Глава II
На Учуге. — Гг. наказные атаманы и обычай
Первая «достопримечательность» Уральска, так называемый «учуг».
Учреждение это — единственное в своем роде. Идея его очень проста: если в известном месте перегородить поперек всю реку, то красная рыба, подымаясь с моря, остановится у перегородки и будет скопляться в больших количествах в нижнем течении реки.
Такие перегородки, сделанные из шестов и плетня, можно видеть на многих захолустных рыбных речонках. В некоторых северных губерниях их называют «заплотами», и из-за этих заплотов между соседями-рыбаками дело нередко доходит до дреколья. Яицкое казачье войско, сложившееся на степном просторе в величайшую земельную и рыбацкую общину, соорудило также и величайший в мире заплот, перегородивший огромную реку, по величине не уступающую Рейну.
Первые пришли к этой простой мысли астраханские «гости», которые, пробравшись к устьям Яика, наколотили здесь свай и шестов и черпали толпившихся у этой перегородки осетров, белуг и сазанов, точно из садка. В 1645 году купец Михайло Гурьев получил от московского правительства грамоты на свое нехитрое изобретение, с обязательством построить защитный каменный городок, который назван Гурьевым. Понятно, что «догадка» Гурьева, обезрыбившая весь Яик от учуга до верховьев, не могла нравиться яицким казакам: они долгое время вооруженной рукой отбивали реку и у татар, и у киргизов и считали ее своею. Поэтому между купецким городком и казаками началась ожесточенная тяжба, и казачьи будары не раз беспокоили купецкие низовые ловли. В уральском войсковом архиве хранится целая серия дел «об учуге», которые, вероятно, могли бы дать любопытную страницу к истории Урала.
В конце концов победили казаки. Вся заяицкая сторона была тогда дикою степью, открытою дверью для «легкомысленного степного народа», который то и дело, «перелезши» через Яик, устремлялся на Волгу и даже в заволжскую Русь… Сторожевая служба казаков была очень важна для государства, а казаки жаловались, что астраханские гости «оголодили» все войско. На этот раз булат победил, злато уступило. В 1752 году учуг передан в содержание казакам, вместе с кабацкими и таможенными сборами. Казаки решили перенести учуг кверху, на нынешнее его место, а в 1770 году правительство передало казакам и самый городок Гурьев. Все низовье и часть среднего течения реки очутились в нераздельном владении Яицкого казачьего войска, а учуг стал как бы центром промышленной жизни огромной полувоенной, полурыбачьей общины.
В пугачевщине учуг сыграл тоже видную роль. Дело в том, что, вырабатывая самым точным образом свои внутренние трудовые распорядки, казачья община никогда не умела устроить как следует ту «политическую» сторону своего существования, которою община соприкасалась с государством. Старшины всегда грабили и утесняли войско; казаки порой хватались за сабли и расправлялись с одними грабителями, чтобы тотчас же посадить таких же. Получив в нераздельное владение «золотое дно» Яика вместе с таможенными и кабацкими сборами, войско обязалось уплатить правительству около пяти с половиной тысяч рублей. Деньги собирались с тех же казаков. Система фиска была очень первобытна: на Чаганском мосту поставили заставу (вроде, вероятно, описанной мною выше), задерживали рыбаков у моста, как рыбу на учуге, и взимали «по рассмотрению», сколько хотелось старшинам. Войско платило, пока старшина Логинов, из «крамольной» семьи, не разъяснил войску, что сборы давно превысили установленную сумму и старшины берут деньги в свою пользу. Войско жаловалось, посылало ходоков в Петербург, императрица приказывала учесть старшин и отстранить их от должности. Но самодержавная верховная власть оказывалась бессильна на далекой окраине. Петербургских посланцев старшины задаривали и продолжали свое, а известный генерал Черепов приказал даже стрелять по казакам, на коленях умолявшим исполнить волю императрицы. Войско потеряло терпение и при новом эпизоде этого рода схватилось за сабли. В схватке был убит генерал Траубенберг и войсковой атаман Митрясов. Тогда, разумеется, казаков принялись усмирять уже по-настоящему. Генерал Фрейман, двинувшись из Оренбурга, разбил их в правильной битве на реке Ембулатовке и занял Яицкий городок регулярными войсками.
Таким образом, еще года за два до пугачевщины в войске кипело характерное российское «возмущение». Люди, боровшиеся с заведомым хищением, оказывались бунтовщиками, а заведомые воры — усмирителями… Царица то обещала унять воровство атаманов, то приказывала усмирять ограбленных и награждала воров. В это-то время, на границе казачьей области, в одиноком степном умете, появился таинственный купец, Емельян Пугачев, и стал зорко присматриваться к событиям… И из всего этого возникла буря, потрясшая всю Россию. Первые вспышки будущего взрыва происходили около рыбопошлинной заставы на Чаганском мосту еще за два года до появления Емельяна Пугачева.
В тот день, когда я, вместе со знакомым казачьим офицером, потомком пугачевца Шелудякова, подъехал к учугу, — был сильный ветер. Река, вспененная крепкой волной, мчалась в крутых берегах, шумя и прыгая, как дикий степной скакун. Перед нами, с одного берега до другого, лежал неширокий дощатый помост на сваях. Вдоль этой настилки, напоминающей простой пешеходный мостик, с левой стороны виднелась частая щетина тонких железных шестов. Эти шесты, проходя через два горизонтальных бревна (называемых «белоногами»), образуют вместе с ними частую решетку, доходящую до дна. Это — «кошак», через который может проходить лишь мелкая рыба. На обоих концах помоста возвышаются деревянные решетчатые сооружения с дверьми. Над дверьми — надпись: «вход на учуг посторонним строго воспрещается».
Весь помост вздрагивал от быстрой волны. У кошака стоял шум и звон… Кругом на реке не было видно ни лодочки, ни паруса, ни парома… Только две-три будары, принадлежащих учужной водолазной команде, лежали опрокинутые на песчаной отмели. Яик, дикий, красивый, несся на просторе, срывая глинистые яры, и, шипя и клокоча, кидался на неожиданную преграду. Во всей картине чувствовалась дикая прелесть, своеобразная и значительная. Здесь, на месте столкновения свободной реки с железной решеткой — центральное место Урала, настоящая душа его, один из главных ключей к его жизни…
Учуг ставят весной и снимают поздней осенью. В тихие летние утра или перед солнечным закатом уральские жители приезжают сюда смотреть рыбу. Подымаясь с моря, вверх по течению, огромные осетры, толстые белуги и судаки доходят до учуга и здесь недоуменно останавливаются. Начиная с июля, весь август и сентябрь можно видеть, как красная рыба суется вдоль кошака, разыскивая проход, тыкаясь мордами в решетку. Посовавшись напрасно, рыба уходит вниз и потом, выметав икру, располагается на зимовку. А за всеми ее движениями, от низовьев и до самого учуга, следят особо назначенные караулы. Об ее появлении береговые и учужные казаки доносят войсковому управлению, как о движениях неприятеля.
В тот день, когда я стоял на помосте учуга, рыбы совсем не было видно. Вода вся замутилась, железные шесты дрожали и звенели, около решетки река образовала настоящий водопад, отшибавший рыбу обратно. Караульный казак опустил в мутную воду длинный шест, который называется «наслушкой». Суясь вдоль решетки, рыба толкает боками шест и таким образом обнаруживает свое присутствие. Но на этот раз и наслушка дрожала только от ударов речной струи. Глубь реки была мутна, непроницаема и как будто мертва.
— Нет вашего счастья, — сказал казак, добродушно улыбаясь. — Штурма на реке большая, ничего не видно. А вот вчера утром, да и на закате было велие…
— Осетр пришел? — спросил мой спутник, офицер.
— Пришел! Вчера утром все ходил вдоль кошака… Сунет нос меж шестов и идет книзу. Потом опять кверху подымется. Весь кошак этак ощупает… Потом идет вон туда, к яру.
— А судак?
— Судак еще не подходил. А вон там, под дальним яром уже видно. Малька хватает…
И казак делится новостями мутной глубины, в которой читает, как в открытой книге. Лицо у него типичное, широкое, скуластое, глаза маленькие, бегающие, то необыкновенно добродушные, то лукавые. На нем неизбежная фуражка с малиновым околышем, кумачовая косоворотка, штаны с малиновыми лампасами засунуты в голенища. Что-то необыкновенно характерное сквозит в каждом его движении. Это не мужик и не солдат, это именно казак. Рыбак, стоящий по-военному на карауле у реки, военный, справляющий войсковую службу у рыбы. Когда я направляю на учуг свой фотографический аппарат, он становится на середине помоста и вытягивается во фрунт, забыв, что мы застали его даже без кафтана, в одной косоворотке. И он выходит на моем снимке в этой вытянутой служебной позе часового… А затем меня опять приятно поражает свободная непринужденность, с какой он ведет беседу с офицером.
Теперь это не начальник и не подчиненный, а два рыбака, обменивающиеся интересующими обоих рыбными новостями. Осетр уже ищет место для «ятовей», белуга еще не пришла, судак уже поднялся к ближним ярам. Вчера водолазная команда поймала большого персидского осетра. Персидским он называется потому, что не зимует в уральских водах. «Выбьет икру и катат, подлец, опять в море, к персидскому берегу. И видом отличается от нашего: белее, и жучка (пятна) крупная». Водолазы испугали этого иностранца, и он выкинулся на мель. Как войсковую собственность, его продали с аукциона в пользу войсковой казны…
— Все в нее матушку валим, как в прорву, — насмешливо говорит казак… — А что толку?
В его глазах, пытливо и быстро взглядывающих на офицера, сверкает огонек.
— Мало ли у войска надобностей, — говорит тот вяло.
— У войска? — переспрашивает казак, и огонек в его глазах вспыхивает сильнее. — Нет, ваше благородие, — не видит себе войско от казны пользы… Вот послушай, что я тебе скажу, — поворачивается он ко мне. — Были у нас голодны годы. Отощали казаки до той степени: и есть нечего, и сеять нечем. Тут бы, кажется, вспомнить: есть, дискать, у казаков собственна казна накоплена. Купить хлеба, купить семян, раздать. Так ли я говорю? Потом из урожаю — хоть опять возьми.
Я, разумеется, не находил возражений.
— Что ж ты думаешь: дала нам казна подмогу? Черта лысого! Неправду я говорю, ваше благородие?
— Ты свистунский? — спросил офицер вместо ответа.
— Так точно, — ответил казак, и легкая, чуть заметная усмешка пробежала под его жидкими светлыми усами.
Станица Круглоозерная, в просторечии именуемая почему-то Свистуном, расположена верстах в двенадцати от Уральска. По обычаям, одежде и всему укладу своей жизни она напоминает самые отдаленные низовые станицы, нетронутые новыми влияниями. Население ее сплошь старообрядцы разных толков, народ зажиточный, умный, упрямо подозрительный ко всяким нововведениям и всегда готовый к протесту…
При взгляде на простодушно-лукавое лицо свистунца с его задорными вопросами — мне невольно вспомнилась старина, с поборами старшин и оппозицией войска, напрасно требовавшего «учета». «Войско», то есть собственно огромная хозяйственная община, не имеет и теперь решающего влияния на распоряжение своей «казной». Ведается она чисто бюрократическими учреждениями, над которыми стоит атаман, военный генерал не из уральцев, по большей части не имеющий понятия об этом своеобразном общинном хозяйстве, в котором, однако, он самонадеянно «командует» (порой чисто по-военному) и покосами, и рыбной ловлей… А «чиновники», конечно, часто распоряжаются так же, как и во всей остальной России.
По настилке учужного помоста мы перешли на другой берег реки. Здесь он значительно выше и обрывается крутым, глинистым яром…
— Азия! — сказал мой спутник, указывая рукой на безграничную степь, уходившую далеко к горизонту… Река невдалеке поворачивала и терялась за мысом, но далее, в синевших предвечернею мглою лугах долго еще сверкали ее разорванные, светлые излучины… Правый берег ее («самарская сторона») — издавна казачий; левый, а за ним вся степь до Бухары и Аральского моря — киргизская сторона… Над этой светлой полоской, сверкающей в зелени лугов, кипела вековая борьба и лилась кровь. Орда считала реку своею. Со времен уральского Ильи Муромца, «старого казака Харкушки», она «перелазила» броды и переправы и кидалась «на Русь», уводя оттуда скот и пленных. Казаки сторожили переправы, старались выбить киргиза поглубже в степь и захватить левый берег с поемными лугами и ковыльной степью.
Все это давно миновало. Орда «замирилась», и от Уральска до Каспийского моря можно теперь проехать без оружия… Значение боевой границы Урала исчезло, и он представляет от учуга до моря только огромный живорыбный садок. Начиная отсюда и до самого Гурьева, река лежит в берегах, неприкосновенная и девственная… Ни бударки, ни паруса, ни плота, ни парома. Даже перевозы устроены только в четырех местах.
При взгляде на многоводную реку у меня невольно явилась мысль о пароходстве. В Петербурге я слышал, что от Уральска можно проехать на пароходе до Оренбурга, и мне очень улыбалась мысль о поездке по степной реке. Я спросил, где пароходная пристань.
Мой спутник, офицер, усмехнулся.
— Слышишь? — обратился он к учужному казаку, — вот они спрашивают насчет парохода?
Свистунец насторожился.
— Какй, ваше благородие, пароходы? Ведь у нас никаких пароходов нет, — сказал он с видимой тревогой и потом прибавил:
— А! Это ты видно про ванюшинску машину… Ну-у! — Он пренебрежительно махнул рукой. — Какой это был пароход. Так, г — иная посудина… Я ее на бударке обгонял…
— А ведь все войско, подлец, было растравил! — прибавил он с новой вспышкой раздражения. — Потом отказали: не надо. Так что войско более не желат…
— Чего же вы боялись? — спросил я с невольной улыбкой. — Ходил он выше учуга, да и сами вы говорите, что посудина дрянная.
— Да ведь… дрянная-то она дрянная, а не надо нам… Почует, проклятая, прибыль, перекинется и за учуг. Пожалуй, не удержишь… Может рыбу распугать… Не пойдет рыба с моря, — войско должно оголодиться… Так ли я говорю, ваше благородие? — прибавил он, пытливо всматриваясь в лицо офицера.
В тоне его звучала опасливая тревога. Может быть, он подумал, что я тут высматриваю неспроста и что в моем лице жадная до «прибыли» машина уже разыскивает себе ходы на девственную реку…
— Верно, верно! — успокаивает офицер. — Действительно, — говорит он, обращаясь ко мне, — попробовали было, да бросили…
— Войско не желат! — твердо прибавил казак. — Шиш съела, подлая!
Дикий Яик, девственный и вольный, пока свободно бежит между ярами, шипит у железных шестов учуга и баюкает залегающие в омутах «ятови». Казаки уверены, что это навсегда…
— Как это можно, — говорил мне с убеждением казак из одной приуральской верховой станицы. — Вон у меня под яром сазан держится. Вот какой сазан… агромадный! Так ведь он у меня жилой. Тут и зимует, тут и летом живет…
— Ну, так что же?
— Как что? Пароход его должен испугать. Он, значит, подастся в море. Конечно!
Казаки уверены, что жилой сазан во веки веков не пустит в реку парохода…
В другой раз я подъехал к берегу Урала у Белых горок (верстах в десяти ниже Уральска, в запретной части реки). Здесь, на увале, стояла сторожка. Из нее вышел старый казак в сером пиджаке и форменной фуражке.
Это был караульный пикетчик. На его обязанности следить за рекой. В старину такие пикеты следили за движениями орды, теперь они следят за рыбой. Пикетчик знает речную глубину так же отчетливо, как и учужный казак, и так же уверенно может рассказать, кто из водных обитателей уже изволил прибыть с моря, кто ожидается на днях, где новоприбывшие избирают места для остановок («ятовей»). Он указал мне рукой вдаль, на «степную сторону» и сказал:
— А вон там — другой пикет.
Вглядевшись, я действительно увидел вдалеке белое пятно… Еще дальше, в млеющей степной мгле мелькала третья, уже чуть заметная белая точка.
— И так до моря? — спросил я.
— Да, до самого Гурьева…
— Ну, а выкупаться тут можно? — спросил я, истомленный жарой.
В глазах пикетчика мелькнуло выражение неподдельного испуга.
— Что вы это, Бог с вами! — произнес он с изумлением. — Как можно в реке купаться? Да тут след ваш на песке увидят, — я обязан объяснить, кто и для какой надобности подходил к берегу… А вы — купаться!.. Ах, Боже мой!..
Он с искренним недоумением смотрел на человека, который мог сказать такую несообразность… Мой спутник, природный казак, объяснил, улыбаясь, что я приезжий и местных порядков не знаю…
В периоды осенних и весенних плавен войско усеивает бударами все берега и яры. По сигналу (пушечным выстрелом) оно кидается в реку и идет «ударом» на высмотренные раньше ятови. Здесь уже исчезает всякое иерархическое различие. Казачий офицер, будь он даже полковник, — становится в ряд с простым казаком. Будары соединяются по две, в каждой сидят ловец-казак и гребцы (гребцы могут быть и наемные)… Если во время «удара» какой-нибудь ловец, стоящий на ногах в узкой и шаткой бударке, упадет в воду (тогда прямо ледяную), вся флотилия пронесется мимо, как кавалерийский отряд в атаке над упавшим с лошади. Никто не остановится, чтобы подать помощь.
Зимой в период багренья войско двигается на санях от Уральска до Гурьева, останавливаясь в заранее отведенных местах. Река кипит тогда своеобразной походной жизнью. За войском тянутся торговцы рыбой, отправляющие ее целыми обозами в Россию, идет торговля съестными припасами, сапогами, рукавицами, шапками, принадлежностями лова… Виноторговцы, по старой памяти о «царевом вине», выставляют над бочками национальные флаги («знямки» — уменьшительное от «знамя»).
Эти походы на рыбу всем войском содействуют в высшей степени сохранению на Урале казачьего быта и типа. Войско в эти периоды чувствует свое единство. На привалах кипят религиозные споры, распространяются политические новости. В старину всякая смута зарождалась в этих походах. Пугачев тоже собирался «объявиться» на плавне, но старшинская сторона и осторожный Симанов отменили тогда осенний лов. Вообще рыба свободно спала ту зиму по омутам, пока степь курилась пожарами, гремела выстрелами и обливалась кровью…
На время севрюжьей ловли и багренья, как вообще на всякое рыболовство, производимое войском в известном месте и в определенное время, — назначается особый атаман рыболовства, обязанный следить за соблюдением правил лова. Но еще более властным распорядителем является обычай. Надо отдать войску справедливость: загородив свою реку, оно сумело завести на ней образцовые порядки, и общинный дух сказался на реке гораздо полнее, чем в земельной общине.
В собрании уполномоченных ежегодно дебатируются вопросы, возникающие на почве общинного рыболовства, и после всестороннего обсуждения осторожно вводятся в практику.
Первый участок реки, с которого начинается ловля, отводится для так называемого «презента».
Это старинный обычай. Уже во времена Михаила Федоровича яицкие «зимовые станицы» ездили на Москву, «кланялись» государям рыбным подарком и отдаривались в свою очередь. Посланцы войска получали «ковши и сабли», войску шли разные милости. Казаки дорожат этой традицией, но уже с давних времен к ней присосалось хищничество войсковых воротил. Участки для «презента» отводятся щедрой рукой, улов получается гораздо больше, чем нужно собственно для царского двора, и этими остатками атаманы задаривали членов военной коллегии, оренбургского и казанского губернаторов, которые за это покрывали всякое воровство «старшинской стороны».
Это в известной степени сохранилось до наших дней. Войсковая бюрократия бесконтрольно распоряжается презентом и распределяет «войсковой подарок» без участия представителей войска. Это стало своего рода бытовым явлением, и по количеству балыков и икры, получаемых в Уральске чиновниками разных ведомств, жители судят о теплоте или холодности междуведомственных отношений.
Войско сильно косится на это бесцеремонное расхищение своего улова. Однажды даже была отряжена депутация к одному из атаманов, с просьбой передать распоряжение презентом в руки войсковых уполномоченных. Положение атамана было щекотливое. Он вышел из затруднения при помощи патриотической риторики.
— Кто меня сюда назначил? — спросил он у депутатов.
— Известно, кто, ваше-ство. Наказных атаманов назначает государь император.
— Вот видите. Государь доверил мне все войско. А вы не хотите доверить такого пустяка. Значит, вы идете против царской воли…
Депутаты сробели перед этим своеобразным призывом к «верноподданству», и бесцеремонное присвоение войскового труда продолжается до настоящего времени без контроля войска [писано в 1901 году]. Кому только не «кланяется уральское войско» своими «презентами». Один атаман, служивший когда-то в кавалерийском полку, ежегодно посылает массу икры и рыбы офицерам этого полка. Офицеры пили за здоровье атамана, за боевую взаимность свою со славным уральским войском… Но, — как только атамана убрали, рыбный стол полка внезапно оскудел…
В старину атаманы назначались из природных казаков. Они грабили войско, но отлично знали его нравы и обычаи. Противник Пугачева Мартемьян Бородин был, если не ошибаюсь, последним атаманом из казаков. После него назначались атаманы из столицы, ничего общего с «войском» не имевшие. Знакомые (в лучшем случае) с обычным хозяйственным строем казарм, — они становятся распорядителями целой своеобразной области, с ее бытовыми особенностями. По «причетному приказу» такого атамана войско выступает на общий покос и по его же сигналу двигается «ударом» на багренное рыболовство. В этих распоряжениях ему помогает особое учреждение: съезд уполномоченных, своего рода казачье земство. Но его постановления имеют только совещательный характер. Хорошо, если атаман — человек благоразумный. Но ведь это бывает не всегда, и иные атаманы склонны распоряжаться хозяйственным бытом казаков, как строевой шеренгой. Казак на своем гумне, на своем покосе, пашне, на рыбной ловле — представляется им вечным «нижним чином», обязанным тянуться во фрунт и беспрекословно исполнять самую нелепую команду.
На этой почве разыгрываются порой анекдоты чисто щедринского жанра.
Одному бравому атаману не понравилось, что в городе Уральске много плетней. В городе должны быть не плетни, а заборы. Атаман распорядился, чтобы к такому-то сроку плетни были заменены заборами. Совершенно понятно, что приказание не было исполнено: сторона безлесная, материал дорог. В назначенный день атаман собрал так называемых «служилых казаков», выстроил их на площади и с этой армией двинулся против плетней. По его приказу служилые казаки, находившиеся в строю и не смевшие ослушаться, — стали поджигать плетни. Генерал суетился, ругался, командовал, сухие плетни пылали, толпа смотрела в угрюмом молчании. Только один старый казак наконец плюнул и сказал довольно громко:
— А еще говорят: не сумасшедший.
Мне называли этого казака. Атаман, говорят, слышал, ио промолчал… А плетни, как местная особенность, и до сих пор украшают улицы старинного казачьего города…
Кажется, с тем же неугомонным атаманом было и другое колоритное происшествие. Он вздумал объехать «свою» область. Всюду были приготовлены парадные встречи. Встречали не только казаки, которые для этого случая оседлали рабочих лошадей, но и все население. Старые казаки, казачки, казачата и девушки. По окончании парада генерал ходил по площади, сыпал прибаутками в народном вкусе, заигрывал со станичными красавицами.
Особенное внимание старого селадона привлекла девочка-подросток, дочь зажиточного станичника, ходившая по улице с подругами. Его превосходительство подошел к ней с какой-то веселою шуткой. Девочка отвернулась. Зная «ключ к женскому сердцу», он протянул ей двугривенный «на семечки» и после этого попытался милостиво взять ее за подбородок. Девочка бесцеремонно двинула его локтем и сказала:
— Начхать (говорят, она выразилась еще сильнее). У тятьки и своих много…
И крамольная красавица пошла дальше, луща семечки и пересмеиваясь с казачатами, которых, по известной женской глупости, очевидно предпочитала заслуженным генералам.
По этому поводу поселковый атаман получил нагоняй. В приказе было отмечено, что население распущено, не дисциплинировано и не питает должного уважения к начальству… Юная красавица на некоторое время стала очень популярной.
Навстречу этим попыткам командовать вне строя, — население часто готово к отпору. Особенно если эти попытки посягают на обычаи и нравы рыболовства.
Осенью перед тем годом, когда я был в Уральске, берега Яика видели характерную картину, напомнившую старые яицкие времена. Наказной атаман был назначен недавно, обычаев не знал, был человек самонадеянный и склонный к командирским замашкам. Кроме того, говорили, что на него оказывал большое влияние адъютант, человек чрезвычайно непопулярный в войске… В первый же день войско, по обычаю, закончило ловлю на участке, назначенном для презента, Адъютанту показалось, что улов мал. Он сказал об этом атаману, и тот распорядился продолжать лов на следующем участке.
Войско находило, что улов достаточен, но предмет был щекотливый, и войско согласилось продолжить лов на следующий день. Участок, на котором производится лов, по обычаю и по постановлению съезда уполномоченных, ограждается снизу поперек всей речки большой «аханной» сетью, чтобы рыба, потревоженная на участке, не кинулась вниз и не подняла других ятовей, залегших на зиму.
Но атаман, раз отдав опрометчивый приказ, не хотел брать его назад и опять поставил вопрос на почву верноподданнического благоговения и дисциплины. К нему подошли некоторые офицеры в ловецких костюмах и уважаемые старые казаки и стали убеждать отступиться. Завтра войско готово отдать для презента другой участок, но нельзя нарушить исконные правила лова.
Атаман вскипел. Он топнул ногой и крикнул: «Молчать! Слушать команды».
Старики угрюмо разошлись по местам. Генерал дал знак, по которому войско должно кинуться ударом. Никто не двинулся с места. Атаман посмотрел на это, как на бунт. Это его рассердило тем более, что в это время у него в гостях был саратовский губернатор, стоявший тут же.
— Офицеры, вперед!..
Никто не двинулся. Да это было и невозможно: в рыбной ловле нет офицеров и рядовых: заслуженный офицер часто плывет в паре с простым казаком.
Атаман рассвирепел. Это уже показалось ему бунтом против верховной власти, во-первых, и против его авторитета, во-вторых. Он стал кричать и при этом произнес неосторожную фразу:
— Прикажу на песке осетров багрить, — будете багрить, пока не скомандую отставить…
По войску пошел шум. «Еще солдатских шинелей на казаков не надел», — кричали казаки. Это был старый лозунг… Из-за «солдатских шинелей» Яик не раз тревожно подымался против Москвы. Шум разрастался. Старики громко ворчали. Среди молодежи, особенно из Свистуна, замелькали багры, и скоро береговой яр, яа котором стояло начальство, оказался окруженным взволнованной толпой.
— Чего тут было… И-и!.. — говорил, слегка косясь на офицера, учужный казак, рассказавший мне в общих чертах эту историю. И потом, усмехаясь в усы, прибавил:
— Гость-то… Саратовский… Кинулся поскорее к саням, пал кверху тормашками и кричит кучеру: — Гони в город. Нахлестывай!.. Ну их, дескать… Спасибо на угощении.
Впоследствии ту же историю мне во всех подробностях рассказывали в Свистуне старые казаки в бухарских стеганых халатах.
— Атаман испужался, снял папаху, давай кланяться войску. — «Простите, господа войско. Я по новости ваших обычаев еще не узнал». Ну-мол теперь будешь знать…
— А если бы не уступил? — спросил я.
— И-и! Что ты. Не дай Бог, — сказал один. А другой прибавил:
— Не знай, что и было бы… Наше, брат, войско — сурь-ез-ное…
Отзывы о сказке / рассказе: