Глава X
По речке Кинделе. — Казак Поляков. — Железная дорога и верблюды. — Спиритические явления в степном хуторе. — В.А. Щапов. — Ночлег в степи
За Кинделинским поселком наш маршрут изменялся: с большой дороги (или «линии» по-местному) мы свернули к северу, к верховьям степных речек Киндели и Иртека. Ближайшей целью этой поездки был хутор отставного казачьего офицера В.А. Щапова, о котором я много слышал в Уральске.
Одному из казаков, участвовавших в прениях, было по пути с нами, и он уселся на передок нашей тележки, бережно уложив сумку с старопечатными книгами.
Я невольно обратил внимание на лицо старого казака, необыкновенно красивое с выразительными правильными чертами. Седые курчавые волосы, вьющаяся бородка, умный взгляд и тонкая складка губ — говорили как будто о старой культуре, покрытой затем несколькими поколениями казачества. Фамилия его была Поляков. Немудрено, что это был потомок какого-нибудь конфедерата, закинутого в далекую степь какой-нибудь политической бурей. В архивных списках, в Уральске, я встретил как-то казака с венецианской фамилией Маркобруно, превратившегося, конечно, в Маркобрунова… Очень вероятно, что когда-то предки Дмитрия Ефимовича Полякова так же ревностно защищали ченстоховскую Божью Матерь и громили схизму, как теперь их потомок громит троеперстное сложение и защищает древлее благочестие… Да, думал я невольно, как часто наши отношения к небу зависят от случайностей нашего земного существования.
Наша тележка катилась между тем чудесными зелеными берегами красавицы Киндели. Дорога то подходила к самой речке, то углублялась в долинки меж увалов… На одном из таких увалов стояла веха…
— Инженеры это прошли. Дорогу тут погонют… — сказал Поляков…
Я невольно оглянулся. В моем воображении неожиданно встал черный силуэт паровоза на гребне невысокого сырта. Казалось — даже отголоски свистка несутся над пустою степью…
— У моего хутора вплоть пройдет, — добавил Поляков.
— Что же вы — недовольны? — спросил я.
— Ничего, — спокойно ответил казак. — Нам она, пущай, не вредна… Вот только, бають, верблюдов давит много…
Верблюдам действительно грозила опасность. Особенность этого степного обитателя — необыкновенная склонность валяться в пыли на дорогах. Казаки, обыкновенно, объезжают их, не дожидаясь, пока, кряхтя и сердясь, они сами подымутся сначала на задние, потом на передние ноги. Паровоз, конечно, менее внимателен к привычкам степного старожила. Да это и трудно. Поднятый свистками, он не сворачивает в сторону, а бежит прямо по шпалам, вытягивая длинные ноги. Стоит паровозу остановиться, — верблюд спокойно ложится опять, и кондукторам приходится сгонять его палками… Много их гибнет ежегодно жертвами своей неуступчивости прогрессу, и казаки часто выставляют это обстоятельство в качестве возражения против проведения железных дорог. «Жилой осетр» на реке не пустит парохода, нравы верблюдов противодействуют железной дороге…
Что паровоз когда-нибудь изменит всю физиономию степи, раздавит, как верблюда, старинный уклад жизни и, может быть, еще раз изменит отношение казачьих потомков к самому небу, это, по-видимому, Дмитрию Ефимовичу Полякову не приходило в эту минуту в голову…
Вешка исчезла. Опять степь, с волнующимися травами… На горизонте, как застывшие волны, лежали курганы — «мары»…
— В старое время на этих вот марах зажигали сторожевые огни… — задумчиво сказал Поляков. — Значит тревога… Я еще помню… Мальчишка был… В 1845 году орда промеж себя бунтовала, потом и на нашу сторону перекинулась, побила казаков… Так по этим марам от Урала пошли огни… Так всю степь огненными столбами перерезало… В старину, говорят, месяца не проходило… Ночью огонь, днем дым над степью… Тогда уж казаки кидают работу, да на коней… Значит, где-нибудь орда перелезла… А вот и моя хатка… Милости просим ко мне…
Приветливый хуторок беспечно лежал среди степи между бурным прошлым и неведомым будущим. Дмитрий Ефимович сошел с тележки, бережно захватив свое духовное оружие. Мы отказались от его радушного приглашения и двинулись дальше. До ночлега нам было еще далеко.
Закат застал нас в степи на незнакомых дорогах… Закат чудесный, полный задумчивого обаяния… Уже несколько вечеров солнце садится в дымную мглу, и круглые облака выглядывают из-за горизонта, как передовые отряды какой-то рати, готовой к походу. Знойное утреннее солнце разгоняет их, и днем небо опять висит над степью ясное, чистое, раскаленное, и степь млеет под ним со своими сыртами, ростошами и увалами… Но на этот раз, казалось, облачная рать собирается не на шутку. Солнце садилось в густые кровавые тучи, то тяжело утопая в них, то прорезаясь огненным сегментом сквозь свинцовые туманы. Чуялась какая-то молчаливая борьба… Степь теряла краски и бледнела, а тучи подымались все выше. В небе, среди багрово-огненных сполохов, причудливые очертания менялись, как в калейдоскопе. Казалось, — это бледная степь сонно грезит туманными призраками… Облака теснились, выползали друг из-за друга, молчаливо и упорно… Вот какая-то встревоженная толпа, море покорно склоненных голов, по которым скользят отблески пожара. Снизу, колеблясь и волнуясь, взвивается почти к зениту высокое темное облако… Точно сказочный богатырь, выдуманный засыпающей степью, подымается из туманов навстречу буре и ночи… Но скоро его очертания вздрагивают, колеблются, сплывают, и опять новые смятенные толпы, и новые гиганты… А на другой стороне подымается луна, огромная, бледная, как призрак…
Еще немного, — солнце окончательно исчезает. Тучи тяжелеют, мгновенный ветер проносится над степью, как бы торопясь за последними лучами, а бледная луна смотрит неподвижно и зловеще над бесформенным мглистым туманом… Над степью ложится вечер тревожный, полный молчаливых предчувствий грозы…
Вот и щаповская мельница. Прежде всего на гребие холма вырисовались влево от дороги восемь крестов… Это было семейное кладбище Щаповых… Здания терялись в темной массе деревьев, и из нее несся глухой шум мельничных колес. На плотине толпились какие-то люди… Блеснул широкий пруд, и небольшой островок с красивой группой деревьев стоял на середине, опрокинутый отражением в темной глубине.
В этом уголке первобытная степь с ее неподвижными общинными порядками сделала попытку перехода к высшей культуре. На казачьих землях давно уже являются порой отдельные отрасли хозяйства, требующие продолжительного владения. Под Уральском и в Илецких станицах разведены, например, сады. Многоводные пруды и озера на Кинделе находились во владении Щаповых. В.А. Щапов вместе с другим интеллигентным казаком — затеяли здесь целую систему нововведений. Кроме мельницы и обширного полевого хозяйства, они решили эксплуатировать прекрасные воды запруженной Киндели для развития рыбы… Над прудами вспыхнуло даже электричество…
Попытка, поставленная непрактично, не удалась. На наши вопросы о хозяине, — мельник ответил нам, что мельница уже продана другому владельцу. В прошлом году случился пожар. Дело было ночью, и вместе с одной мельницей сгорело несколько рабочих. Здание не было застраховано. Владельцам пришлось продать свои права на этот чудесный уголок… Электрический свет над прудами погас.
— А где же живет Василий Андреевич? — спросил мой спутник.
— Келийка тут у него покамест, в амбарушке у нас… Сам все больше в степи. Купил жнейку с молотилкой, — казачьи хлеба жнет да молотит.
— Ну, а дела у него как?.. Ничего?..
— Дела-то?.. Оно бы ничего… Урожай ныне из годов… Да вы его знаете?.. Ну, знаете, так вам и говорить нечего… В долг много работает… Конечно, благодарят казаки… — прибавил он тоном, в котором слышалось явное пренебрежение к такой дешевой вещи, как людская благодарность… — Теперь, ежели вы к нему, — надо вам вернуться в Герасимовку, — там поспрошаете. В степи где-нибудь ночует…
Мы двинулись обратно… Сзади нас провожал глухой шум мельницы, и кресты семейного кладбища точно глядели нам вслед печальным, загадочным взглядом…
Может быть, причиной был тревожный закат и напряженная нервность природы, только это место на Кинделе в этот сумеречный час произвело на меня впечатление необыкновенной грусти, которая еще усиливалась от воспоминаний об электрическом свете и больших надеждах…
Когда-то (в семидесятых годах) этот уголок на Кинделе приобрел широкую известность, как арена так называемых «загадочных явлений». На хуторе В.А. Щапова раздавались необъяснимые стуки, летали различные предметы, появлялись таинственные огни, — одним словом — происходило все то, что и теперь время от времени повторяется в некоторых «одержимых» уголках нашей матушки России. Но тогда у нас это было еще внове. Первые известия о действиях этой модной чертовщины в казачьих степях появились в войсковых областных ведомостях. Перепечатанные затем столичными газетами, они вызвали интерес к далекой степной мельнице, и на хутор была командирована местным начальством особая комиссия. Сначала члены комиссии принялись за дело очень серьезно, намереваясь производить исследование «почвенного электричества» и т.д. Местное высшее начальство, находившее, что хозяйничанье «неведомой силы» во вверенной ему казачьей области составляет уже нарушение порядка, — требовало скорого выяснения дела и обуздания загадочной силы. Комиссия нашла, «что ни одно из этих явлений не стоит выше того прозаического объяснения, чго все сие есть дело рук человеческих. В распоряжении комиссии есть много тому доказательств». Наконец — сообщение в войсковых ведомостях заканчивалось уверением, «что дальнейшее повторение загадочных явлений едва ли возможно и потому еще, что в предупреждение их администрацией приняты дальнейшие меры»…
Проехав по улицам засыпающей Герасимовки, мы остановились у казачьего двора, где, как нам сказали, иногда ночует Щапов. На этот раз его не было, но, узнав, что мы ищем Василия Андреевича, казаки с каким-то особенным радушием взялись указать нам дорогу. Молодой парень вскочил на неоседланную лошадь и поехал впереди. В какой-то лощине он разыскал пастуха-киргиза, перепряг нашу усталую лошадь и повел нас без дороги жнивьями…
Через полчаса, поднявшись на возвышенный сырт, мы увидели в голой степи тихо переливающийся бледный огонек, освещавший огромные ометы соломы, и через несколько минут нас радостно приветствовал хозяин.
Это был небольшой человек, с сильной проседью, но необыкновенно подвижный и бодрый. Он недавно кончил работу и завтра на заре хотел сняться с места, чтобы перекочевать на другой участок в глубь степи…
Скоро вспыхнул новый костер из сухого степного бурьяна, освещая своеобразный рабочий лагерь, — небольшой шалаш из соломы и фигуру киргиза Нурейки. возившегося около телег и лошадей. Хозяин засыпал нас вопросами о новостях из столиц, о политике, о китайской войне, о литературе. Ко всему этому он относился с живым интересом интеллигентного человека, заброшенного в далекую степь, получающего письма и газеты из Илека, «при счастливой оказии».
Полночь застала нас еще за разговорами на мягкой соломе, на краю омета. Тучи еще раз разошлись, не осуществив своих угроз, луна спокойно взбиралась на высоту, освещая оживающие степные дали. Легкий ветер шептал что-то соломе и порой гнал по степи сухие круглые шары перекати-поля. Невдалеке лошади жевали овес, и Нурейка беспечно храпел на обмолоченной соломе…
— Ну, что?- — спрашивал меня Василий Андреевич, — что вы скажете о нашей стороне? Каков наш Яик Горыныч?
И, не дождавшись ответа, он живо вскочил на ноги.
— Ах, батюшка! Что это за сторона! Что за народ наши казаки! Есть у Иоасафа Игнатьевича Железнова такое сравнение. Когда веют хлеб, то шелуху там, мелкое зерно и прочую дрянь ветер уносит к черту. На месте остается только отборное зерно, «головка», — тяжелое, веское, крепкое… Мы, казаки, — «головка» русского народа… Какие только ветры ни налетали на нас в этой степи… Окраина, рубеж… Еще недавно тут лилась кровь, на пашню выезжали вооруженные… Ну, и происходил, понимаете, этот дарвиновский естественный подбор… Все слабое гибло… Оставались одни богатыри… Москва нас энала… Мы колебали в Питере престол царицы Екатерины…
— Все это так, — ответил я на эту горячую речь… — Да подбор-то этот происходил при условиях, которые уже исчезли… Что-то скажут новые времена…
— Выдержим, — сказал он с убеждением… — Наш народ — что ковыль в степи. Иной раз, в засушливое лето, вся трава посохнет, а он зеленый… Отчего? Корень глубоко пускает. Раз, знаете, встретилась нам в степи провалина, вроде пещеры. Спустились мы туда. Над головой пласт земли толще сажени. Вдруг — один казак говорит: смотрите, товарищи, а ведь это ковыловый корень яаскрозь прошел… Вот и мы, — как наш родной ковыль. Не выведемся ни от какой засухи…
В этой странной речи звучала глубокая любовь к родному краю. Так нельзя любить ту или другую «губернию», административно-территориальную единицу, лишь условной чертой отделенную от другой такой же губернии. Казачий край имеет свою собственную яркую историю, свои особые нравы, свои типы, свои песни, свой уклад жизни. «Где кровь лилась, — поется в одной уральской песне, — там вязель сплелась. Где слезы пали, там озера стали». Казак еще вживе помнит, где казачья кровь поила сухую землю и где падали на нее слезы казачьих матерей, сестер и жен. И он страстно любит свою степь с этими красными пятнами вязели, с тихими извилистыми речками, ериками, озерами, всю наполненную еще не переболевшими воспоминаниями о кровавой борьбе на два фронта: киргиз и Азия с одной стороны, с другой — нивелирующий Петербург с ненавистным фрунтовым строем… И то обстоятельство, что это прошлое понемногу исчезает, как отголоски песни в сумеречной степной дали, — делает казаков романтиками. В массе — это романтизм бессознательный, непосредственный. У интеллигенции — романтизм сознательный… И тот, и другой до известной степени «крамольный»…
Через час кругом меня все спало. Казаков родная степь убаюкала скоро и крепко, только мне, чужаку, все еще не спалось. Я смотрел на звезды, на волнистые очертания нив, слушал тысячеголосый шепот и шелест сухого жнивья на степной возвышенности, вдыхал пряный аромат хлебов и по временам взглядывал на освещенное луною беспечное лицо Андрея Васильевича. Кто знает, — думалось невольно, не это ли истинный философ, разрешивший мучительный вопрос о счастье: диогеновское презрение к земным благам, простая и неоспоримо полезная людям работа, душевное равновесие среди родной степи, в которой знаешь и любишь каждую былинку, и доброжелательство окружающих людей… Что нужно еще?..
Так думалось мне… Впрочем, только в эту тихую ночь, после тревожного вечера… Ее дыхание неслось среди безбрежного простора, обвеянного ароматом трав и хлебов и ласковым веянием ночного ветра…
Отзывы о сказке / рассказе: