Роберт Льюис Стивенсон — Мастер Баллантрэ

ГЛАВА XI. Путешествие по дикой стране

Мы уселись в лодку и поплыли по реке Гудзон. Погода была хотя и осенняя, но очень хорошая, и мы самым благополучным образом доехали до Альбани и пристали там к берегу. Приехав в Альбани, мы остановились в гостинице. Хотя милорд и пускался теперь часто на хитрости, он все-таки не был настолько хитер, а я настолько слеп, чтобы ему удалось надуть меня. Я ясно понял, что цель его была засадить меня в гостинице в качестве пленного, и в то же время устраивать в Альбани дела, ради которых он туда приехал и которые он от меня скрывал. Он давал мне, например, работу и уверял, что она необыкновенно спешная, тогда как на самом деле никакой спешки не было, и переписывать одну и ту же бумагу по четыре и по пять раз, как это он требовал от меня, не имело никакого смысла.

Я делал вид, будто и не замечаю, что переписываю все одну и ту же бумагу, но между тем не зевал, и когда милорд уходил по своим делам, справлялся у хозяина нашей гостиницы о том, что делалось в городе. Через нашего хозяина я и получил весьма интересные сведения, а именно, что капитан Гаррис вместе с торговцем Моунтеном поднялись по реке Гудзон на лодке. Меня до такой степени взволновало это известие, что я с трудом мог скрыть от хозяина гостиницы свое волнение, и я был уверен, что против милорда устраиваются козни. Но я все-таки преодолел свое волнение и совершенно спокойным голосом сказал, что с капитаном Гаррисом знаком, но о торговце Моунтене не имею никаких сведений, и поэтому хочу знать, что это за личность, какая цель их приезда в Альбани и не участвует ли кроме них еще кто-нибудь в этой поездке.

Хозяин гостиницы не мог дать мне насчет этого верных сведений; он знал только, что мистер Моунтен приехал в Альбани за товарами, что он с капитаном Гаррисом много болтал, когда бывал в городе, много пил и между прочим хвастался, что он и его товарищи отправляются куда-то по весьма важному делу. Больше мой хозяин ничего не знал, и кто находился еще в лодке вместе с торговцем, ему также не было известно по той причине, что никто, за исключением Моунтена и Гарриса, не выходил на берег и, насколько он слышал, оба они очень торопились доехать до какого-то пункта раньше, чем выпадет первый снег.

И действительно, на следующий день даже в Альбани пошел мелкий снег, но он очень быстро растаял и в самом скором времени от него не осталось и следа; надо было думать, что в скором времени снег выпадет еще более сильный. Но до какой степени климат этой местности зимою суровый и какие там бывают снежные бури, об этом я в то время не имел понятия, и теперь, когда все это мне известно, я только удивляюсь тому, как я в состоянии был пережить и вынести все ужасы событий, о которых я намерен рассказать, происшедшие как раз во время снежных ураганов и сильных морозов.

Я думал, что как только лодка с капитаном Гаррисом уйдет из Альбани, мы с милордом также двинемся в обратный путь; но я ошибся. Мой патрон оставался в Альбани, хотя у него там не было ровно никаких дел, и, делая вид, что занимается какими-то письменными делами, он оставался теперь больше дома и меня держал около себя, давая мне различные работы. Теперь, когда милорд бывал больше дома, я был менее печален, хотя все-таки испытывал беспокойство при мысли о том, что он вел какие-то дела с капитаном Гаррисом, пользовавшимся такой отвратительной репутацией. Торговец Моунтен, как я знал от некоторых лиц, к которым я обратился, пользовался не лучшей репутацией, чем Гаррис. Предлог, под которым, как я узнал, они отправились в путь, казался мне также крайне подозрительным: они говорили, будто они едут искать какой-то клад, а по моему мнению, они, пользуясь тем, что настает бурная и холодная погода, отправились в пустынные места с целью грабить проезжих. Я видел Гарриса в то время, как он выходил из дома мастера Баллантрэ, и я боялся, не действовали ли капитан и мастер Баллантрэ сообща против милорда. Мысль эта крайне тревожила меня.

Читатель, наверно, помнит, что я ногой толкнул мастера Баллантрэ в то время, как мы ехали с ним по морю, в надежде, что он свалится с корабля и потонет, и что я молил Бога о том, чтобы Он дал мне утонуть вместе с врагом милорда. Правда, было время, когда я чувствовал к мастеру Баллантрэ нечто вроде симпатии, но это продолжалось недолго, и я сам бранил себя впоследствии за свою слабость и за отсутствие энергии. Преобладающее же чувство к нему было во всяком случае ненависть. Мне приходила даже в голову мысль, не решиться ли мне на преступление и не постараться ли мне избавить милорда от его врага, взяв на совесть великий грех. Но как только мысль эта приходила мне в голову, я отгонял ее, так как боялся, что в этом преступлении заподозрят милорда и я таким образом совершенно помимо своей воли запятнаю его имя. И только эта боязнь удерживала меня от энергичных действий с целью положить конец всем интригам мастера Баллантрэ.

Мы все не выезжали из Альбани. Милорд стал снова часто и надолго выходить из дому. Он из Нью-Йорка привез несколько рекомендательных писем от нью-йоркских вельмож к альбанским знатным лицам и целые дни проводил у них. К сожалению, я должен сказать, что милорд вел образ жизни отнюдь не похвальный. Он возвращался из гостей очень поздно и почти всегда пьяный. Мне он по-прежнему изо дня в день задавал бесконечные работы, которые не имели никакого смысла. Я работал вроде Пенелопы: то, что я накануне писал, я на следующий день вычеркивал, и так это продолжалось изо дня в день. Я никогда не отказывался исполнять желания моего патрона, хотя время от времени и давал ему понять, что я замечаю его хитрость, и, весело улыбаясь ему в лицо, говорил:

— Вы задаете мне оригинальные работы, милорд; прежде вы заставляли меня делать то, что было необходимо, а теперь вы заставляете меня из песка веревки вить.

Он взглянул на меня веселым взглядом, затем отвернулся и стал шевелить губами, но ничего мне не ответил.

— Ну, хорошо, хорошо, милорд,— продолжал я,— я исполню ваше желание с величайшим удовольствием и четвертый раз перепишу эту бумагу, но завтра будьте уж так добры выдумать другую работу для меня: мне она уж по горло надоела.

— Вы сами не знаете, что вы болтаете,— сказал милорд, надевая шляпу и поворачиваясь ко мне спиной.— Я удивляюсь, вы меня любите, вы мой друг, а между тем вы раздражаете меня вашими глупыми выходками. Да, я даже удивляюсь, как вам не стыдно раздражать меня, когда вам известно, что я несчастный человек, который в продолжение всей своей жизни терпит лишь одни неудачи. И все раздражают меня, все причиняют мне лишь одни неприятности. Против меня устроили заговор, положительно заговор. Да, весь свет, весь свет ополчился против меня! — закричал он.

— Если бы я был на вашем месте, то я не болтал бы такого вздора,— сказал я,— а облил бы себе лучше голову холодной водой. Вы говорите пустяки, потому что в прошедшую ночь вы выпили больше, чем следовало.

— Вот что вы выдумали! — ответил он таким тоном, как будто он чрезвычайно интересуется тем, что я ему сказал.— Вы навели меня на хорошую мысль. До сих пор я никогда еще не пробовал напиться. Надо попробовать это сделать.

— А я скажу вам, милорд, что от души желал бы, чтобы вернулись снова те дни, когда вы этого не пробовали,— сказал я,— и скажу вам откровенно, что если вы будете продолжать пить так много, как вы пьете, то вы окончательно расстроите ваше здоровье.

— По моему мнению, я вовсе не имею вид человека, злоупотребляющего спиртными напитками,— сказал он.— Но если вы, Маккеллар, находите, что я слишком много пью, то я буду еще осторожнее.

— Да, я бы попросил вас об этом,— сказал я.— Не забудьте, что вы отец мистера Александра, старайтесь вести такой образ жизни, чтобы сын ваш не имел случая упрекнуть вас в чем-нибудь дурном.

— Однако, Маккеллар, какой у вас злой язык,— ответил милорд.— И такого злого человека я столько лет терпел около себя. А знаете что: если вы ничего более умного не придумали, то мне лучше удалиться. Ведь вы, наверно, ничего более умного и впредь не придумаете? — спросил он шутливым, детски-наивным тоном, который он иногда употреблял.

— Нет, милорд, я ничего более умного не знаю,— ответил я довольно сухо.

— В таком случае я уйду?— спросил он снова, поглядывая на меня и играя шляпой, которую он снял.— Вы не дадите никаких поручений? Нет? Я отправлюсь теперь к сэру Вильяму Джонсону, но я буду теперь осторожен и уж ни за что не напьюсь.— Он с минуту помолчал, а затем, улыбаясь, сказал: — А знаете что, Маккеллар, я теперь часто вспоминаю об одной местности… в Шотландии… где я родился… там посреди густого леса протекает ручеек… я на берегу этого ручейка часто сиживал и удил там рыбу, и когда мне удавалось поймать много рыб, бывал счастлив, о, как счастлив! Не знаю, Маккеллар, почему я теперь никогда не бываю счастлив?

— Милорд,— ответил я,— если бы вы меньше пили, то вы, наверно, чувствовали бы себя счастливее. Вино плохой утешитель, могу вас уверить.

— Совершенно справедливо, совершенно справедливо,— сказал он.— Ну-с, а теперь, я думаю, мне пора идти?

— До свиданья, милорд, — сказал я.

— До свиданья, до свиданья,— сказал он, уходя из комнаты.

Я нарочно передал эту сцену между мной и милордом, чтобы ты, мой благосклонный читатель, мог понять, в каком состоянии милорд находился по утрам; позднее я опишу тебе сцену, происшедшую поздно вечером или, вернее, ночью, и ты тогда получишь понятие о том, в каком состоянии он находился по вечерам. Человек этот, как ты убедишься, был близок к нравственному падению, и я, глядя на него, положительно в душе страдал. Я отлично знал, что никто не уважал его теперь, и что его и приглашали, и принимали только благодаря тому, что он был лорд, и что он был знатного рода. Когда я вспоминал о том, как он раньше осуждал тех, которые вели себя таким образом, как он вел себя теперь, то меня даже зло брало, что он унизился до такой степени.

В своих кутежах милорд был в высшей степени неумерен, и когда он возвращался после них домой, производил отвратительное впечатление. Я тотчас опишу одну сцену, происшедшую после кутежа и врезавшуюся мне глубоко в памяти. Даже когда я в настоящее время вспоминаю о ней, я глубоко страдаю, до такой степени сильно она на меня подействовала.

Я был уже в постели, но не спал еще, когда я услышал, как милорд поднимается по лестнице, ежеминутно спотыкаясь и напевая какую-то песню. У моего патрона не было никаких музыкальных способностей, все таланты лордов Деррисдиров унаследовал исключительно мастер Баллантрэ, так что если я говорю, что он напевал песню, то это не значит, что он действительно пел, а значит, что он только мурлыкал. Он скорее лепетал, чем выговаривал слова, а лепет взрослого человека производил на меня крайне неприятное впечатление.

Он осторожно, чтобы не наделать шума, отворил дверь, вошел в комнату, закрыл рукой свечу, чтобы свет ее не упал на меня, так как думал, что я сплю, затем поставил свечу на стол и снял шляпу.

Свет свечи падал прямо на него, так что я отлично мог разглядеть его физиономию. У него был лихорадочный вид, глаза его так и блестели, а жилы на висках сильно налились кровью в то время как он стоял, смотрел на свечу и улыбался. Затем вдруг он поднял руку, щелкнул пальцами и начал раздеваться. В то время как он раздевался, он, очевидно, совершенно забыл о моем присутствии в комнате, потому что он вдруг начал снова петь, и теперь я мог ясно разобрать слова, которые он произносил. Он пел известную старинную песню, носившую название «Два ворона», в которой без конца повторялись следующие строки:

И кости его по стране степной
Развеял далеко ветер зимой.

Я уже сказал выше, что у милорда не было никаких музыкальных способностей и по его пению даже нельзя было судить о мотиве песни, слышно было только, что песня была написана в минорном тоне, и что певец, певший ее, находился в очень удрученном состоянии духа. Вначале он пел менее жалобным голосом, но затем с каждым тактом голос его звучал все печальнее и печальнее, и я в конце концов положительно с трудом переносил это пение, до такой степени оно меня расстраивало. В то время как он пел, он все продолжал раздеваться, но когда он собрался снять брюки, он вдруг бросился на постель и принялся плакать. Я терпеть не могу, когда пьяные люди начинают плакать, и поэтому, когда я услышал рыдание моего патрона и увидел, как он полураздетый бросился на кровать, я в негодовании отвернулся от него и повернулся к стене.

Но тотчас после того, как я отвернулся от него, мне стало его жаль. Я понял, что если человек, ведший прежде такой порядочный образ жизни, дошел до такого состояния, то, стало быть, отчаяние довело его до этого. Я взглянул на него: он сидел теперь на постели полураздетый и плакал. Несмотря на то, что я сам начал читать себе нравоучение в том смысле, что я слишком слаб, слишком сентиментален, и уговаривал самого себя относиться равнодушно к человеку, упавшему так низко, жалость моя к нему все-таки взяла верх, и я, вспомнив о том, какой он прежде был симпатичный и терпеливый, вскочил с постели и подошел к нему.

Я положил свою руку на его обнаженное плечо, которое было холодное, как камень. Он взглянул на меня, и я заметил, что лицо его, на котором были еще заметны следы слез, сильно опухло.

— Стыдитесь,— сказал я, глядя на него и внутренне негодуя на него,— вы ведете себя не как взрослый человек, а как ребенок. Бывало порой, хотя и очень редко, что и я выпивал лишнее, но это бывало в молодости, когда я был еще очень молодым человеком, однако даже и тогда я ложился спать, как все порядочные люди, и не пищал, и не плакал. Ложитесь и вы, успокойтесь и бросьте ваши ребяческие выходки.

— О, Маккелар,— сказал он,— у меня сердце болит, оно разбито.

— Разбито?— воскликнул я.— Да почему оно разбито? О чем ему болеть? Зачем вы мучаете себя мрачными мыслями? Ведь ясно, что вы чем-то мучаетесь. Я слышал, как вы пели, и по этому пению я могу судить о состоянии вашего духа. Бросьте ныть, бросьте плакать. Нельзя быть таким нерешительным. Нужно или бороться, или сдаться, но не ныть и не пищать. Решили вы бороться, так боритесь, а решили вы терпеть, так терпите.

— Терпеть! Бороться! — воскликнул милорд.— Друг мой, я долго терпел, долго терпел, но когда хотят погубить моего сына, когда интригуют против моего Александра… Мой сын, мой Александр! — закричал он жалобным голосом и затем снова принялся рыдать.

Я взял его за плечи и слегка потряс его.

— Александр! — сказал я.— Вы думаете только о нем! Но если он вам до такой степени дорог, так зачем же вы губите себя своим образом жизни? Вы сами себя обманываете: вы говорите, что любите сына, а между тем сидите тут, в этом городе, и занимаетесь тем, что пьете. И забываете не только вашу жену, вашего друга, а также и вашего сына и превращаетесь в жалкого эгоиста.

— Маккеллар,— сказал он таким спокойным и твердым тоном, каким он говорил прежде,— Маккеллар, вы можете говорить, что хотите, но я никогда не был эгоистом.

— Я открою вам глаза на то, что вы делаете,— сказал я.— Сколько времени мы уже здесь в городе, а между тем, скажите, много ли раз вы писали вашей жене? Да написали ли вы ей хотя бы один раз, я даже и в этом не уверен. И это несмотря на то, что вы в первый раз в жизни расстались с ней. Как вы думаете, беспокоится о вас ваша семья или нет? Я полагаю, что она желала бы знать, живы ли вы.

Мои слова подействовали на него, он перестал пищать и плакать, поблагодарил меня искренно за мое участие, затем лег в постель и очень быстро крепко заснул. На следующее утро он первым делом начал писать жене весьма нежное письмо, но, к сожалению, он его никогда не окончил, и оно так и осталось только начатым. Мне пришлось самому взять на себя весьма неприятную задачу оповестить миледи о том, что у нас делалось, и эта задача мешала мне даже спать, так как я решительно не знал, как мне поступить: написать правду я не решался, а обманывать миледи мне также не хотелось, и поэтому я целыми часами ломал себе голову, не зная, на что решиться и как поступить.

Не было никакого сомнения в том, что лорд с нетерпением ждал известия от своих сообщников в деле, которое он задумал. Гаррис, как я мог понять, дал ему обещание оповестить его о том, успешно ли идет задуманное им и его компанией предприятие, но он не давал никаких известий. Естественно, что милорд, у которого характер испортился, и у которого теперь совсем не было терпения, страшно волновался из-за того, что не получал никаких известий. Он мысленно представлял себе, что делалось в дикой стране, в которую забрался Гаррис со своей компанией. Он прежде молчал о том, что он задумал, но теперь уж начал время от времени проговариваться о том, какую цель преследовала компания, отправившаяся в дикую страну, и порою, насколько я мог понять, даже высказывал надежду, что мастер Баллантрэ уже не существует на свете, и кости его ветер уже развеял в пустыне. На это он делал иногда намеки и, насколько я мог заметить, надежда, что враг его больше не существует в живых, все больше и больше вкрадывалась в его сердце, и он положительно не знал, как ему дождаться известия о его смерти.

Наконец милорд не вытерпел; не получая никаких известий от капитана Гарриса, он решил отправиться в путь и искать в пустыне своих сообщников. Он воспользовался тем, что некий сэр Вильям Джонсон отправился по поручению, данному ему правительством, в путь туда, где приблизительно мог находиться и капитан Гаррис с компанией, и вместе со мной и с сэром Вильямом отправился в путь.

Ехать с сэром Вильямом было очень удобно в том отношении, что нам нечего было заботиться о продовольствии. Он взял с собой целую «свиту» провожатых. Охотники приносили нам дичь, рыбу для нас ловили в реках и приносили нам ее во множестве, а водка у нас лилась рекой. Днем мы путешествовали, а ночью отдыхали, и в то время, когда мы спали, караульные стояли и оберегали нас. Каждый, кто находился в свите нашего спутника, имел свое специальное дело, а сэр Вильям был начальником всего нашего «отряда». Поездка эта была бы чрезвычайно интересна, если бы, к великому нашему несчастью, с самого начала, как только мы пустились в путь, погода не была такая холодная, в особенности же по ночам. По большей части дул сильный, резкий ветер, так что мы сидели в лодке с посиневшими от холода руками, а по ночам, когда мы выходили на берег и раскидывали наши шатры, мы, прежде чем лечь, разводили костры и грелись, так как нам было иначе не заснуть.

Местность, в которую мы забрались, была крайне пустынная; мы совсем не встречали людей, нигде не было видно ни хижинки, ни лачужки, ни трубы, из которой бы поднимался дымок; за исключением одной лодки, в которой сидели какие-то торговцы со своими товарами, с которой мы встретились на второй день нашего путешествия, мы больше ни одной не видели. Положим, что мы отправились в путь уже глубокой осенью, но во всяком случае даже и сэр Вильям, который часто путешествовал поздно осенью в этой местности, и тот удивлялся тому, что мы совсем не встречали людей, и что вся страна словно вымерла.

Это путешествие по дикой стране оставило в душе моей неизгладимые тяжелые следы. Я не принадлежу к числу тех людей, которые любят испытывать сильные впечатления и переживать какие-нибудь необыкновенные события. Знать, что зима наступает, а между тем находишься посреди пустыни, далеко от всякого человеческого жилища, казалось мне чем-то ужасным; мне казалось, будто мы испытываем Бога тем, что решаемся идти все дальше и дальше вперед, в неведомую страну. Когда же я узнал достоверно, какую цель милорд преследует, я окончательно пришел в ужас.

Мне во время нашего странствования приходилось большей частью беседовать с сэром Вильямом, так как милорд почти совсем не разговаривал ни с ним, ни со мною. Он находился в каком-то странном состоянии: он почти совсем не ложился спать, все бродил по лесу, искал кого-то глазами, но не говорил кого. Больше двадцати слов в день он не говорил. Сказать, что он при этом говорил глупости, также нельзя было, но вел он себя чрезвычайно странно.

Порой он рассказывал сэру Вильяму о том, что у него есть брат, который находится также в той местности, где мы находимся, что он путешествует по лесу неподалеку от нас, и просил сэра Вильяма сказать караульным, чтобы они в свободное время походили по лесу и посмотрели, не бродит ли брат его где-нибудь поблизости от нас.

— Меня крайне беспокоит то обстоятельство, что я не имею о брате никаких известий,— говорил милорд.

И очень часто в то время, как мы находились в дороге, ему казалось, что он видит лодку, приближающуюся к нам, или же раскинутый на берегу лагерь, и при этом он каждый раз выказывал сильнейшее волнение.

Сэр Вильям, разумеется, не мог не заметить все эти странные выходки милорда, и он очень часто отводил меня в сторону и высказывал свое удивление по этому поводу.