Из летней поездки на Урал
Глава I
Дорогой. — Вольная степь. — «Рыбопошлинная Застава»
Ранним июньским утром 1900 года, с билетом прямого сообщения «Петербург — Уральск», я приехал в Саратов… Только около 3-х часов дня передаточный поезд лениво потащил нас к переправе через Волгу, заходя и останавливаясь на товарных станциях, запасных путях и разъездах. Все это тянулось так утомительно долго, что публика начинала терять терпение, боясь, что уральский поезд уйдет без нас. Привычные кондуктора только насмешливо пожимали плечами.
Наконец, все так же медлительно поезд подполз к волжскому берегу и остановился. По привычке торопясь и толкаясь, публика кинулась на пароход, который должен был доставить нас в Покровскую слободу, откуда собственно начинается уральская железная дорога… Как будто для поощрения этой суеты, пароход дал уже первый свисток, но затем стоял еще неподвижно целый час у пристани. Извозчики, подвозившие из города новых пассажиров, все разъехались, пристань опустела. Мимо нас по зеркальной реке лениво проплывали баржи, буксирные пароходы, лодки… Какой-то рыбак-любитель зачалил свою лодочку как раз на нашем пути и пробовал наудачу закинуть удочки, а мы все продолжали ждать чего-то, и мне казалось даже, что нас начинает заносить здесь песком и пылью…
Наконец, пароход как бы проснулся, дал быстро два последних свистка, забурлил колесами и, плавно взрезая Волгу, двинулся к другому берегу. Здесь, над яром, за очень неудобным подъемом ждали нас несколько вагонов… Опять суетливая поспешность публики и новое ожидание… Дует теплый ветер, плещется на отмели речная струя от проехавшего парохода, порой пройдет ленивый покровский «хохол», или группа дачников и дачниц иронически оглянется на неподвижный поезд, неизвестно для чего стоящий на пустом берегу. А вдали, на той стороне — затянутые туманом, дымом и пылью, дома и горы Саратова… В окнах вагонов безнадежно скучающие лица пассажиров.
— Д-а-а… Степь-матушка, — говорит один из них, как бы в объяснение и этой смутной истомы, и беспричинных остановок. Он зевает и крестит рот, а рядом, в других окнах, видны такие же апатичные лица, у которых челюсти раздвигаются такой же сладкой зевотой.
Свисток, толчки, скрип буферов, десятиминутное движение — и опять долгая остановка у Покровской станции с тем же теплым ветром, дующим как будто из печки, и с тою же истомой… Наконец — звонок, и наш поезд ползет по низкой насыпи с узкой колеей, на этот раз с очевидным намерением пуститься в путь. Степь тихо развертывает перед нами свои дремотные красоты. Спокойная нега, тихое раздумье, лень… Чувствуется, что вы оставили на том берегу Волги и торопливый бег поездов, и суету коротких остановок, и вообще ускоренный темп жизни. Тут на вас надвигается, охватывает, баюкает вас широкое степное раздолье, ровное, молчаливое, дремотное…
Чудесный закат в степи, потом сумерки, потом тихий звездный вечер спускаются над этой однообразной картиной. Вечером — долгие остановки у маленьких неуютных станций со странно, иной раз по-монгольски звучащими названиями, с раскачиваемыми ветром фонарями и убогими буфетами. Здоровенные, загорелые и ленивые жители степных хуторов и поселков выползают из синей темноты на огни поезда, чтобы получить приказания от юрких людей, по большей части не русского типа, едущих в вагонах первого и второго класса. Они одни как будто не дремлют и имеют вид властителей степи. Они говорят быстро, быстро выпивают за буфетами, быстро вскакивают на подножки уже трогающегося поезда, который и уносит их дальше, между тем как степные жители с ленивой покорностью направляются к своим телегам и, тихо поскрипывая колесами, расползаются в темноте в разные стороны, развозя полученные приказы…
Полная луна выкатывается над темным горизонтом и точно старается рассмотреть в степи что-то и что-то обдумать… Но степь темна и молчалива. Поезд несется среди однообразного, заснувшего простора…
Наутро кондуктора выкрикивают станцию «Семиглавый мар»… Невдалеке от нее местный житель пытался указать мне в волнистой степи семь курганов (по-местному «маров»), от которых урочище получило свое романтическое название. Когда проводили железную дорогу, один из этих курганов «нарушили», и в нем, говорят, оказался хорошо сохранившийся скелет неведомого воина, верхом на скелете лошади, с лицом, обращенным глазными впадинами к востоку… Но разобрать и сосчитать эти курганы среди однообразно взволнованной степи мне не удалось… По ней то и дело вставали и тонули такие же курганы и, быть может, в каждом из них сидят и ждут чего-то такие же неведомые воины с глазными впадинами, обращенными к азиатскому востоку, между тем как с запада летит громыхающий поезд, и сыплет искрами в ночную темноту, и сотрясает старые степные могилы.
— Тут уж вольна степь пошла, неделеная, — сказал мне молодой казак, высунувшийся рядом со мной в соседнее окно вагона.
Действительно, где-то около этого семиглавого урочища проходит граница Самарской губернии и Уральской области… Теперь поезд несся уже по казачьей земле…
Начиная от Гурьева городка, там, где-то далеко у Каспийского моря, и кончая средним течением Урала и его притоками, от теряющихся в песках Узеней на западе и до киргизских степей на востоке — вся эта земля не знает ни частной собственности, ни даже русских общинных переделов. Все ее обитатели — как бы одна семья, каждый член которой имеет одинаковое право на родной клок этой земли, раскинувшейся от края и до края горизонта, неделенной, немежеванной и никем не захваченной в личное владение…
Я с любопытством вглядывался в эту однообразную ширь, стараясь уловить особенности «вольной степи». Но она была все та же… Она как будто ленилась проснуться для знойного дня, дали были еще завешаны клочьями тумана, из-за которого выступала та же линия скучного горизонта, кое-где взломанная очертаниями могильников…
Поезд громыхнул по мостику и затем побежал вдоль небольшой речки, на отлогом берегу которой приютился степной хуторок. Несколько строений, несколько деревьев, ветряная мельница, две-три кибитки киргиз-пастухов, кучка скромных крестов на кладбище, как бы скрепляющем степную оседлость…
— Чей это хутор? — спросил я, невольно любуясь своеобразной красотой этого степного поселка.
Казак назвал фамилию известного степного богача, скотопромышленника, владеющего в вольной степи несколькими такими хуторами и десятками тысяч голов скота. Невдалеке за хутором несколько упряжек быков тянули тяжелые плуги, взрезавшие землю. Черная полоса уже поднятой пашни легла во всю степь, начинаясь за пологим гребнем одной возвышенности и утопая за другим. И все время, пока поезд бежал мимо, — волы белыми точками ползли по краю черной полосы без остановки и перерыва…
— А ведь тоже казак, — сказал одобрительно немолодой торговец, когда хутор, купы деревьев и волы исчезли за поворотом дороги.
— Да, — прибавил, усаживаясь на скамье, молодой человек в форме, — такой же вот казак, как и я…
Торговец окинул его строгим, холодным взглядом, в котором виднелось пренебрежение. Казак был одет в поношенную форму. Лицо у него было смуглое, худое; черные глаза глядели печально, как у больного. Он заболел на службе, где-то под Киевом, и теперь ехал на родину, может быть, поправляться, а может быть — и умирать в родной степи. Он подолгу простаивал у окна, рядом со мною, и вдыхал полной грудью родной воздух. В его глазах светилась какая-то особенная радость.
— Такой же, да не такой, — сказал торговец поучительно.
— Нет, такой же, — ответил казак. — Только я вот служил, а он мою землю пахал, да мою траву косил… Только и есть…
Купец не возражал. Впоследствии эту фразу о службе и о «моей земле» я слышал не раз из уст бедных казаков, для которых эта «вольная степь» с ее общинными порядками часто является мачехой… Явление старое! Нигде, быть может, проблема богатства и бедности не ставилась так резко и так остро, как в этих степях, где бедность и богатство не раз подымались друг на друга «вооруженной рукой». И нигде она не сохранилась в таких застывших, неизменных формах. Исстари в этой немежеванной степи лежат рядом «вольное» богатство, почти без всяких обязанностей, и «вольная» бедность, несущая все тягости… А степь дремлет в своей неподвижности, отдаваясь с стихийной бессознательностью и богатому, и бедному, не пытаясь разрешить наконец вековые противоречия, то и дело подымавшиеся над ней внезапными бурными вспышками, как эти вихри, взметающие пыль над далеким простором…
Вихри и в эту минуту вставали кое-где над степной ширью и падали бесследно… А под ними все та же степь, недвижимая, ленивая и дремотная…
Около двух часов дня вправо от железной дороги замелькали здания Уральска, и, проехав мимо казачьего лагеря, поезд тихо подполз к уральскому вокзалу, конечному пункту этой степной дороги. Мне предстояло получить багаж, и, когда, покончив с этим делом, я вышел на крыльцо вокзала, то увидел с неприятным удивлением, что на дворе не было уже ни одного извозчика. Оживление единственного (в сутки) поезда схлынуло как-то удивительно быстро, вокзал опустел и затих. Верстах в трех к югу, за дымкой густой золотистой пыли, виднелись церкви и дома Уральска. Впечатление получалось такое, как будто казачьему городу нет никакого дела до тех, кто подъезжает к нему по железной дороге. На противоположной, северной стороне выделялись кирпичные сараи и ворота скакового поля, в виде гигантской подковы… Дальше клок степи, дорога с какими-то крестами и полоски садов за Наганом… Мне нужно было именно в эти сады за Наганом, где жили мои добрые знакомые и где я предполагал устроиться на лето… Но до садов было верст шесть, а мой багаж беспомощно лежал на каменном перроне.
Какой-то добродушный железнодорожный служащий принял участие в моем печальном положении и послал сторожа к железнодорожным складам. Вскоре оттуда подъехали ломовые дроги, на которых сидел дюжий человек с совершенно бронзовой физиономией, огромной спутанной бородой и в фуражке с малиновым околышем. Мы скоро сторговались. Узнав, что придется ехать «в сады», он запустил руку под фуражку и почесал пятерней в голове.
— Эх, не знал, — сказал он, — что в сады угожу ехать.
— А что? — спросил служащий.
— Косу бы захватил, травы накосить.
— Так тебе и позволят!
— Чего не позволить. Я ведь казак… Ему вот нельзя, — кивнул он в сторону подъехавшего в это время товарища, такого же дюжего и лохматого, только без околыша. — Вам тоже нельзя… А я могу…
— Ладно, ладно, увязывай, — иронически перебил железнодорожник, окидывая полноправного человека насмешливым взглядом…
Вскоре воз, поскрипывая, двинулся с вокзала… Казак шел за возом, а я следовал за казаком, с любопытством присматриваясь к новым местам.
Железная дорога уползала в степь, которую мы только что проехали и из которой тянуло тем же теплым ветром, точно из печки. Влево, за густой пылью высились колокольни городских церквей и затейливая триумфальная арка в восточном стиле. Из города к садам по пыльной дороге ползли телеги с бородатыми казаками, ковыляли верблюды, мягко шлепая в пыль большими ступнями. На горбу одного из них сидел киргиз в полосатом стеганом халате, под зонтиком, и с высоты с любопытством смотрел на велосипедиста в кителе, мчавшегося мимо. Верблюд тоже повернул за ним свою змеиную голову и сделал презрительную гримасу, Я невольно залюбовался этой маленькой сценой: медлительная, довольно грязная и оборванная, но величавая Азия смотрела на юркую и подвижную Европу…
Велосипедист вскоре скрылся за неровностью степи… Верблюд, киргиз и зонтик еще долго колыхались над раскаленной равниной.
Миновав железнодорожные здания, мы тоже повернули в степь. Мое внимание было опять привлечено неожиданной картиной. Перед мостиком у небольшого вала стояла казенного вида будка, а невдалеке от нее человек с малиновым околышем, задержав проезжую телегу, шарил в ее задке руками с какой-то деловито-ленивой безнадежностью. Проезжий казак даже не оглядывался назад, равнодушно ожидая конца обыска.
Заметив, что я с любопытством наблюдаю это зрелище, обыскивавший перестал шарить и махнул рукой. Владелец телеги хлестнул вожжей свою лошадь…
— Что это вы ищете? — спросил я, подходя к казаку. Он как будто несколько сконфузился. По-видимому, всякому человеку свойственно инстинктивное сознание, что шарить в имуществе ближнего есть занятие по самому своему существу как бы противоестественное и возбуждающее невольную стыдливость. Но тотчас же это мимолетное выражение исчезло и, указав на будку, он произнес внушительно:
— Застава.
Действительно, над будкой виднелась надпись: «Уральская, No 4, рыбопошлинная застава». Будка вся была увешана и внутри, и снаружи печатными плакатами. Пользуясь любезным разрешением надсмотрщика, я вошел внутрь и с интересом стал читать многочисленные параграфы, определявшие роль этой внутренней заставы в «вольной степи». Из печатных правил я узнал, что вывозимая за черту города рыба оплачивается пошлиной… Внезапное легкое беспокойство возникло в моем уме, и я спросил:
— А сколько же можно пронести бесплатно для собственного употребления?
— Ни вот столько! То есть ни одного малька, — ответил он решительно.
Тут я уже совершенно определенно почувствовал себя в роли контрабандиста. Со мной было около полуфунта икры и немого балыка, купленных еще в Саратове и оставшихся от дорожного продовольствия.
— Вы взимаете пошлину? — спросил я, намереваясь очистить свою совесть.
— Никак нет, не имею права.
— А что же вы делаете, если найдете, ну, скажем, полфунта рыбы?
Он посмотрел на меня очень пытливо, но затем отвел глаза и ответил с оттенком грусти:
— Протокол и… в город в контору…
— Сколько же там взяли бы за один фунт?
— По такцыи… Копейку, а может, и две.
— И из-за этого в город?
— О-бя-зательно! — отчеканил он.
Его взгляд скользнул по мне, как у просыпающейся ищейки… Но он опять стыдливо отвел глаза и сказал со вздохом:
— Конечно, делаем уважение…
В открытое окно, как в рамке, виднелась широкая городская дорога, и по ней приближалась из города тележка. В тележке сидела дама и молодой человек с околышем. В ногах у них виднелись кульки и свертки. Надсмотрщик насторожился, но остался на месте, только про—водив тележку тем же как бы застенчивым взглядом…
— С рыбой проехали? — спросил я, улыбаясь.
— Да уж… не без этого… на дачу, в сады, с провизией…
И, как бы подкупленный тем, что я уже стал свидетелем его слабости, он сказал доверчиво:
— В нашей должности большой ум надо… Дело наше, прямо сказать, суворовское…
— Почему именно суворовское? — спросил я, улыбаясь этому сравнению.
— Да вы про Суворова-то разве не читали? Какой генерал был, — знаменитый! А по такцыи никогда не действовал. Все больше по глазомеру. Так ли я говорю?
— Пожалуй.
— То-то и оно. То же и в нашем деле: станешь всякого останавливать, — скажут: напрасное беспокойство. Не останавливать вовсе, — зачем и поставлен?..
Он вдумчиво и важно посмотрел на меня и сказал:
— Возьмем такой случай: идет в луга косец, несет для своего, напримерно, продовольствия десяток воблов. Ежели ему пошлину платить, в конторе сколько время околачиваться, да и цыфры такой нету: много пол-копейки. Что я должен делать?
— Не знаю, — ответил я с полной искренностью.
— По правилу, я обязан сказать: садись, милый человек, на валу, скушай воблу свою на здоровье, а с рыбой я за вал тебя пустить не обязан. Хорошо! Да ведь он, может, не голоден, а в лугах ему вобла нужна…
— Ну… и по глазомеру? — сказал я сочувственно.
— По глазомеру-то, по глазомеру, а ведь тоже зачем-нибудь и будка поставлена. Начальство скажет: тебя зачем определили, — галок считать?..
И, в последний раз скользнув по мне как бы все еще сомневающимся, но вместе и снисходительным взглядом, он прибавил:
— Делаем уважение… по обстоятельствам.
И затем он спокойно уселся на ступеньках будки, а я перешагнул городскую черту в роли контрабандиста, которому оказана явная поблажка или «уважение»… Отойдя шагов с десяток, я оглянулся. Суворов опять шарил в телеге проезжего казака, но, по-видимому, его снисходительность истощилась, и у будки завязывался крупный разговор. Через минуту телега обогнала меня, и ее хозяин, старый, седой казак, что-то сердито ворчал. В качестве казака, он имеет право беспошлинно провезти около пуда рыбы. Но даже золотника не вправе вывезти, не выправив предварительно билета, что сопряжено с целой волокитой.
Своего возницу я нагнал у спуска дороги, около двух крестов. Здесь же остановился только что обысканный казак и два «иногородних» мужика с косами за плечами, — и все они с раздражением говорили о «рыбопошлинной заставе». А недели через две, когда, проезжая из садов в город, я захотел навестить моего знакомого у заставы, его — увы! — уже не было. Суворовская тактика, по-видимому, в чем-то изменила, и на ступеньках будки сидел Суворов No 2-й, впрочем, как две капли воды похожий на прежнего и так же, с рассмотрением, шаривший у одних и делавший «уважение» другим…
Дорога, извиваясь, подошла к садам, пробежала по бревенчатому мосту за реку Чаган и поднялась на небольшую возвышенность. Здесь на время опять мелькнул простор степи. Целые облака пыли надвигались оттуда по старому казанскому тракту. Киргиз-косячник гнал табун лошадей к своей кибитке, одиноко стоявшей на выгоне, и лошадиные морды мелькали, слабо рисуясь в золотистом пыльном облаке…
Дорога наша прижалась к тихой степной речке Деркулу, причудливыми извилинами как бы переплетавшейся с Чаганом. Пошли сплошь сады. Город, со своей аркой и главами церквей, лишь издали мелькал в промежутках зелени.
Отзывы о сказке / рассказе: