Глава VIII
Крепостная деревня. — Наемка в Ташлинской станице. — Ночлег на Вазу. — Обратные переселенцы. — Стачка косцов и смиренный мужичок. — Бабушка Душарея. — Граница. — Городище. — Летучка
Казачий строй принято считать безусловно противником крепостного права. Однако рабство давно уже просачивалось на вольные степи. Старшинская партия сложилась в крепкую аристократию и вскоре у старшин явились свои «дворовые люди». Первоначально они комплектовались из пленных инородцев или из «киргизских полонянников», выбегавших из степи к уральским форпостам. Впоследствии же, входя постепенно во вкус, старшины стали обращать в «дворовых» также и русских людей, бежавших на Урал от одной крепостной зависимости и попадавших в другую. В уральском архиве сохранилось немало дел о насильственном захвате богатыми казаками даже приезжих из соседних губерний крестьян и женок, а когда такие полонянники пытались убежать с «вольного Яика» на родину, — их уже ловили на степных дорогах казачьи команды и водворяли к «владельцам».
Казачья масса косилась на это явление, — казакам нужно было нанимать беглых за себя в дальние походы. Поэтому старшины населяли «дворовыми» дальние хутора на верховьях степных речек и не занятые никем углы степи.
Особенно широко насаждал эту форму крепостного права Мартемьян Бородин. У него на истоках Иртека и Киндели, на сырту было много хуторов, населенных уже настоящими крепостными, которые сторожили его табуны и рабьими руками распахивали вольные степи. Сын Мартемьяна, Давид, уже покупал на свод целые деревни и селил их на землях слабой и независимой Илецкой общины…
Таким образом основался Бородинский поселок, жителей которого выиграл в карты Давид у какого-то помещика в России… Казачья совесть сурового атамана, по-видимому, и сама плохо мирилась с этим рабством: перед смертью он освободил всех своих крепостных и добился причисления их в казаки… Таким образом, вместе с новой станицей, примежевывался к уральским землям большой кусок илецкой степи, когда-то занятой временно Давидом Бородиным.
Проехав широкие, залитые лунным светом улицы огромной и, по-видимому, цветущей станицы, — мы остановились у ворот обширного постоялого двора. Ворота были отворены, хозяин собирался на мельницу с новым хлебом. Посередине двора стоял столик, на котором кипел самовар, приготовленный для уезжавших.
Это было очень кстати, и мы сели за стол вместе с хозяевами. Казаки были веселы, и весь двор, освещенный луною, был полон радостного оживления. Хлеб в этом году уродился отлично, собрать его удалось вовремя и притом очень дешево.
— Почем платят косцам в Уральске? — спросил у нас хозяин и, узнав, что цены там стояли от 15 до 20 рублей и даже выше, — весело улыбнулся и сказал:
— А у нас по десяти.
— Ташлинский атаман такую цену сделал, — прибавила радостно хозяйка. — «Наемка» у нас нынче отличная…
«Наемка» в этих степных местах — это настоящая военная кампания, где интересы нанимателя и работника становятся лицом к лицу в совершенно откровенных формах. Целые армии косцов сходятся в нескольких пунктах: к Уральску, в Таловую (на границе Самарской губ.) и в Ташлу. Рабочие, сойдясь, прежде всего пытаются организоваться, чтобы поднять цену. Для этого иногда артели жнецов приносят все серпы и косы в одно место и выдают их только при найме на известных условиях. Первые дни обе воюющие стороны крепятся, измеряя взаимные шансы, и порой дело доходит до формальных побоищ. В тот год под Уральском произошли крупные столкновения между рабочими русскими и киргизами (сбивавшими цены). В Таловой победу одержали рабочие, поднявшие цену до 20 рублей; в Ташле, наоборот, рабочая армия потерпела решительное поражение.
— Мужикам, конечно, обидно, — радостно говорила казачка: — а для казаков хорошо. Косцы сошлись в Ташлу и говорят: хлеб ноне у казаков дюже сильный, давайте, ребята, дешевле 25-ти не наймоваться. На том и стали. Кто, может, и хотел бы наняться, не смеет. Ну, станичный атаман собрал полевых казаков и говорит: «дуйте их, дураков, нагайками. Что на них смотреть». Потом стариков-то, которые посмирнее, отделил, а остальных, говорит, гоните вон из станицы. «Вы, говорит, наше место поганите, хозяев огорчаете, не хозяева к вам идут, вы к казакам пришли. Хлеб за брюхом не ходит»… Ну, смирные-те мужики и пошли наниматься. Тут опять казаки сговорились: не давать больше десяти. Тем опять же деваться некуда: пришли работать, не назад идти. Так и стали наймоваться…
Мне вспомнились усталые и озлобленные косцы, которых мы встретили в Кирсанове… Говорят «цены строит Бог». На этот раз ташлинский атаман устроил их, хотя и не совсем по-Божьему, но с большим успехом…
— А где вы ляжете? — спросила у нас хозяйка. — Ночь-то вон какая тихая, да теплая… Ложитесь на базу.
Мы, разумеется, согласились. Хозяин с возами уехал, широкий двор опустел. Луна поднялась высоко и осветила избы поселка. Прямо перед нами, над обрезом соседнего «база» вся в месячных лучах стояла стройная церковка. Огни в окнах станичных избушек гасли.
Я долго стоял на плоском базу, оглядываясь на затихавшую станицу, и в моем воображении проносилось своеобразное прошлое ее обитателей, занесенных Бог весть откуда на эту окраину и здесь по капризу сурового казачьего атамана неожиданно нашедших казачью волю…
Наконец, я улегся на душистом сене. Звездное небо все искрилось и сыпало падучими звездами… Необыкновенно яркий метеор с огнистым хвостом, прорезавший небо от самого зенита, — остался в моей памяти последним впечатлением этого вечера…
Наутро я проснулся раньше моего товарища… Было свежо. Небо побледнело, солнце подымалось из-за гряды облаков, ночевавших где-то на далеком степном горизонте. Казачки доили коров и выгоняли их в поле. Наша лошадь напоминала о себе тихим и ласковым ржанием…
Когда, напоив ее, я вернулся с берега Урала, в нашем дворе оказались новые посетители, на распряженном возу сидели, свесив ноги и головы, четыре мужика, — два старика и двое молодых. Вид у них был раздумчивый и печальный.
— Откуда Бог несет?.. — спросил я.
— Астраханские, а идем с переселения…
— Что же так?
— Да так… Дома-те плохо, да и там не лучше…
— Земля плохая?
— Земля, видишь ты, ничего бы, — ответил медленно старик, — земля гожа, вода близко и луга хорошие, потные… Морозом когда хлеб побьет, ну не часто. Кормиться бы можно.
— Так что же?
— Далеко, дорог нет никуда. За Орск это и дальше, за Кустанай. До железной дороги четыреста верст, до Петропавловска тоже далече, базаров нет, в город не доехать…
— Сыт будешь, а ходи нагой и босой… Куда с хлебом денешься? — пояснил другой.
— Нам один человек говорил: вам, старики, добра уж тут не видать при своей жизни, а дети счастливы будут, когда проведут железную дорогу… А когда ее проведут? Ну мы и повернулись…
— А не надо бы, — опять говорит молодой. У него жизнь впереди, и он не прочь подождать счастья на новых местах…
И опять они сидят, свесив головы, четыре русских человека на распутье между постылым настоящим и неопределенным будущим… А пока что, они тоже работали у казаков.
Хозяева сказали мне, между прочим, что в Бородинском поселке, при австрийской моленной доживает свой век «баушка Душэрея» (своеобразное изменение имени Авдотья), старуха ста десяти лет от роду. Она уже ослепла, но сохранила память и порой бывает очень разговорчива.
Мне захотелось посетить старуху. Разыскав моленную, я вошел в сени. Все ставни были наглухо закрыты. На меня пахнуло запахом масла и ладана, и вначале я не мог ничего рассмотреть в темноте. Через некоторое время, однако, перед привыкшим взглядом замелькали блестками в глубине просторной избы иконные ризы, налой, паникадила…
Рядом со мной, на лежанке в сенях что-то зашевелилось, и старый голос, точно шелест листьев на дереве, спросил:
— Ты, Никитушка? Принес, что ли?
Я разглядел на лежанке, под стенкой, рядом со мной какое-то существо, маленькое, сгорбленное, незаметное.
Старуха пряла, и веретено в ее руках тихо жужжало и стукалось об пол.
— Нет, бабушка, это не Никита. Я — чужой человек, — ответил я, наклоняясь к ее уху.
— Чужой? — спросила она, как будто встрепенувшись. — Что же тебе, чужому, надо? А?.. Ну-ну, — продолжала она, когда я по возможности ясно сказал, что я приезжий, слышал о ней, и хотел бы побеседовать о старых годах.
К сожалению, беседа не удалась. Я попал в минуту, когда старая память потускла и работала, как испорченная шарманка. Какие-то клочки воспоминаний, бессвязные и отрывочные, вспыхивали и тотчас же гасли, а речь переходила в малопонятный шепот…
Я узнал только, что «барин (так она называла Давида Бородина) купил их «по-смерть». Жить было трудно. Барщина была… Нынче вот народ балованный: беременные бабы — уже они и не работницы… А прежде беременные бабы кирпичи таскали… Еще лучше, говорит: положи на брюхо десяточек, и неси… хо-хо… Да, положи, говорит, ничего!..
Она засмеялась, покачала старой головой и прибавила со вздохом:
— Трудно было, дитятко… Управители строгие, работа чижолая… Даст, знаешь, три пудовки… а чистили руками в ступах… Вот, знашь, раз этак-ту… Молоденька я была…
Она зашептала что-то. Все медленнее и тише, потом только кивала головой… Бледные губы шевелились без звуков…
— А откуда, бабушка, Бородин привел крестьян? — спросил я громко.
— А? Что? Ты все здесь? Откуда крестьяне? Да разные народы были. Раз вот ерзалов пригнал… И баяли не по-нашему, по-ерзальски [Ерзя — мордовское племя, живущее в Арзамасском уезде Нижегородской губернии.].
Она опять смолкла. В темноте моленной водворилась жуткая тишина. Веретено с тихим жужжанием вертелось в привычной руке и стукалось об пол. Бабушка Душарея опять забыла обо мне; но ее память, как заведенная машина, продолжала выбрасывать клочки бессвязных воспоминаний.
— Молоденька я была… молоденька, молодешенька… — слышалось мне в этом неразборчивом шепоте…
Я вышел, не прощаясь с нею, из моленной и невольно зажмурил глаза на светлой улице, где уже ждал меня Макар Егорович с тележкой…
В версте за Бородинским поселком дорогу пересекает большой овраг — крутая ростошь и вскоре за ним начинается илецкая граница. Несколько маров, леса, перелески. Среди них — речки Заживная и Кош пробираются к Уралу. Третья речка — Голубая — падает в Урал на другой стороне. Среди зарослей теряются где-то невидные с дороги древние городища. Одно предание называет Кош-Яицким городком, другое — Голубым городищем. Тут будто бы сидела когда-то Марина Мнишек со своими казаками. Но это, кажется, неверно: убежище Маринки было в низовых Урала.
Эта часть реки с лесами и речками, очень удобная для «перелаза» — служила как бы воротами для орды. Они посылали вперед разведчиков узнать, нет ли засады, и спрашивали у них: «Кош аман», — то есть свободна ли дорога? На засады натыкались часто, и «много тут в лугах истлело киргизских костей»…
Мы миновали ростошь и ехали уже по илецкой земле, когда за нами послышался частый топот. В клубке пыли нас обскакал верховой казак… Он был в одной рубахе, босой и скакал, сломя голову… Невдалеке от нас из тороков у него свалился армяк. Казак заметил это, повернул коня и, не слезая, поднял с земли армяк.
— Летучка, что ли? — спросил Макар Егорович.
— Стафета, Иван Иванычу…
Летучка — особый вид почты. Гонец мчится от поселка к поселку, порой даже на неоседланной лошади. Еще недавно к пакету, препровождаемому таким образом, прикреплялось перо, как эмблема быстроты. В данном случае какое-то начальственное распоряжение догоняло Ивана Ивановича Иванаева, войскового агронома, проехавшего на заре через Бородинский поселок…
Опять частый топот копыт из облака пыли… И летучка скрылась за небольшим увалом.
Отзывы о сказке / рассказе: