переносили наши вещи на корабль покачивали головами и уверяли, что если нас застигнет буря, то мы непременно потонем.

Так как все боялись пуститься в плавание на этом корабле, то оказалось, что кроме нас никаких пассажиров на корабле не было, и нам приходилось довольствоваться нашим скромным обществом, тем более, что капитан корабля, мистер Мак-Мертри, был очень неразговорчивый человек, а матросы крайне грубые и необразованные парни, стало быть, нам ни с одним посторонним лицом нельзя было перекинуться словом.

«Нонсеч» с попутным ветром вышел из реки Клайда и понесся затем по морским волнам. В продолжение целой недели погода была очаровательная и ветер был попутный, так что мы очень быстро шли вперед. Я, к великому своему удивлению, чувствовал себя на море как моряк, то есть в том отношении, что совершенно не страдал морской болезнью, но расположение духа у меня, несмотря на это, было сквернейшее. Происходило ли это от постоянного качания на волнах, оттого ли, что я чувствовал себя на корабле словно заключенный, лишенный свободы, или же это происходило оттого, что пища была мне не по вкусу, но только я в нравственном отношении чувствовал себя отвратительно.

По всей вероятности, этому много способствовало и то обстоятельство, что я находился день и ночь в обществе ненавистного мне мастера Баллантрэ. Боязнь и ненависть — это такие чувства, которые действуют не ободряющим, а угнетающим образом на душу человека; и то, и другое я испытывал к мастеру Баллантрэ, живя в доме лорда, а между тем эти чувства в то время не мешали мне ни есть, ни спать. Теперь же они отнимали у меня всякую охоту заняться чем бы то ни было, и никогда в жизни, ни раньше, ни позже, я, если можно так выразиться, не был до такой степени «пропитан» ими, как в то время, когда я находился на судне «Нонсеч».

Враг же мой, наоборот, во время нашего пребывания на корабле был в высшей степени любезен со мной и крайне терпеливо выносил все мои нелюбезные выходки. Он мог служить мне положительным примером, так вежливо и мило он вел себя. Он всячески старался меня занять и болтал со мной целыми часами; когда же я, без всякой церемонии, давал ему понять, что его болтовня мне надоела, он ложился во всю свою длину на палубу и принимался читать.

Книга, которую он читал, была знаменитым сочинением мистера Ричардсона, «Кларисса». Он временами, желая доставить мне удовольствие, предлагал мне прочесть несколько интересных мест вслух, и когда я соглашался на это, читал со смыслом и великолепно передавал мысль автора. Я, в свою очередь, предлагал ему прочесть что-нибудь из Библии — книги, составлявшей всю мою библиотеку. К своему стыду, я должен сознаться, что за последнее время очень неаккуратно читал Библию. Теперь же я вынул ее и начал ее читать. Он слушал, что я читаю, высказывался с большой похвалой о достоинствах этого великого произведения, порою брал Библию в руки и перелистывал ее, а затем возвращал мне ее снова. Но содержание Библии нисколько не затрагивало его души; он слушал совершенно равнодушно, как я читал ему про Давида, читал его покаянные псалмы, рассказы о жизни многострадальца Иова и описание жизни Исайи, и ничуть не увлекался тем, что я ему читал. Он, по-видимому, слушал, что я ему читал, только для того, чтобы иметь какое-нибудь развлечение, точно так же, как он, без сомнения, стал бы меня слушать, если бы я вздумал поиграть ему на скрипке.

Внешний лоск, а при этом внутренняя пустота и бессердечность мастера Баллантрэ настолько неприятно действовали на меня, что я, изо дня в день находясь с ним вместе, начал чувствовать к нему положительное отвращение. Порою я настолько терял хладнокровие, что, когда он начинал разговаривать со мной, я прямо грубо кричал на него, а порою, когда он подходил ко мне, отскакивал от него как от привидения. Я смотрел на него как на человека, на котором надета маска, и знал, что если бы можно было стянуть с него эту маску, то он предстал бы перед нами в крайне неприглядном виде. Мне присутствие мастера Баллантрэ сделалось до такой степени противно, что я чувствовал нечто вроде лихорадки, когда он подходил ко мне. Были дни, в которые я готов был закричать при его приближении, а были и такие, в которые я должен был удерживаться, чтобы не ударить его.

Я положительно сам удивлялся тому, какой страх внушал мне теперь мастер Баллантрэ, и какую ненависть я питал к нему. Если бы кто-нибудь сказал мне в то время, как я жил с ним три недели в Деррисдире, что я когда-нибудь стану его снова бояться, то я прямо засмеялся бы тому человеку в лицо, до такой степени мирно мы жили с ним и в таких хороших отношениях мы тогда находились.

Не знаю, замечал ли мастер Баллантрэ, что я питаю к нему страх и отвращение, мне трудно это решить, так как он не подавал виду, что замечает это, но я знаю, что он был необыкновенно сметлив и умен, и поэтому предполагаю, что мое странное поведение должно было бросаться ему в глаза. Несмотря на это, он все-таки продолжал беседовать со мной и, как я уверен, только по той причине, что ему было скучно, и что у него никого, кроме меня и кроме индийца, не было, с кем бы он мог разговаривать. Он страшно любил говорить, он знал, что он красноречив, и ему доставляло удовольствие слушать самого себя, и он во что бы то ни стало желал блистать своими качествами перед кем бы то ни было. Его самообожание доходило до того, что он, восторгаясь самим собой, не замечал даже, что никто не обращает на него внимания. Когда ему хотелось блеснуть своим красноречием и я ясно показывал ему, что мне надоело его слушать, он, нисколько не смущаясь, уходил болтать со шкипером, и хотя тот нисколько не интересовался тем, что ему говорил мастер Баллантрэ, и, от скуки болтая ногами и руками, отвечал ему на его речи лишь недовольным: «гм» или «н-да», Баллантрэ целыми часами стоял перед ним и занимал его своими разговорами.

Во вторую неделю нашего плавания погода изменилась. Море начало волноваться. Наш корабль, выстроенный на старинный лад и очень плохо нагруженный, страшно качался, и волны то поднимали, то бросали его вниз с такой силой, что шкипер боялся за то, чтобы мачты не сломались на нем, а я начал трусить за свою жизнь. Мы теперь двигались крайне медленно. Экипаж корабля пришел в самое скверное расположение духа. Капитан целые дни кричал на матросов, а матросы в ответ ворчали. Капитан ругался, а матросы отвечали ему дерзко, так что не проходило дня, чтобы между ними не происходили неприятности, кончавшиеся обыкновенно кулачной расправой. Были дни, когда матросы отказывались исполнять свои обязанности, и нам два раза пришлось даже пригрозить им оружием (я в первый раз в жизни носил при себе оружие), так как мы боялись, чтобы они не устроили мятеж.

Но вот поднялся такой страшный ураган, что мы были уверены в том, что корабль наш пойдет ко дну. Я с полудня одного дня и вплоть до вечера следующего пролежал в каюте; Баллантрэ лежал на палубе, равно как и Секундра Дасс, который съел сначала какую-то дрянь, а затем в бесчувственном состоянии упал на пол. Таким образом, я в продолжение суток находился в полном одиночестве и мог отдохнуть от общества надоевшего мне мастера Баллантрэ.

Сначала я чувствовал непреодолимый страх за жизнь, но затем чувства мои словно отупели. Спустя некоторое время после того, как я спокойно полежал, я начал даже испытывать некоторое удовольствие в том, что корабль наш трепало волнами. Мне пришло в голову, что если корабль пойдет ко дну, то ведь и враг лорда Генри утонет. Мастера Баллантрэ, в таком случае, не будет больше на свете, он погибнет, и лорд Генри навсегда избавится от своего врага. Я без всякого страха думал о том, что корабль, на котором я нахожусь, потонет, что волны затопят каюту, в которой я лежу, и что мне придется тонуть, так как вместе со мной должен погибнуть и враг моего патрона, и он навсегда освободится от него.

Около полудня следующего дня ураган начал утихать, а мне стало ясно, что буря успокаивается, и что в настоящее время нам не грозит уже больше опасность. Когда я убедился в этом, я пришел в некоторое уныние: я был настолько эгоистичен, что забыл даже о том, что кроме меня и мастера Баллантрэ есть еще и другие люди на корабле, забыл о матросах, плывших вместе с нами. Все мои мысли были исключительно направлены на мастера Баллантрэ. Я был крайне удручен той мыслью, что жизни его уже не грозит теперь опасность, и что он не погибнет.

Я готов был умереть, если бы только вместе со мной погиб и он. Меня жизнь не прельщала; я был человек уже не первой молодости, светские удовольствия меня мало интересовали, любить я, кроме лорда и его семьи, никого не любил, мною также решительно никто особенно не интересовался, стало быть, не все ли равно, погибну ли я в Атлантическом океане или же я проскриплю еще известное число лет и затем умру после какой-нибудь болезни в постели.

Я бросился в каюте на колени и в то время, как ураган все еще, хотя и не с такой силой, но свирепствовал, начал громко молиться:

— О, Боже мой,— молился я,— если бы я был более храбрый человек, то я, быть может, давно бы убил этого вредного человека, но с самого рождения я был трусом. О, Боже мой, Ты не дал мне храбрости, Ты знаешь, что я трус, и знаешь, что до этой поры я с ужасом думал о том, что я умру. Но вот теперь я готов умереть, я отдаю свою жизнь охотно. Возьми мою жизнь, о, Боже мой, возьми ее и жизнь нашего врага, дай умереть мне и ему и спаси невинного страдальца!

Я в точности не помню теперь слов, с которыми я обратился к Богу, но знаю только, что умолял Его услышать мою просьбу, кажется, приблизительно в этих словах. Но Господь все не исполнял моей просьбы, и я все еще находился в удрученном состоянии и время от времени снова начинал просить Бога услышать меня, когда кто-то отодвинул засмоленную парусину от окна каюты, и солнечный луч проник в нее.

Я страшно сконфузился и вскочил на ноги, но едва в силах был стоять, так плохо я себя чувствовал, и до такой степени ноги мои дрожали. Секундра Дасс, находившийся теперь в совершенно бодром состоянии, стоял неподалеку от меня в углу и смотрел на меня диким взглядом, а капитан корабля через открытый люк каюты благодарил меня за то, что я молился и вымолил ему и его экипажу спасение.

— Это вы, вы спасли наш корабль, мистер Маккеллар,— сказал он.— Никто, кроме одного Бога, не мог спасти нас от гибели. Он, Господь, спас нас, а вы вымолили у Него наше спасение.

Я крайне смутился, услыхав эти слова капитана, указывавшие на то, что он не слышал, о чем я молился, а вскоре был очень удивлен поведением индуса, начавшего обращаться со мной изысканно любезно. Не знаю, что ему удалось слышать из слов моей молитвы, и что он понял из того, что я повторял, но, во всяком случае, то, что он слышал, он в тот день передал мастеру Баллантрэ, в этом я убежден, потому что, не говоря уже о том, что Баллантрэ в продолжение всего этого дня поглядывал на меня каким-то странным взглядом и при этом иронически улыбался, к вечеру того же достопримечательного дня он в разговоре со мной заметил:

— Да, да, Маккеллар, человек иногда считает себя трусом, а на самом деле это вовсе неправда, а бывает и так, что он считает себя замечательным христианином, а это совершенно неверно.

Он, быть может, и не подозревал, насколько было справедливо то, что он говорил, потому что, к стыду своему, я должен сознаться, что желание, чтобы мастер Баллантрэ погиб, преследовало меня теперь день и ночь, а это было отнюдь не доброе желание христианина; желание это усиливалось во мне с каждым днем, и оно привело меня к весьма дурному поступку с моей стороны, о котором я тотчас расскажу, так как считаю бесчестным рассказывать о дурных поступках других людей и скрывать свои собственные.

Ветер утих, но море не переставало волноваться. Наш «Нонсеч» так и качался на волнах, и волны играли им словно мячиком; наступил следующий день, и тот прошел, и наступил еще день, но в нашем положении никаких перемен не произошло. По палубе корабля невозможно было ходить, даже такие матросы, которые были опытны и много лет участвовали в плаваниях, не могли устоять на ногах; один из них даже упал и сильно ушибся. Корабль скрипел, все снасти и мачты трещали, а большой колокол, висевший возле битенгов, ни на минуту не переставал звенеть самым печальным образом.

В один из таких дней мы с мастером Баллантрэ сидели на корме совершенно одни. Корма корабля так и поднималась. Вокруг марса были устроены значительных размеров бульварки, которые, спускаясь по обе стороны передней его части, на старинный лад, соединялись со шкафутом. Бульварки эти, на мой взгляд, были устроены скорее с целью украсить корабль, чем с практической целью, хотя, быть может, находясь на самой возвышенной части корабля, на корме, они и приносили известную пользу. Вот в этом месте, где находились бульварки, мы и сидели; ноги мои болтались, и, чтобы не упасть во время качки, я придерживался рукой за решетчатый люк каюты, так как находил, что та позиция, которую мы занимали, была довольно опасная, тем более что, глядя на мастера Баллантрэ, стоявшего между бульварками, я мог наблюдать за тем, как его качало во все стороны. Прямо на него солнце бросало свои лучи, и тень его фигуры падала на другую сторону кормы. Он ежеминутно то поднимался вместе с кормой кверху, то опускался вниз, и волны у корабля высоко поднимались над ним и, казалось, тотчас готовы были смыть его с того места, где он стоял. Я смотрел на то, как он качался, и не спускал с него глаз, подобно тому, как птицы смотрят на красивую змею, извивающуюся перед ними. В то время, как я смотрел на Баллантрэ, до моего слуха доносился различного рода шум. Корабль наш на всех парусах несся по волнам, и мачты трещали и скрипели, а морские волны производили такой шум, что мне казалось, что я нахожусь на фабрике, а не на корабле.

Мы с мастером Баллантрэ разговаривали о мятеже, который чуть-чуть было не устроили матросы, и, как только мы кончили говорить об этом, Баллантрэ предложил мне выслушать весьма интересный рассказ, который он хотел мне сообщить. Рассказ этот снова служил мне доказательством, насколько мастер Баллантрэ был умен и до какой степени он был нравственно испорчен. Рассказ этот произвел на меня очень сильное впечатление. Быть может, это происходило и оттого, что обстановка, при которой он рассказывал, была в высшей степени оригинальна,— ветер выл, корабль скрипел, а сам рассказчик ежеминутно то поднимался над моей головой, то находился у моих ног, но только он произвел на меня сильное и вместе с тем странное впечатление.

— У меня был друг граф,— начал свой рассказ мастер Баллантрэ,— который возненавидел своего знакомого, немецкого барона, проживавшего некоторое время в Риме, равно как и он сам. Не стоит говорить о том, вследствие какой причины граф возненавидел барона, главное дело в том, что граф во что бы то ни стало желал отомстить барону за ту обиду, которую тот ему нанес. Но это намерение он держал в строжайшем секрете, так как отлично знал, что ему только в таком случае удастся исполнить свое намерение, если барон не будет подозревать, что ему грозит опасность. Граф был человек умный и самолюбивый; когда он задавался какой-нибудь целью, то он доводил ее обыкновенно до конца, а когда он брался за какое-нибудь дело, то он исполнял его в совершенстве; никакими средствами для достижения своей цели он обыкновенно не пренебрегал.