Глава IV
Поездка по верховым втаницам. — Ночлег в Трекиных Хуторах. — «Кочкин пир». — Последние птголоски крамолы. — Об «агличанке»
Я собрался в поездку по «верховым» станицам, т.е. кверху от Уральска, до Илека, где уже кончается область Уральского войска.
Для этого я купил себе лошадь. Это был заслуженный когда-то строевой конь, постепенно опускавшийся по ступенькам житейской карьеры и перед моей поездкой исполнявший скромную работу при молотилке на войсковой учебной ферме. Опытный глаз мог еще различить сквозь худобу и опущенность прежние статьи хорошей казачьей лошади.
Добрые люди снабдили меня тоже изрядно послужившей на своем веку тележкой на погнувшихся дрогах, и, наконец, благоприятная судьба послала мне прекрасного спутника в лице Макара Егоровича Верушкина, илецкого казака, учителя с той же учебной фермы. Он ехал в Илек к родным.
На склоне июльского жаркого дня. снарядившись в путь, мы двинулись из садов через Чаган луговыми и степными дорогами. Вся совокупность нашей скромной экспедиции — и костистая лошадь, и скрипучая тележка, и наши фигуры в белых картузах, скоро покрывшихся летучей степной пылью, — ничем не нарушала привычной картины степной дороги, то лениво взбегавшей на увалы, то тянувшейся серою лентой между бахчами…
Солнце сильно склонилось к закату. Последние лучи играли еще на верхушке триумфальной арки и церковных главах Уральска, когда, минуя «Баскачкину ростошь» и Солдатскую Старицу (старое русло Урала) и перерезав пыльный тракт, мы поднялись на широкий увал, и тележка покатилась ровною степью… Перед нами была безграничная степь. Даль обволакивалась легкою предвечернею дымкой, и только вправо зеленая полоска лесной поросли отмечала вдали берега излучистого Урала…
Солнце совсем уже село, и теплые сумерки лежали над степями, когда наша тележка въехала в улицы Трекиных хуторов, где мы наметили свой первый ночлег.
На улицах стояла тишина, свойственная этому неопределенному сумеречному часу. Кое-где на завалинках и бревнах виднелись группы казаков, занятых разговорами. К одной из таких групп мы и привернули со своей тележкой.
— Доброго здоровья, — сказал мой спутник.
— Здравствуйте, — ответили казаки. — Кого надо?
— Где тут живет ваш уполномоченный NN?
Я уже говорил о «съезде уполномоченных», заменяющем казачье земство. Население относится очень сочувственно к этому учреждению, и звание уполномоченного считается очень почетным званием. Один из моих уральских добрых знакомых, Н.А. Бородин, бывший петровец, ученый войсковой рыбовод, предвидя возможность недоверия станичников к иногороднему приезжему человеку, снабдил меня письмами к нескольким уполномоченным. В этих письмах, подписанных тремя интеллигентными казаками, бывшими председателями съездов, сообщалось о цели моей поездки, и уполномоченные приглашались оказать мне содействие по собиранию нужных сведений. Бумага эта осталась без действия, так как в это время почти все «уполномоченные», по большей части почтенные старики, были на бахчах или в полях. Но все же самая возможность ссылки на это письмо давала мне своего рода опорный пункт и служила началом разговора… На наш вопрос об уполномоченных, один из казаков ответил:
— Он в городе. Да вам его зачем?
— Письмо у нас от Николая Андреевича Бородина. Переночевать бы.
— Так что же! Это и у меня можно, — сказал, подымаясь, высокий бородатый казак… — Мы Николая Андреевича тоже довольно знаем. — И он стал отворять плетневые ворота.
Мы, разумеется, охотно приняли приглашение и въехали во двор. Постройки в этой безлесной местности имеют особый характер. Отличительная черта — преобладание плетней и чрезвычайная экономия материала. Маленькие, чистенькие мазаночки с плоскими крышами придают своеобразный вид широким станичным улицам. Дворы тоже обносятся плетнями.
— Где хотите ночевать, — спросил у нас хозяин: — на дворе, а то в светелке?
Он только что вышел, наклоняясь в дверях, из своей избы, куда ходил распорядиться насчет самовара, и я искренне удивлялся, как могут такие большие люди помещаться в таких игрушечных жилищах. Ночлег в жаркой светелке нам не улыбался, и мы попросили устроить нас на дворе.
Вынесли самовар. Вечер был тихий и ласковый. Пламя свечи, поставленной на земле, стояло ровно, не колыхаясь, и освещало группу казаков, собравшихся из любопытства и сидевших на земле по-киргизски на корточках. Одного из них, седого старика, с буйными седыми кудрями, выбивавшимися из-под слишком узкого форменного картуза, позвал хозяин, узнавший о цели моей поездки, — как человека, для меня интересного: дед его хорошо знал Пугачева.
— Как же, как же… Хорошо знал, — заговорил старик, довольный вниманием, и, оглянувшись на слушателей, прибавил с благодушной улыбкой:
— Вместе сурков вылавливали в степи…
— Как это? — спросил я с недоумением.
— А так, очень просто. Найдут сурчину… ямку, значит. Польют воду — сурок и выскочит. Он его сейчас придавит к земле подожком…
— Да зачем ему было сурков давить?
— То-то вот, подумай ты. Бывало, тоже и дедушка спрашивает его: зачем, говорить, это вам, ваше превосходительство?.. А он и говорит… — Старик делает свирепое лицо и таращит глаза. — Этак же, говорит, ваших отцов, старых казаков… вс-сех передавлю…
— Эх, — не то рассказывает, — говорят слушатели.
— Спутал.
— Это он о другом. О Волконском это…
Старик сконфуженно оглядывается… Он действительно спутал. У Иоасафа Игнатьевича Железнова, уральского бытописателя и историка, есть колоритный рассказ старого казака о князе Волконском, оренбургском губернаторе в начале XIX века. Дело тогда шло о введении в казачьем войске «чередовой» службы. Казаки противились: они видели в этом первый шаг к регулярщине… Началось сильное брожение. Казаки отказались послать требуемый начальством полк в Грузию. В это-то время, чтобы ознакомиться с причинами и характером движения, из Оренбурга приехал князь Волконский. Сначала он «принял на себя суворовские замашки», притворился простачком, ходил по домам и толковал с бабами об их житье-бытье, а с ребятами выходил потешиться в поле, выливать земляных тушканчиков… Эта генеральская «блажь» не обманула, однако, казаков, и войско смотрело на него с прежней чуткой подозрительностью. Действительно, месяца через два Волконский вернулся с несколькими батальонами солдат и с отрядом башкир. Казаки встретили его с хлебом-солью, но он хлеба-соли не принял, пока казаки не примут от него то, что он привез.
— От добра, батюшка, не откажемся, — ответили казаки, догадываясь, что дело идет о «штате», — а что не по нас, не обессудь, кормилец, — совесть претит…
— А это что? — спросил Волконский, указывая на башкир и солдат.
— Не знаем, батюшка. Должно быть, детки твои, — сказали казаки. — И игрушки в руках у них славные. Не бесчестно и взрослым поиграть. У нас, кормилец, есть такие же. На вид немудрые, а в деле добрые. Только не обессудь — мы их дома оставили. Думали, не понадобятся.
Перед генералом был «русский бунт», с хлебом-солью и пассивным упорством. Волконский пригрозил всех расстрелять. — «Стреляй, есть когда не жаль царского пороха». — И казаки стояли на месте.
Волконский расквартировал войска в городе и велел разойтись по домам. Казаки не пошли и около трех суток стояли на морозе «за башней». Неизвестно, что вышло бы из этого бунта «стоянием», но генерал прекратил его.
Он выехал «за башню» и велел разойтись. Казаки не двинулись. Волконский приказал схватить и выпороть зачинщиков. Их схватили, растянули на земле, но остальные бунтовщики кинулись к ним, скидали на ходу штаны и покрыли зачинщиков своими телами:
— Их бить, так и нас бей…
По команде солдаты и башкиры кинулись бить всех не разбирая. Били усердно. После побоища осталась куча избитых и изувеченных тел, но никто не оказал сопротивления. Потом жены приезжали на санях (дело было в ноябре), сваливали на них мужей, как колоды, и увозили в город.
Между городом и садами, на небольшом холмике и теперь стоят еще два креста. Предание приурочивает к этому месту описанное событие. Отрядом командовал майор Кочкин, и самое событие живет в народе под именем «Кочкина пира».
Старик, рассказавший о сурках вместо Пугачева, сконфуженно моргал глазами… Слушатели смеялись.
— Стар дедушка, немудрено и забыть, — заступился я.
— Какое стар, — насмешливо заметил один из казаков. — До сих пор «наемку» плотит.
«Наемка» — старый войсковой обычай, из-за которого тоже было много замешательств. Не желающие служить вне области нанимали за себя охотников. Впоследствии это выродилось в налог, который остающиеся платят в войсковую казну, вместо службы натурой (после обязательного срока). Списки ведутся безобразно, и на этой почве много злоупотреблений. Жертва одной из таких «ошибок» была перед нами. Это был старик с совершенно седыми густыми кудрями и тусклыми, когда-то голубыми глазами. На нем был смешной серый пиджак и форменные штаны с лампасами. Глаза глядели с тупой покорностью, но на лице застыло выражение застарелой обиды.
Судьба его — типичная судьба многих бедняков, сынов вольной, неделеной степи. Он одинок, потому что за службой не успел жениться; беден, потому что за службой не мог пользоваться дарами вольной степи и вольной реки. И вдобавок, теперь, в конце седьмого десятка, когда он уже двигается с трудом, он все еще вынужден откупаться от этой обездолившей его службы.
Насмешки над беднягой стихли. В нашем кружке водворилось молчание.
— Как же это вышло? — спросил я. — Почему вы, дедушка, не жаловались?..
— Как не жалился!.. Подавал в правление сколько раз… Да что?..
— Ты бы, дед, к студенту какому сходил, — серьезно посоветовал кто-то…
Это упоминание о «студенте» на казачьем дворе меня заинтересовало. Оказалось, что под «студентами» говоривший разумел группу интеллигентных казаков, окончивших высшие учебные заведения и вернувшихся на родину. Один из них, Н.А. Бородин, бывший петровец, обратил на себя внимание в качестве ученого техника по войсковому рыболовству. Другой, Ив. Ив. Шанаев, был войсковым агрономом и еще раньше провел целую земельную реформу в родном Илеке. Третий служил мировым судьей. Деятельность этой группы образованной молодежи быстро выделила ее на общем фоне казачьей бюрократии, и часто старые казаки голосовали заодно с ними в съездах уполномоченных. Исконные казачьи обычаи протягивали руку молодой оппозиции…
Становилось поздно. Казачка принесла свежего сена и постелила на дворе под стенкой избы. Свечка все еще горела ровным пламенем, хотя в ней не было надобности. Луна стояла в зените и заглядывала в наш дворик. Казаки разошлись, но человека три, в том числе и хозяин, продолжали беседовать около потухшего самовара.
Упоминание о Кочкином пире дало направление разговору. Последняя вспышка борьбы «с регулярством» была еще у многих на памяти. В 1874 году генерал Крыжановский, перед какой-то новой частичной реформой, вздумал вперед заручиться покорностью казаков и потребовал, чтобы казаки дали подписку: мы — дескать, такие-то, обязуемся повиноваться верховной власти. Ничего больше. Но эта нелепая беспредметная подписка взбудоражила все войско. К чему? Что значит? На какой предмет?.. Сразу встала старая подозрительность и пассивная крамола…
— Призвал меня генерал Бизянов, — рассказывал мне старый заслуженный казак, — и говорит: — Слушай, Пахомов [Фамилия изменена], Ты, я знаю, верный слуга, вся грудь у тебя в васлугах. — Рад, говорю, стараться, ваше превосходительство. — Ты, говорит, Богу и великому государю повинуешься? — Винуемся, говорю. Богу, великому государю всем войском, во всякое время, — Давай подписку. — Никак не могу, ваше превосходительство. Подписаться нам невозможно.
— Почему же? — спросил я.
Он посмотрел на меня лукаво и многозначительно.
— Подписаться?.. Легкое ли дело? За эдакие подписки знаешь, что бывает? «Обязуюсь повиноваться верховной власти!..» А они что-нибудь против государя… Тогда как? Тоже обязуюсь повиноваться?
— Да ведь верховная власть это и есть государь.
— Государь император — особо. А верховная власть — высшее начальство… Нет… Знаем мы… Учены…
Таково это степное верноподданство. Оно решительно отделяет царя от реальной власти, идеализирует его, но вместе превращает в отвлеченность. И затем противится реальной власти во имя этой мифической силы…
На этот раз опасный призрак был вызван без всякой реальной надобности. Генерал-губернатор Крыжановский придал истории характер отказа от повиновения государю и раздул ее в целый бунт. И опять повторились сцены «Кочкина пира». Непокорных казаков высылали к Аму-Дарье, на Аральское море. Гнали этих «уходцев» двумя путями. Одних через Уральский мост у города Уральска, киргизской степью, других через верховые станицы с переправой у Илека. Каждый раз, как изгнанников перегоняли на «киргизскую» сторону, — происходили раздирающие сцены. Казаки сбивались в кучу, обнявшись, «ревели в голос» и не хотели уходить с родной земли. Их били нагайками. Старики и молодые держались вместе, а оторванные от кучи, — опять ползли по земле к своим… Теперь большинство «уходцев» уже вернулись на родину…
— Отличные казаки! — говорил мне один офицер. — Но подписки и теперь ни за что не дали бы…
Значительная часть, однако, самые непримиримые, и теперь остаются в изгнании. Особенно много «уходцев» из Свистуна.
— Мимо нашего поселка и гнали их на Гниловскую станицу, — рассказывал теперь наш хозяин. — Мы с братом в ту пору в полевых казаках служили, а в дому дед жил, лет девяноста. Так он что же сделал, послухайте… Оделся, посошок взял в руки и пошел себе за уходцами. «Куда, мол, дедушка бредешь?» — спрашивают шабры. — «А куда людей гонят, туда и я». Прибежали к нам, сказывают: вот какое дело, дед у вас за уходцами ушел… Брат скочил на лошадь, догнал в Кирсанове… А уж дедушка наш под караулом идет! — «Что такое? Как моге-те старика гнать? Ему девяносто лет». Насилу уже отняли, да и сам еще старый туда же, упирается: «куда старое войско, туда — дескать, и я… Помру, говорит, со старым войском»… Ну, взял его брат на руки, как ребенка малого, посадил в телегу, айда назад. Во всю дорогу заливался, плакал… Я, говорит, за старым войском…
— Да, дела!.. Как еще большего худа не вышло!
— Растревожили войско с «подпиской» этой… А ведь наше войско какое…
— Известно: войско сурьезное.
Лежа на сене, я начинаю дремать. В промежутках, раскрывая глаза, вижу силуэты бородатых людей, сидящих в кружок. В центре — говорун хозяин оживленно размахивает руками. Обрывки долетающих до сознания разговоров становятся все фантастичнее… Речь идет о политике, о китайской войне, об «англичанке», о Скобелеве. Скобелев вовсе не умер, неправда!.. Вообще, на Урале знаменитые люди бессмертны… Не умер в свое время Петр III, не казнили Пугачева и Чику, Елизавета Петровна после своей смерти очутилась неведомыми судьбами в пещере на Уральском сырту, император Николай I тоже «ходил» и являлся казакам…
Что касается Скобелева, то он был приговорен к расстрелу: обидел «англичанку»…
— Стал Скобелев на Балканах против Царя-града только руку протянуть… А она, англичанка, загородила дорогу, не пускает… Немец смеется: даром что Скобелев на Балканах… Англичанка юбкой потрясет, он и уберется… Скобелев услышал и осердился. — Ах она, говорит, такая-сякая… Давай ее, сюда, я ее… Ну, и загнул…
— По-русски!
— Да, по-нашему… Она, конечно, обиделась…
— Все-таки, как бы ни было, королева…
— Само собой… Не то, что королева, — императрица! Ну, нашему царю из-за Скобелева не воевать стать. И скрыли: будто расстрелян за это, за самое… А подойдет война, он тут…
— Хитра англичанка страсть!.. Шла раз со своими флотами к нашей приморской крепости. Идет морем, а самое не видать, — все флоты под водой, взять нечем. Однако нашелся тут солдатик один, хитрее ее… Посмотрите, говорит, господа адмиралы, в подзорную трубку. Не увидите ли чего на море? Посмотрели — видно: гусек по морю плывет. Устрельте, говорит, гуська. Навели пушку, устрелили гуська… И вдруг, братцы, из-под воды пошли флоты выходить… Один за одним, один за одним — море укрыли… Ну, тут их, конечно, из пушек…
— А слышь, наши из Манжурии пишут — были в гостях у ее…
— Ну?..
— Верно. Угощала. Господ офицеров особенно, ну, и караул тоже… Вино, закуски, все как следует… Хорошо угощала, нечего сказать.
Я слушаю, и в моей голове лениво ползут мысли… Что будет, когда королева Виктория умрет?.. Как это событие отразится на политической терминологии нашего народа, привыкшего отожествлять английскую нацию с лукавой бабой, сильной женскою хитростью и коварством… И вдруг — «англичанка» превратится с воцарением наследника в мужчину [Моя поездка была еще до смерти королевы Виктории].
— Поймай ты мне, говорит, шипа [Шип — мелкая порода осетра]… Я, говорит, завтра к тебе буду…
Это идет разговор на более современную тему. «Студент», ученый рыбовод Бородин по приятельству попросил нашего хозяина поймать ему икряную самку шипа для каких-то опытов над живой икрой. Лукавый казак вздумал подшутить над ученым. Шипа поймал, но икру вынул, продержал сутки, потом опять положил на место. Самка шипа, несмотря на эту операцию, осталась жива. Я начинаю с интересом прислушиваться…
— Приехал… — «Поймал ли?» — говорит. — Как же, вот она. — «Икряная?» — Так точно. — «И жива?» — Жива… Взял он сейчас стекляночки, налил чего-то.
— Ну, и что же? — живо спрашивают слушатели…
— Поболтал икру, посмотрел и говорит: «Подлец ты, Митрий Михайлович, а еще приятель считаешься. Икру вчера вынул…»
— Ишь ты… Значит ловок…
— Д-да-а… не проведешь…
Я успокаиваюсь насчет репутации моего приятеля и окончательно засыпаю — под отдаленный лай станичных собак. Они то кидаются в степь, то гурьбой убегают от какого-то врага в станицу… На рассвете одна из них возвращается на двор и, увидев нас, решает познакомиться ближе с гостями. А так как я лежал у самого края, то, подойдя ко мне, она стала обнюхивать мой лоб и лицо…
Я приподнялся с похолодевшей подушки… Небо сильно посветлело, бледная луна скрывалась за крыши. Рядом со мной, раскинувшись, спал гигант хозяин и что-то бормотал во сне. Может быть, он брал со Скобелевым крепости или ему грезились бурные времена в сурьезном войске…
Отзывы о сказке / рассказе: