Глава V
Песчаная метель. — Требухинский поселок. — Старый казак Хохлачев. — О Пугачеве. — О киргизах и их усмирении: — Убиенный Map и старое поле битвы
В дальнейший путь мы двинулись рано. Отдохнувшая лошадь бежала резво, но скоро пришлось ехать шагом.
Подымался легкий ветер и, оглянувшись на Трекины, я увидел поселок точно сквозь метель. Это по степи несся тонкий сыпучий переносный песок… Песком завалило дорогу, колеса уходили в него чуть не по ступицу и трудно ворочались с тяжелым сухим шипением… Целые гряды больших песчаных бугров, голых или слегка поросших жестким кияком, легли по степи, и верхушки их курились под легким ветром, точно огнедышащие горы…
Эти переносные пески представляют настоящую угрозу нашим юго-восточным степям… В тот год была на Урале образована комиссия для обсуждения мер борьбы с грозным явлением. Но пока что — песок, как столбы снега в зимнюю метель, мчался по степи, курясь по всему степному простору…
Дорога прижалась к длинному узкому озеру, к самому берегу которого уже подступили огромные песчаные холмы… Наметанные бугры лежали, как застывшие волны. И все это курилось, и свистела сухая поросль колючей «солянки», и тонкая пелена песку неслась дальше, ложась на зеленые камыши озера…
Мы миновали посад Гниловский. Когда-то, очевидно, он стоял над самой рекой, на красивой правильной излучине, образовавшей почти полный круг. Но впоследствии река изменила свое русло, прорыла прямой ход, и казачий поселок стоит над обсохшим яром.
Вправо от дороги, красиво расположенный на увале, показался поселок Дарьинский, потом Вшивка и Дьяковский поселок. С последним связано предание о «дьяке», который в старину отговаривал походного казачьего атамана идти на Хиву. Атаман, взбешенный карканьем дьяка в самом начале похода, повесил его на бугре и пошел дальше, но предсказание дьяка сбылось: и атаман, и весь казачий отряд погибли в знойных хивинских песках. Вообще, ряд хивинских походов был чрезвычайно несчастлив для уральцев. Памятный зимний поход ген. Перовского завершил эти неудачи настоящей катастрофой, и на Урале установилось убеждение, что Хива город заклятый и взять ее невозможно… Теперь, конечно, убеждение это уже разрушено, как и много других «заклятий».
В середине дня мы сделали привал в Рубежной на казачьем постоялом дворе, отмеченном, по местному обыкновению, клоком сена, мотавшимся на шесте над воротами. Здесь, под навесами, укрытый в густой тени, стоял тарантас проезжего торгового казака, и еще один молодой казак, тоже проезжий, сидел, свесив грустно голову, на своей телеге, пока его лошадь жевала сено. Он был отпущен домой со службы по болезни, прожил год на родине и теперь ехал в Уральск, в комиссию, для нового освидетельствования… Он сильно загорел, но глаза у него были больные и грустные. Мне сразу вспомнился больной казак, которого я встретил в поезде. Так же грустно глядели его глаза и так же он говорил мне, что «служба казачья чижолая, нет чижеле, зато — земля вольна». Он этой землей тоже не пользовался, потому что был из бедной семьи и не мог платить наемку…
Задолго еще до вечера приехали мы в Требухинский поселок, расположенный близ устья хорошенькой степной речки Ембулатовки.
Два раза в смутные времена, после убийства генерала Траубенберга и затем во время пугачевщины, генерал Фрейман, шедший из Оренбурга, переправлялся через Ембулатовку со своим регулярным «деташементом» и артиллерией. Оба раза казаки выбегали навстречу к Ембулатовке тоже с артиллерией и «учиняли здесь сражения», стараясь помешать переправе. Но правильная тактика немца опрокидывала сопротивление удалых яицких наездников. Рассматривая подробную карту Уральской области, я нашел на ней, выше Требухинского поселка, близ реки, урочище, обозначенное названием «Убиенного мара». Мне пришло в голову, что, быть может, этим грустным именем народная память окрестила место битвы, и я хотел посетить его.
В Требухах оказался интересный человек, старый 89-летний казак Ананий Иванович Хохлачев. Я слышал о нем, как о человеке любознательном, собравшем в своей старой памяти много преданий. Хозяйка постоялого двора, на котором мы остановились, оказалась крестницей Анания Ивановича и охотно вызвалась пригласить его к нам для беседы.
Через полчаса во двор явился рослый старик, с очень длинной седой бородой, в старинной формы стеганом халате и, несмотря на жаркий день — в валеных сапогах. Глаза Анания Ивановича были старчески тусклы, голос несколько глух, но память ясная, речь связная и толковая. Он был из тех людей, с детства наделенных живой любознательностью, которые жадно прислушиваются к старинной песне, к преданиям и рассказам бывалых людей и стариков…
Он отказался выпить с нами чаю, — скромно и не объясняя причины (на Урале многие не пьют чаю, считая это грехом), но охотно взял яблоко, которое, впрочем, так и держал все время в руке (дело было еще до яблочного Спаса). Но на вопросы отвечал охотно и даже с некоторой гордостью и удовольствием. Это было удовольствие человека, много узнавшего в свою, уже закатывающуюся жизнь и готового передать другим кое-что из этого запаса. О Пугачеве он говорил, как о настоящем царе, приводил очень точно разные предания, называя лиц, от которых все это слышал, и перечисляя степени их родства с самими участниками исторических событий. Заметив, что я записываю кое-что в свою книжку, он выпрямился и, положив руку на столик, сказал:
— Пиши: старый казак Ананий Иванов Хохлачев говорил тебе: мы, старое войско, так признаем, что настоящий был царь, природный… Так и запиши!.. Правда это…
— А как же, Ананий Иванович, он был неграмотен? Указы сам не подписывал.
— Пустое, — ответил он с уверенностью. — Не толи что русскую, немецку грамоту знал… Вот как! — потому что в немецкой земле рожден… Как ему не знать! Царь природный.
От Пугачева мы перешли к временам более близким. О своих соседях киргизах Ананий Иванович говорил с глубокой враждой и недоверием.
— Кыргыз — человек вредной, — говорил он. — Бывало, молодой я был… на покос и с покосу к поселку идем, — что ты думаешь: все кареем, как на войне. Чуть отбился от карея, уж он на тебя насел. Заарканит, пригнется к луке — айда в степь! Человека волоком тащит… Приволокет живого в аул, — ладно, в есыр угонит, в Хиву, в Бухару продаст; а помер на аркане, — в степи бросит. Лежите, казачьи косточки… Ему что: убытку мало. Об нас они так понимают, что мы и не люди…
Ананий Иванович засмеялся и покачал своей седой головой…
— Ох-хо-хо!.. Не любили меня… Да, этак-ту вот… Бывало едет кыргызин от меня. Другой навстречу. «Кем джюрген?» Значит: отколь едешь? — «Капырнэм джюргем» — от проклятого, дескать, еду… — «Вы, говорю, подлые, зачем так говорите? Я не проклятый, я казак, православной веры человек»… Они наш род и теперь помнят, что их мой дедушка когда-то пушкой бил. И то люди мне говорят: не ходи ты, Ананий Иванович, на бухарску сторону: они на тебя старую кровь имеют…
— Да ведь теперь, говорят, они совсем замирились… Все, действительно, говорят, что «орда» теперь совсем смирна, а один купец в Уральске уверял, что он с деньгами и безоружный проезжал по всей киргизской степи. Нужно только подъехать к аулу и объявить себя гостем, иначе, пожалуй, ночью могут угнать лошадь. Но грабежей и убийств из-за денег не слыхано, и купцы спят среди степи, нисколько не остерегаясь.
— Это верно, — подтвердил и Ананий Иванович, но тотчас же добавил упрямо: — А все когда-нибудь змея укусит… Конечно, теперь подобрели…
Он опять улыбнулся.
— Усмирили мы их… Помню я еще Давыд Мартемьяновича [Давид Мартемьянович Бородин, сын известного старшины пугачевских времен, Мартемьяна Бородина, был войсковым атаманом в первой половине прошлого столетия]… Вот усмирял кыргыз, ай-ай! Бывало, чуть что — берет сотню казаков, айда в степь на аулы…
Он посмотрел на меня, и в старых глазах мелькнул огонек.
— Так они чего делали, кыргызы-то… Видят — беда неминучая, сами кто уж как может измогаются, а ребятишков соберут в какую ни есть самую последнюю кибитченку да кошмами заложат… Значит — к сторонке… Ну, казаки аул разобьют, кибитку арканами сволокут, ребятишки и вывалются, бывало, что тараканы…
— И что же?
— Да что: головенками об котлы, а то на пики…
Старик говорил просто, все улыбаясь тою же старческой улыбкой… Ветер слегка шевелил седую бороду и редкие волосы на обнаженной голове казачьего патриарха. Мне вспомнилась повесть И.И. Железнова, чрезвычайно популярная среди уральцев, настоящая казачья эпопея. В ней герой Урала, Василий Струняшев, тоже разбивает головы киргизских ребят о котлы. «Змею убивать, зубов не оставлять», — говорит он, и уральский писатель с умилением изображает своего свирепого героя…
— А что, Ананий Иванович, — вам известно об Убиенном Маре?.. — спросил я.
— Это который?
— Да вот на Ембулатовке, верстах в 7-ми от вашего поселка.
— А, это громом убило зараз четырех человек… Оттого и назвали. А то еще есть Убиенный мар поближе, верстах, может, в полуторых… Тут мы, бывало, ребятишки, оружие выкапывали… Так это Фрейман генерал из Ленбурха шел. Наши с ним сражение делали. Тут он, самое это место, и переправлялся…
Попрощавшись со стариком, мы запрягли свою отдохнувшую лошадь и отправились по левому берегу небольшой степной речки к указанному месту. Большой и широкий курган, каких много рассеяно по степи, вероятно, очень древнего, еще может быть, доисторического происхождения, лежал на заливном лугу, а невдалеке тянулся невысокий увал. Два небольших возвышения, вроде могил, близ этого кургана, быть может, насыпаны над павшими в битве с Фрейманом… Последние косые лучи солнца золотили траву на этих могильниках, и степной ветер шептал что-то невнятное и печальное…
Через час мы ехали дальше по темной уже дороге. На юго-востоке подымалась луна, большая и бледная, а книзу от нее по небу лилась тихая гамма чудесных вечерних оттенков. Степь закутывалась мглою, ленивые увалы тянулись по ней, точно ужи, разлегшиеся на отдых; где-то звенел, как птица, слепыш (маленький степной зверек, — по уверению моего спутника), кое-где отсвечивали степные озера, ильмени и ерики… Впереди нас, поскрипывая, ехали две телеги, одна, запряженная верблюдом, другая лошадью. На одной сидел казак, на другой молодая казачка, но теперь они оба уселись на передней телеге, и по временам до нас долетал невнятный разговор. На подъемах силуэт верблюда рисовался в светлой полоске неба и казался чудовищно громадным…
Мы ехали молча. В памяти у меня все стояло важное лицо старого казака и его эпически бесстрастный рассказ.
— «Старую кровь вспоминают»… «Головенками об котлы… а то на пики…»
И при этом взгляд — настоящего праведника…
Отзывы о сказке / рассказе: