Глава XII
Начало Илека. — Борьба двух казачьих общин. — Общинный «Эгоизм» и эпизод из жизни И.И. Железнова
Основа казачьего земельного права — сторожевая служба государству. Яицкое войско, первое несшее службу на Урале, естественно, считало себя владельцем реки «от истоков до устья», на что по казачьим преданиям получало царские грамоты…
Оказалось однако, что закрыть «линию» даже после основания Оренбургского войска Илецкое войско не в силах. Киргизы прорывались за Урал, набегали даже на Волгу и в заволжские страны, угоняя скот и пленных, которых продавали хивинцам и бухарцам. Ввиду этого в 1736 году правительство стало вызывать новых охотников-поселенцев «для обеспечения свободного движения к Оренбургу караванов и обозов и для содержания башкирской и киргизской сторон в надлежащем подданстве».
На этот вызов первые откликнулись два казака «черкасской породы Изюмский и Черкасов с товарищи». По-видимому, это были украинцы, вышедшие на Илек с какой-нибудь партией своих земляков, быть может, в значительном количестве. До сих пор еще в говоре илецких казаков сохранились некоторые смягчения на украинский лад: так, илечане говорят до сих пор: писок, бида, видро, тогда как остальные уральцы произносят их: бяда, пясок и т.д. Сохранились также, хотя и измененные, но явно малороссийские фамилии.
Изюмский и Черкасов построили городок против впадения Илека в Яик в местности, называемой и ныне «кустами». Остатки этого старого городища среди зарослей в лугах видны и до настоящего времени… Место оказалось выбранным неудачно. Во-первых, оно затоплялось разливами реки, а во-вторых, кусты и заросли давали «легкую способность киргизцам и прочим азиятским народам» к переходу за линию и нападениям на городок. Очень вероятно, что старое городище было когда-то свидетелем безвестной степной трагедии. По крайней мере, уже через год в официальных документах самые имена первого атамана Изюмского и есаула Черкасова исчезают, а в качестве нового атамана мы встречаем тоже загадочного выходца с венецианской фамилией Маркобрунова. Можно думать, что он из своей Венеции перебрался сначала в Черногорию и Сербию и уже потом проник к запорожцам, которые поддерживали сношения с славянскими странами. Вместе с этим самая станица переносится из предательских кустов на левую, бухарскую сторону Урала. Очевидно, илецкие поселенцы (после вероятной катастрофы) предпочли стать лицом к лицу с враждебною степью… Прижавшись тыльной стороной к обрывистому берегу Яика, они оградились с юга «перекопом» между Яиком и Уралом, выдвинули вперед дозорные вышки, маяки и пикеты, и люди черкасской породы стали кидать в Яик свои сети и нести сторожевую службу, как прежде в степях тоже порубежной Украйны… Там они воевали с крымской ордой, здесь с ордой киргизской…
Так возникла на среднем течении Урала рядом со старым войском новая казачья община, а с нею вместе и новое общинное право. На обязанности илечан лежала охрана линии от земель Рассыпной крепости до устьев р. Иртека (на расстоянии 70 верст). Здесь илецкие казаки чинили разъезды, содержали пикеты, провожали караваны и казенные пересылки и поэтому, естественно, считали своей всю охраняемую полосу, с рекой, степью, озерами и лесами, в чем их обнадеживали и указы. Но и старое войско не хотело отказаться от своих притязаний на эти угодья. Оно не приняло илечан в свою общину, не дало им участия в своих ловлях, и никогда илецкая будара не смела появиться в заветных водах ниже учуга. Но сами яицкие казаки продолжали въезжать в илецкие земли, рубить леса и тянуть рыбу. Вдобавок в 1746 году илецкие станицы подчинены ведению и команде яицкой войсковой канцелярии, которая, разумеется, тянула руку старого войска, а Илек стал настоящим пасынком Урала.
В войсковом архиве мне попалась очень выразительная слезница илецких казаков, жаловавшихся на эти притеснения. «Указами войсковой канцелярии и войоку, — писали они, — велено всех казаков вравне удовольствовать как рыбными ловлями, так и прочими припасами, а они (яицкие казаки) не только припасами не довольствуют, но и к рыбным ловлям в равенство свое не допущают. Також пороху и свинцу илецкой станице ниоткуда не определяют, отчего им, илецким казакам, и при воинском случае быть невозможно».
Слезница рисует целую систему злоупотреблений и притеснений яицких атаманов. За взятки они освобождали более зажиточных казаков от тягла, отпуская из крепости, сами завели себе «ординарных», которых тоже отпускали за взятки, отчего тягло ложилось на одну бедноту. «Когда же кто станет об этих обидах говорить, то, не давая суда, бьют мучительно, через которые их страхи уже и домов своих в печалех стали быть лишены» [Войсковой архив, по оп. I, в. 22, указы и предложения, стр. 135-158.].
Вообще старшая община всячески теснила младшую. Так в 1717 году атаман Тамбовцев прислал ордер, коим «приказал илецким казакам отнюдь без яицких казаков ловли (в своих же водах) не производить». Это посягательство Яика, конечно, вызвало неудовольствие. Было это уже незадолго до пугачевщины. На Яик был прислан генерал Чебышев, человек довольно справедливый. Он пытался остановить злоупотребления старшинской стороны, в том числе и по отношению к илецким казакам. Но его сменил Траубенберг, а потом пошли беспорядки и восстания. Илек встретил «Петра Федоровича» с почетом…
После усмирения пугачевщины яицкие казаки продолжали въезжать в илецкие земли, рубить леса, тянуть рыбу в «черных» илецких водах, а в 1776 году войсковая канцелярия шлет новый ордер, которым вовсе запрещает илецким казакам рыбную ловлю ниже илецкой станицы…
Так как илечане все-таки рыбу в своих водах ловили, то надо думать, что право это они отстаивали вооруженной рукой. Вот еще, должно быть, когда начались те «соседские» отношения, отголоски которых мы встретили в пограничном поселке в виде пограничных набегов с одной стороны и в виде красноречивой реплики поселкового атамана — с другой. Стиль атамана Калмынкина имел, очевидно, глубокие исторические корни, в виде многочисленных челобитий, в коих илецкие казаки заявляли, что от таковых притеснений и от нестерпимого глада «в печалех своих и домов стали быть лишены»… что иные казаки отдают уже и детей своих в кабалу яицким казакам, и многие, дабы избежать непосильной службы, уходят самовольно в бега [Там же.].
Бедствия Илека усиливались еще тем обстоятельством, что Илецкое войско было подчинено уральской войсковой канцелярии, и Илек не раз просил слезно, чтобы его перечислили к Оренбургу…
К началу XIX столетия положение осложнилось введением крепостного права. Приложение крепостного труда на вольных казачьих землях было противно самым основам казачьей общины, и более сильное яицкое войско не допустило бы его у себя. Поэтому крепостные поселки Мартемьяна и Давыда Бородиных засели, как лишаи, преимущественно «а беззащитных окраинах илецких земель. Все это завершилось образованием большой крепостной деревни, которую Давыд по завещанию перевел в казаки, причислив к Уральскому войску, — вместе с землей.
На почве этой исторической розни еще раз собралась было в Уральском войске «туча каменная», и чуть было не возникли уж в 60-х годах крупные беспорядки [«Туча каменная» — заглавие одного из рассказов И.И. Железнова. После посещения в 1837 году Уральска тогдашним наследником, — казаки Филичев, Павлов и другие сделали, как говорят казаки, «подачу», т.е. подали наследнику просьбу-жалобу в которой ходатайствовали о восстановлении некоторых старых вольностей. За это постигло казачье войско жестокое наказание.].
На этот раз войско противилось не фрунтовой службе, не очереди и ранжиру, а старшая казачья община пыталась отстоять свои привилегии против младшей. В этой истории принимал между прочим участие казачий бытописатель и патриот Иоасаф Игнатьевич Железное. Фигура этого уральского писателя чрезвычайно колоритная… Это был патриот, романтик, страстно преданный казачьей родине, любивший до самозабвения ее боевое прошлое, ее предания, обычаи, песни, все особенности ее устоявшегося быта… На посмертном издании его сочинений, в качестве эпиграфа, стоят следующие слова:
«Я, если разбирать меня с общей точки зрения, — гуманист, но коснись дело интересов казаков, я — эгоист. Я и днем и ночью, и наяву и во сне желаю, чтобы казак имел не только необходимое, но и лишнее. Киргиз же для меня — создание совершенно постороннее».
И не только киргиз. В споре двух казачьих общин Железное был патриот своей общины, отстаивавший со всей исключительностью ее интересы. Ради них он был способен на высокое самоотвержение и на величайшую несправедливость. В споре с илецким соседом его не смягчает ни единство происхождения и веры, ни братство по оружию, и когда этот больной вопрос обострился, то уральский писатель, исследователь и историк проявил всю исключительность и страстность любого заурядного общинника.
Случилось это в атаманство генерала Дандевиля. Киргизы и илецкие казаки вспоминают об этом атамане с благодарностью, уральцы с неприязненным чувством. У него были свои недостатки, «о, по-видимому, он понимал, что времена борьбы для Урала прошли, что теперь на обеих сторонах Яика Горыныча живут люди, которым предстоит стать равноправными подданными одного государства… Было это в шестидесятые годы, и либеральный губернатор старался найти беспристрастные нормы для разграничения киргизских земель и для разрешения старого илецкого вопроса.
Это настроение начальства заставило уральцев чутко насторожиться. Перед Дандевилем стояла сложная задача; в вопросе киргизском Уральское и Илецкое войско были солидарны. В илецком интересы их стояли друг против друга… Войсковая интеллигенция, — офицерство и бюрократия войскового управления, — были против атамана, и Дандевиль задумал разрешить вопрос чисто бюрократическим путем — посредством секретных комиссий…
Одна из таких комиссий выработала проект разграничения киргизской степи. Слухи о нем быстро проникли в казачью среду и вызвали в войске настоящее волнение. Почетные «старожилые казаки» потянулись из своих станиц к Уральску, для советов с чиновничеством. Вскоре умный и пламенно преданный интересам казачества Железное, в то время служивший тоже в войсковом правлении, — стал центром этой оппозиции. Он употреблял все меры, чтобы не допустить в «сурьезном войске» какой-нибудь преждевременной вспышки, так как хорошо знал историю; но сам решительно и стойко вел борьбу против Дандевиля и его проектов. «Убеждение, — писал он в это время, — что бухарская сторона есть неотъемлемая казачья собственность, — вошло в плоть и кровь казака… Учуг, наемка и бухарская сторона — это такие три нежные струнки, дотрагиваться до которых весьма неблагоразумно».
Для Железнова это решало дело, и он не хотел считаться с тем, что у киргизов и у илечан тоже столетиями впитывались в плоть и кровь свои убеждения и что государству приходится как-нибудь мирить эти противоречивые интересы. Он весь ушел в борьбу, замечая, как атмосфера кругом насыщается электричеством. Среди казаков усиливалось брожение… Начальство принимало свои меры… Под каким-то предлогом у казаков были отобраны пушки и переданы в регулярный батальон…
Ходили слухи, что к Уральску вызваны отряды из Ново-Петровского укрепления…
В это время разыгрался характерный эпизод. Получив разрешение из Петербурга, Дандевиль сделал решительный шаг к разрешению илецкого вопроса. Он внезапно выехал из Уральска с топографами в те самые места — Бородинский, Иртецкий и Благодарновский поселки, где меня так недружелюбно встретили старые казаки Баннов и Донское и где во время моей поездки кипели «пограничные столкновения». Вызвав депутатов от смежных уральских и илецких станиц, он провел временную границу, замежевав к илецкой стороне часть спорных лугов…
Это вызвало большое волнение в наиболее заинтересованных пограничных поселках (Бородинском, Иртецком и Благодарновском) и оттуда тотчас же была снаряжена депутация из самых почетных и заслуженных казаков… Она прежде всего явилась в войсковое правление, душой которого в то время был Железнов, успевший сплотить против атаманских проектов казачью бюрократию. Он внес в эту борьбу, наряду с исключительностью своего местного патриотизма — много таланта, одушевления, самоотвержения, тогда как на другой стороне была бюрократическая рутина и старые привычки произвола. По старой памяти на законный, хотя, быть может, неправильный по существу протест депутатов — Дандевиль посмотрел, как на бунт. Не в меру ретивый прислужник полицеймейстер распорядился арестовать депутатов. А на следующий день почтенных, уважаемых и заслуженных старых казаков выгнали на улицу чистить кочки… И при том, — чтобы больше подчеркнуть унижение, — чистить улицу им пришлось перед атаманским домом.
Это оскорбление, разумеется, всколыхнуло все войско и придало дальнейшей борьбе Железнова с Дандевилем характер защиты против произвола и беззакония…
Я не стану описывать подробно этой характерной борьбы (которая изложена в биографии И.И. Железнова). В ней пострадали обе стороны, и ничего не выиграло существо дела. Дандевиль получил из Петербурга замечание. Железнов испортил свою карьеру, а впоследствии, по каким-то придиркам был даже отдан под следствие, что уже не делало чести его противникам. Биографы уральского писателя говорят, что все это сильно расшатало его здоровье и, может быть, сократило даже его жизнь…
А воз с илецким вопросом остался на месте… На берегах Иртека и Киндели кипела та же борьба, стояли у водопоев пикеты, происходили наезды, побоища, скручивание рук свистом и захваты в плен противников воинственными атаманами враждебных общин [Уже в самые последние годы мне писали знакомые, что вековая тяжба наконец разрешена в пользу Илецкой общины]…
В пугачевском движении Илек сыграл огромную роль. Сначала первые пугачевцы, посылая эмиссаров по верховым станицам до Оренбурга, сильно сомневались, какое положение займет Илек. «Мы с ними не в согласии», — говорили они Пугачеву и боялись, что царь, которого выводили в люди яицкие казаки, в Илеке встретит упорное сопротивление. Если бы это случилось, то, быть может, самое движение не приняло бы таких размеров.
В первое время пугачевцы действительно пробирались мимо Илека не линией, а степями, и в войсковом архиве сохранились донесения пастухов Мартемьяна Бородина о том, что пугачевцы захватывают на хуторах его лошадей, обскакивая Илецкую станицу. Но затем Пугачев, надеясь на свою удачу, подошел к самому Илеку… Несчастный Портнов попытался оказать сопротивление, но ворота были открыты, и «царь» въехал в крепость под колокольный звон и радостные крики… На мосту старые служивые казаки узнавали Петра Федоровича, которого видели якобы на смотрах в Петербурге. Портнов был повешен…
Мне захотелось посмотреть остатки старинной крепости, прежнего моста, по которому с развевающимися знаменами входили пугачевцы, и место гибели Портнова… Мне указали Ивана Яковлевича Солдатова, глубокого старика, бывшего станичного атамана. Говорили, что он интересуется стариной и читает. Значит, темные предания старины сводит с писаными историческими источниками.
Мы и отправились к старику с Макаром Егоровичем Верушкиным.
Он сидел во дворе своего дома над самой кручей высокого уральского берега. Мы сели на скамейке рядом. Под ногами у нас река катила свои волны, виднелись ее пески, отмели, луга…
На мой вопрос Иван Яковлевич улыбнулся.
— Вот это, — сказал он, — почти вся старая крепость. Только этот уголок и остался… Остальное поглотил Яик Горыныч… Вон там, на самой середине реки, был дом, где я родился. Ваш дом, Макар Егорович, тоже, кажется, в реке?..
— Да, — ответил Макар Егорович… — Наш был подальше… Тут вот были Маньковы, потом Смировы… Наш, пожалуй, придется вот на ту отмель…
— Верно… Еще дальше стояла церковь. Это уже, пожалуй, придется на том берегу…
И они принялись восстановлять по воспоминаниям исчезнувший город. Река по какому-то капризу степных ветров резко повернула свое течение, срыла высокие кручи, свалила дома, огороды, улицы и старые крепостные валы. Потом она остановилась и стала отступать обратно. У величавых круч с уцелевшей частью городка она оставила отмели песков и ила… На этих отмелях успела вырасти роща осокорей… И теперь, глядя с высоты на эту кудрявую рощу, мимо которой весело скакали к водопою казачата, на синюю ленту реки, на заречные луга и далекий степной горизонт с заходившим солнцем, — трудно было представить, что еще так недавно здесь стояли дома, церковь, сады, огороды… Все это лишь с трудом вставало Б воображении, подымаясь над рекой призрачными очертаниями ушедшей куда-то жизни…
Набежала минута молчания… Мои собеседники думали, вероятно, о местах, где прошло их детство и юность и над которыми теперь катились волны реки. Я думал о нашей «степной» истории…
В других местах она строилась из железа и камня, закрепляя камнем и железом каждый свой шаг, политый потом и кровью поколений… А степную историю и наносил и разносил буйный ветер, намывали и срывали степные реки, как смыл и разнес молчаливый Яик эту крепостцу, свидетельницу стольких драм… Степь всосала потоки крови, на ней поросли буйные травы, ветер налетел и опять разнес песчаные бурханы… Также пронеслось вихрем знаменательное степное движение. Прошумело и затихло. Кто помнит теперь участвовавших в нем лиц, с их характерами, стремлениями, надеждами… Песен сохранилось удивительно мало. Преданий не слышно. Казенные источники рисуют всю эту толпу на одно лицо: туманное скопище призраков, отмеченных общей характеристикой бунтовщиков и злодеев… Степное марево, как облака в знойный день, как переносные пески, наметаемые изменчивыми ветрами……..
Современный Илек уже очень мало напоминает бывший боевой аванпост Урала. Теперь это большая станица, пожалуй, местечко, с пятью с половиной тысячами жителей, из которых около двух пятых не казаки, а иногородние. Это тоже своего рода течение, подмывающее устои казачьей жизни, которому в недалеком будущем предстоит произвести в ней свои обрывы… Когда-нибудь эти новые слои населения потребуют, конечно, и своего представительства. Жители Илека занимаются хлебопашеством и торговлей с киргизской степью, и, кажется здесь более, чем в других местах, заметен начинающийся процесс «расказачения» — перехода к мещанству. В тот вечер, когда мы были в Илеке, шло чтение с туманными картинами. Публики было много, и среди нее попадались киргизы, заезжающие из степи. Жизнь, хотя и сонная, делает свое дело, сглаживая старые грани…
В Илеке — станичное управление, телеграф и почта Интересно, что почта соединяет Илек не с Уральском, а с оренбургской железной дорогой. Для надобностей войсковой администрации есть станичные казенные пересылки, а в экстренных случаях — «летучка». Когда же мне захотелось отправить письмо в Уральск (150 верст), то оказалось, что оно пошло сначала на север, до оренбургской железной дороги, оттуда повернуло на Самару, потом пошло пароходом на юг, по Волге, до Саратова и затем опять по железной дороге вернулось в Уральск уже с запада. Я имел удовольствие получить его лично, вернувшись и даже успев отдохнуть от поездки… Наконец, нужно упомянуть еще, что в Илеке есть «общественное собрание», гостиница и два биллиарда, на которых богатые киргизы мирно сражаются с торговцами и казаками.
Посередине городка тянутся лавки и палатки огромного илецкого базара с чрезвычайно разнообразной и живописной толпой. Казаки в форменных фуражках, казачки в старинных живописных сарафанах с парчовой оторочкой, мужики, мещане, торговцы, солидные татары. Покачиваясь над пестрой толпой и важно оглядываясь по сторонам, выступает верблюд, на горбе которого сидит киргиз в ватном халате, меховой шапке и под зонтиком. Наконец, пробираясь в густой толпе, едут и еще казаки, но уже в другой форме, с синими околышами.
Это приехали на базар оренбуржцы из-за близкого рубежа. Один отстал и догонял товарищей. Лошадь под ним горячилась; у всадника буйные кудри щеголевато выбивались челкой из-под шапки… Я невольно загляделся на типичную фигуру, какие часто можно видеть на улицах Петербурга, при возвращении с парадов.
— Что, господин, на молодца загляделись? — спросил у меня красивый старый казак, проследив мой взгляд…
— Что-ж, и вправду молодец, — ответил я.
Казак небрежно скользнул взглядом и ответил с усмешкой:
— Мужик это на лошади, а не казак… По-нашему этак… Природы нету…
В это время, труся на своих поджарых лошадках, проехало несколько киргиз… Мне казалось, что сидят они небрежно, некрасиво, без выправки, с поджатыми в высоких стременах ногами. Но старый казак взглянул на них одобрительным взглядом и сказал:
— Вот это всадники природные… Нам не уступят… — И он внезапно вытянул ближайшую лошадь нагайкой. Лошадь шарахнулась, но всадник и не шелохнулся, точно прирос к седлу. Он оглянулся, понял шутку, и они обменялись несколькими киргизскими фразами…
В конце базара, в невзрачном двухэтажном деревянном доме помещается заведение с полинявшей надписью «Трактир Плевна». Двери его то и дело визжали на блоке и хлопали за входившими. Я с моими спутниками Макаром Егоровичем Верушкиным и Иваном Ивановичем Иванаевым решил зайти туда же.
Внизу было полно, стоял сплошной гул, из которого выносились то и дело то громкое «ласковое» ругательство, то обрывки песни. Расторопный половой, с необыкновенно грязной салфеткой через плечо, предложил нам пройти наверх, на чистую половину и провел нас в угловую комнату. Тут было просторнее и как будто чище. Он быстро стряхнул на одном из столов скатерть, обмахнул ее грязной салфеткой и тотчас же устремился за «парой чаю»…
Я оглянулся. Под стенками, у маленьких столов, по большей части в одиночку сидели киргизы в своих тюбетейках… Расстегнув ватные или даже меховые архалуки, они неторопливо и степенно тянули чай. Казаки, наоборот, держались группами. Базар стихал, в трактире становилось все шумнее…
Невдалеке от нас за двумя сдвинутыми столиками у окна сидела группа старых казаков с седыми бородами, в длинных, старинного покроя кафтанах, называемых здесь азямами. На столе стоял графин с вином и налитые рюмки.
— Ну, что ж, — говорил один из стариков, несколько сутулый гигант с бородой до пояса, молодому человеку, почтительно стоявшему около него. — Тебе, значит, надо полечить будару… Это мы можем. Я старый каюрчей, мастерства своего не скрываю, могу тебе помочи… Возьми ты, значит, известки, да горячей смолы…
Молодой человек, по-видимому, из иногородних, почтительно выслушал рецепт и, вежливо поблагодарив «каюрчея», вышел. А старики принялись за прерванную беседу.
Их было трое, три великолепные фигуры в выдержанном старинном стиле. У «каюрчея», кроме длинной седой бороды почти до пояса, были такие же седые нависшие брови, из-под которых глаза сверкали несколько угрюмо и мрачно. Другой имел физиономию довольно распространенного на Урале типа: середина лица как бы раздувалась, уходя в толстый нос и большие губы. Когда-то черная, теперь полуседая, длинная и густая, как войлок, борода курчавилась, суживаясь книзу. Он был пьянее своих собеседников, говорил мало и только иногда покачивал лохматой головой.
Мне показалось, что в третьем собеседнике я узнаю того самого казака, который в базарной толпе осуждал оренбуржца и одобрял киргиз. Наружность его обращала невольное внимание. Красивое чистое лицо, седые круглые брови, из-под которых глядели темные, совсем молодые, пламенные глаза. Небольшие, тоже седые усы оттеняли тонкий рот с приятной, чуть насмешливой улыбкой. Едва заметно выдавшиеся скулы и маленькая остроконечная курчавая бородка намекали на примесь инородческой крови, но глаза были синие. Фамилия его оказалась Юносов.
Старики говорили о китайской войне, исходом которой в то время было чрезвычайно заинтересовано все войско. По старым книгам выходило так, что, когда Китай подымется, настанет кончина мира. Теперь старики подсчитывали признаки близкой катастрофы.
— Погоди, — говорил угрюмый «каюрчей». — Сколько же царей-то выходит? Наш — раз, англичанка, да итальянец, да француз, да японец — выходит пять… Австрияк шесть…
— Ну, американец — седьмой, чего же тебе! — прибавил Юносов. — Сказано семь держав. Семь и есть…
— Верно… По писанию в акурат… А между прочим пока что, — китайца-то державы бьют…
Я уже и раньше слышал, что по Уралу ходят мрачные предсказания, связанные с начавшейся тогда китайской войной… Семь царей, — гласило какое-то пророчество, — пойдут войной на восточную державу и погибнут… И тогда настанет суд миру… Но около собеседников на столике лежал номер «Уральца», и известия его решительно говорили, что державы не погибают, а, наоборот, всюду побеждают китайцев.
— Это, пущай, слава Богу… — говорил «каюрчей». — Христианство одолевает…
— Да ведь дело-то еще не вовсе кончено, — возразил Юносов… — С Китаем, товарищи, дело опасное. Сила-то у него копленая. Сколько, можно сказать, веков сидел в стороне, ни с кем не воевал… Теперь как подымется враз… Нарроду у него тьма тем… Аки песку морскаго…
В это время в комнату заглянул молодой казак. На голове у него была форменная фуражка, но на плечах пиджак довольно затасканный, неопределенно-серого цвета. Лицо у него было открытое и веселое. Он не совсем твердо стоял на ногах, и добрые глаза искрились веселыми огоньками. Увидев стариков, он остановился посредине комнаты, обеими руками стащил с головы форменный картуз и, расставив широко для равновесия ноги, отвесил низкий поклон.
— Здорово, господа, старое войско…
— Здравствуй, Каллистрат, — ответил приветливо Юносов. — Кого ищешь? Садись с нами…
— Я тут товарищей ищу…
— А мы тебе не товарищи, что ли? — угрюмо спросил «каюрчей».
— Товарищи, верно! — с заискивающей ласковостью сказал Каллистрат, но, когда он оглянулся по комнате, мне показалось, что в серых глазах молодого казака сверкнул насмешливый огонек…
— Вы наши отцы! — сказал он, еще ниже наклоняя обеими руками свой картуз. — Мы за вас… вот!..
— Ну, так садись…
— Я признаю так, что вы достойны старики, что нам с вами сидеть. — Это — мы вас покорно благодарим. Ну, как у нас канпания… Будет соглас, ай нет? Я должен спросить.
— Добро, зови их сюда! — добродушно сказал Юносов. — Вон рядом свободно…
Через минуту Каллистрат вернулся со своей компанией. В ней прежде всего обращал внимание низкорослый, черный, как уголь, молодой казак с большим носом и огромными, как у нетопыря, торчащими врозь ушами. Несколько смешная, сплюснутая к носу голова с тонкой и длинной шеей сидела на узких плечах, но во всей фигуре чувствовалась какая-то дикая, хотя и несильная удаль. Если бы увеличить размеры этой фигуры, — получился бы уродливый образ дикого степного хищника… Теперь это было как бы маленькое его издание… За ним вошли еще две-три незначительные фигуры, и шествие замыкал грузный приземистый мужик, в косоворотке и поддевке, в огромных стучащих сапогах, с рыжей лопатовидной бородой… Войдя, он поклонился присутствующим и сказал с довольным видом:
— Вот, угощаю казаков… Я!.. Песни велю играть…
— Простите нас, отцы, — опять с ласковым смирением сказал Каллистрат… — Стеснили вас.
— Не заест лихота, не заест теснота, — весело ответил опять Юносов. — Чай свои люди, товарищи!
— Верно, отец! Все мы казаки, все, можно сказать, одной Европы. Так ли я говорю?
— Правильно.
— Теперь вот в Китай нас погонют, — продолжал Каллистрат и лукаво оглянулся на товарищей. — Станем Китай воевать рядом с немцем или с англичанином. Выходит — тоже товарищи… Да что, отцы! Быка запрягут с коровой: идет! Потому — не пойдешь… ударют…
Мужик фыркнул в бороду. Старики насупились.
— Ты к чему это применяешь, а? — мрачно спросил каюрчей.
— Товарищи!.. Старики! — с удвоенной и все более двусмысленной ласковостью заговорил опять Каллистрат… — Вы наши отцы!.. Мы за вас всю кр-ровь…
— Ну, так и садись, чего стоишь… В ногах правды нет, — опять смягчился Юносов. — Давай, товарищи, песни играть. Заводи!
Молодые казаки, пошатываясь, нетвердо заняли места. С ними уселся и их амфитрион, грузный мужик. На ногах остался один Каллистрат. Он как-то жалостно посмотрел сначала на своих товарищей, потом на стариков и сказал:
— Песни?.. Оно бы можно… Да ведь не споемся… Отцы!.. Вот ведь беда в чем. Песни у нас пошли новые, не ваши.
— Ну, что там. Все песни у нас в кармане. На каку ткнем, ту и споем. Эх, — сказал Юносов с усмешкой и тряхнул седой головой… — Певал и я когда-то. Теперь голос стал, как у старого верблюда!.. Ну, играй, ребята, заводи хоть свою, новую… Мы послушаем, да и подтянем гляди, враз… Не отстанем…
— Заводи, ребята, не кобенься, — сказал мужик. — Вишь старики поштенные просят… Старое войско… Погоди, старики… Ничего… Только вот выпить надо…
Он разлил по рюмкам принесенное половым вино. Казаки выпили. Каллистрат, все оглядываясь на товарищей, чокнулся со стариками. После этого тщедушный запевала откинул голову назад и подпер щеку ладонью… Большой кадык на его тонкой шее надулся, и он запел резким, но сильным и своеобразным фальцетом, какой иногда несется в солдатском хоре, покрывая все голоса…
— Буде-ем биться со врагами…
И хор тотчас же подхватил негромко:
— Буде-ем би-и-иться со врагами,
Пул-ля в пулю попадать…
На биваке, пред огнями
Будем водку выпивать…
И, внезапно изменив размер песни, весь хор подхватил громко и разухабисто:
— Пей, друзья, покуда пьется,
Горе в жизни забывай.
На Урале так ведется:
Пей, ума не пропивай!
Пение у молодежи не ладилось. Певцы были пьяны, и, кроме того, голоса у них были усталые. Смуглый запевала имел вид изнеможенный. Под конец он сорвался.
— Ну-у!.. Четыре колеса, два немазаны, — сказал насмешливо каюрчей. — Петух в горле закричал…
— Ничего, ничего, — поддержал благодушно Юносов — усердие есть, да голоса-те маленько, видишь ты, того… подгуляли…
— Верно, — согласился Каллистрат. — Мы, старики, так что уж третьи сутки крутим. Охрипли. А отчего, спросите, третьи сутки короводимся, так мы вам, старики, можем объяснить… У Сидорова были мы… Товарищ наш… Сидорова знаете вы, старики?.. Да — как чать не знать… Сидорова все войско…
— Не то что войско, — подхватил запевала, — все европейские державы знают…
— В ведомостях печатают, — одобрительно подтвердил мужик…
Уральский казак Сидоров в то время стал газетной знаменитостью. Он только что вернулся из Абиссинии, где служил негусу в отряде генерала Леонтьева. Благодаря одесским репортерам, имя Сидорова обошло все газеты. В статьях наперебой говорилось об его выносливости, бодрости и находчивости в трудные минуты. Урал гордился тем, что Сидоров «заткнул за пояс донцов из того же отряда»…
— Сидоров — нечего сказать, молодец, — одобрили и старики. — Не посрамил уральцев…
— Выпьем за молодца Сидорова… Герройский казак… — сказал мужик. — Ну-ка, ребята, выпей, поправься… Да заводи опять… Уважь старикам, не осрамись…
Певцы выпили, подтянулись, и запевала опять закинул голову… Песня полилась несколько стройнее. Это была действительно новая песня: молодые казаки привезли ее с маневров. Тон был не совсем народный: в песне говорилось о смерти с легкостью и цинизмом, совершенно несвойственным народной поэзии. Только в середине пробилась искренняя задушевная нота.
— Может, завтра в чистом поле
Да кого-нибудь из нас
Между мертвых полумертвым
Будет ждать последний час.
Казаки вели песню уныло, с каким-то воющим отголоском. Но тотчас же опять это сменилось развязной удалью и цинизмом:
— Может, завтра в чистом поле
Нас на ружьях понесут,
А уж водки после боя
И понюхать не дадут.
Хор смолк, оборвав резкой визгливой нотой в чисто солдатском вкусе. Мужик самодовольно крякнул:
— Что, старики… Плохо, что ль?.. Молодцы ребята. Э-эй… водки еще… Услужающий!
Старики некоторое время молчали…
— Эх, товарищи! — искренно и просто сказал затем Юносов. — Старые-те песни много лучше… Годы наши не те… А вы, молодые, старых-те песен уже не поете…
Малый принес водки. Молодежь шумно выпила… Когда суета несколько стихла, Юносов затянул у своего стола:
Ка-ак на Волге реке, на Камышинке…
Он не хвастал, когда говорил о своем прежнем пении. В его высоком, слегка дрожащем теноре была какая-то внутренняя глубина и задушевность. Казалось, стены трактира разомкнулись, и степь отвечает певцу своими дальними замирающими отголосками… Но он вдруг опять оборвал…
— Давай, ребята, воровской корабличек… Он откашлялся и затянул опять:
— Ка-ак по-С-морю было, морю синему,
По тому морю по Каспицкому…
К Юносову присоединился каюрчей. Голос у него был грубый и дикий, но сильный.
— Как стоял там на якоре воровской корабличек…
Старая песня крепла, постепенно овладевая трактирным гамом. Но тут третий старик, с лохматой бородой, сильно пьяный, слегка встрепенулся, поднял голову и прислушался… В его мутном взгляде мелькнуло сознание, сначала неясно, как будто издалека. Но вдруг он весь дрогнул и, поведя по комнате черными, как сливы, немного осоловевшими глазами, рявкнул сразу огромным басом:
— На стулу-то сидит наш батюшка э-да!
Воровско-а-ай атаман…
Несуразный бас, от которого задребезжали стекла в окнах трактира, сразу покрыл и прервал наладившуюся было песню. Юносов благодушно засмеялся и сказал:
— Постой ты, старый верблюд!.. Вишь, голос-то… Пушка! А вы, молодые, что не подтягиваете?
— Это что за песни! — сказал молодой запевала с пренебрежением, а Каллистрат прибавил:
— Говорю я, Астафий Иваныч, не спеться нам молодым с вами стариками.
— Почему так не спеться?.. Одно войско…
— Одно да не одно, служба другая…
— Чем другая служба?.. Все за отечество же кровь проливали.
— Это мы не говорим, ну, только теперь другое…
Он засмеялся, как будто сдерживаясь. Молодые казаки тоже самодовольно ухмылялись. Каюрчей тяжело уставился в Каллистрата своими мрачными глазами и сказал:
— Как не другое!.. Другое и есть: мы на всем своем служили, а теперь вас кормят, поят, одевают, обувают. Все у вас готовое, Шеи у подлецов вот какие!
— А Сидоров? — возразил кто-то из молодых. — Сидоров чей? Не наш, что ли?
— Об Сидорове слова нет. Да ты-то где был? Твоя служба где?..
— В Киеве были мы, на маневрах…
— На маневрах?.. Это служба!.. Ты кровь пролей, тогда и хвастай…
— Мы дисциплину знаем, — задорно сказал запевала. — У нас все по форме. Взять, теперича, саблю; она какая должна быть? Форменная сабля она должна иметь правильное ударение наискось. Видал, как киргиз кугу режет? А у вас какая форма была? Ни у вас мундир, ни у вас, например, муницыя…
— В стеганых халатах на смотры выезжали! — смеясь подхватили в кружке молодежи.
— Из «турок» палили. Турка какой прицел дает? На какую дистанцию?..
— С подсолнушными стволами вместо копий на тревогу выбегали, — прибавил Каллистрат. — Вот оно, — сказал он, поворачиваясь к нам, — старое войско какое было, господа…
Старые казаки заворчали, и каюрчей резко поднялся со своего стула. Но Юносов, все еще веселый и сдержанный, спокойно усадил его на место и сказал опять примирительным тоном:
— Ну, будет, товарищи!.. Зачем вздорить. Давайте лучше опять песню споем, все вместе. «Как за речкою то было», ну, подтягивай, молодые!.. Эту и вы знаете…
Он поднялся, стал в середине, махнул рукой и затянул размеренно и протяжно:
…Как за речкою то было, за Утвою,
За Утвинскими то было за горами…
Старый, приятный, дрожавший сначала тенор Юносова окреп и зазвенел слезами и тоской старинной думы… Стены трактира опять будто раздвинулись, и опять влились в них отголоски степи. Каюрчей, сдвинув лохматые брови, пристал к Юносову, и печаль старой песни полилась ровным могучим потоком…
…Да распахана там пашня яровая…
Третий старик окончательно очнулся и на этот раз уже в лад присоединил к прочим свой могучий бас:
Пашня пахана не плугом, не сохою,
Она пахана булатными копьями,
Взборонена конскими копытами…
Эта дума, в которой войско до сих пор вспоминает о гибели целого отряда в жестокой степной сече с киргизами, — видимо, не умерла еще и в сердцах казачьей молодежи. Запевала опять вскинул голову, подпер щеку рукой, и его тонкий, несколько дикий фальцет взвился и заплакал над тремя старыми голосами, точно это был крик чайки над шумящей степью…
И засеяна та пашня яровая
Все казачьими удалыми головами…
На несколько минут грустный напев вполне завладел трактирной суетой… В нашей комнате все замолчали, из соседних подымались казаки, толпились в дверях, слушая, одобряя, подтягивая. Хор разрастался… «Кто польет тебя?» — спрашивал высокий фальцет молодого казака и вибрирующий тенор Юносова… И весь хор отвечал им:
Кто польет тебя?.. Разве с неба дождик.
Иль источит слезы мать родная…
Последние ноты замерли точно отдаленный стон в темную ночь… Несколько секунд стояло глубокое молчание…
— Да, вот у нас как пели в старом войске, — слезою изойдешь! — сказал Юносов дрогнувшим голосом, и вдруг, распахнув резким движением азям, ударил себя кулаком в грудь.
— Могете вы старое войско оборать, щенки! — крикнул он неожиданно. — Стой, Каллистрат. Мо-ол-чи!.. Вы тут много говорили, мы вас, старые казаки, слушали. Теперь мы скажем, вы, молодые, послушайте. Ты говоришь: где мы служили? Здесь мы служили, на Яике!..
— Огороды караулили, — смиренно вставил Каллистрат, оглядываясь на своих.
— Дурак ты, не понимаешь. Старое войско эту степь наскрозь кровью пролило! Орда тут кругом сидела. Да не нынешняя орда… Не замиренная, злая!.. Баба, напримерно, вышла за реку, хоть, скажем, на ту сторону, за мост, — уж ее кыргызин схватал, через луку перекинул, в степь волокет…
— Баба малое дело, — с беспечным ухарством сказал запевала.
— Малое дело, — ты говоришь? — повернулся к нему Юносов, с загоревшимися глазами. — Дур-рак ты, дурак. Щенок!.. Да ведь она мне жена, моим детям мать, тебе, дураку, может быть, бабушка была!.. Ударят тревогу, собираются казаки, строятся, ждут есаула, аль атамана, а кыргызин мчится по степи, только пыль курится…
А я за ним в степь скакать не моги, не дозволено… За это — расстрел!.. Понял ты, каково это? А ваши теперь ребятишки в Карачаганак задеря рубашонки бегают… Все от кого? От стариков, от старого войска… От нашей крови…
— Да, — подхватил каюрчей, — вот мы где служили… Давно ли старому войску медали даны! Значит, стоило…
В толпе слушателей, набившихся в дверях, раздались возгласы и шум. Публика разделялась. Одни стояли за стариков, другие за молодых… А в это время насмешливый бесенок, сидевший в хмельном Каллистрате, опять зашевелился. Он приподнялся и, поклонившись с притворным смирением,сказал:
— Отцы! Дозвольте мне… Я вам скажу, за что вам медали дадены…
— Ну? — протянул Юносов подозрительно. — Говори, есть когда в дело…
— Наделал, скажем так, хозяин горшков…
— Не об горшках дело!
— А вы, старики, слушайте, — крикнул один из молодежи, предвкушая новую выходку Каллистрата.
— Ну, наделал горшков, — продолжал тот, оглядываясь и играя глазами. — Надо их куда-нибудь класть… Так ли, товарищи?
— Верно, верно! — крикнули молодые.
— Ты это к чему применишь? — угрожающе спросил каюрчей.
— А к тому и применю, что, значит, некуда ставить, он их на плетни и надел… То же самое и медалей царь много наделал. Куда их девать? Дай, дискать, на старое войско надену!
Это неожиданное оскорбление упало в толпу, как выстрел. Старики сначала как будто растерялись от неожиданности, молодежь шумно захохотала… Но вдруг три старых казака встрепенулись, как три льва…
— Могешь ты такие слова выражать? — крикнул гигант каюрчей.
— Гол-лову подлецу раскрою вдребезгии! — раздался неистовый бас пьяного брюнета, и он весь нелепо мотнулся вперед, к столу, подняв руки, всею тяжестью своего тела… Я ждал, что сейчас зазвенят стаканы, загрохочут столы, начнется безобразное побоище. Но Юносов отбросил пьяного товарища назад и выступил сам…
— Стой, Никифор! А вы, щенки, когда так, выходи на нас!..
— Выходи! — загремели, поднявшись, двое других… И все трое, выйдя на середину с покрасневшими лицами и сверкающими глазами, стали засучивать рукава азямов.
Я невольно залюбовался этой картиной. Три представителя старого войска, седые, крупные, как будто еще выросшие, стояли в середине тесной комнаты, с горящими глазами и выпятив вперед крутые груди.
Это было живое прошлое залитого кровью Урала, строптивая и непокорная боевая старина «сурьезного» войска, боровшегося целые века за свое исключительное местное значение, за степную волю, против дисциплины и регулярства. С другой стороны, в лице этой молодежи выступала победа «регулярства», тщеславная гордость маневрами, строевым ранжиром и дисциплиной. В комнате и у порога ее стоял невообразимый шум. Публика стала разделяться. Возбужденные враждебные крики скрещивались в воздухе, какой-то старик пробился в середину и стал рядом с Юносовым,
— Держись, старое войско… Головы щенкам расколотить за такие речи, — кричал он. — Кто за старое войско… Иди к нам.
— А где наша антирелия, старики, где наши знамена? — выкрикивали молодые… — Старое войско бунтами потеряло. Где атаманска насека? Что-о?.. Все вы потеряли.
— Это вы оставьте! Это дело старое… Этого вы не можете понимать. Это в 1837 году было…
— Даром, что давно… А зачем было старому войску за колесья хвататься?.. Это порядки?.. А?..
Они намекали на крамольную просьбу, поданную наследнику Александру Николаевичу. Говорят, что при этом просители остановили за колеса коляску цесаревича.
— Затем и хватались, что добра войску искали, — отвечали старики. — Не об худом просили… Об деле…
— За все войско страдали… Глупее вас были?.. Не понимали, вишь.
— Товарищи, — крикнул Юносов, и его звонкий голос вынесся над общим гамом. — Не понимают они… Они войску не сыны, не внуки… Выходи! — страстно закончил он… — Выходи, когда так, в степь… Садись на коней…
— Сейчас выходи в степь. Трое на трое. Погляди, как мы, старое войско, вас молодых щенков… и с маневрами вашими с седел снесем.
— Аки вихорем сдуем.,. А! Вы этак?.. Заслуги наши к горшкам приравнял…
Старые голоса гремели, глаза стариков сверкали, и в ответ им в толпе отдавался ропот и гул… То и дело протискивался еще какой-нибудь старик и становился рядом с Юносовым и его товарищами. Толпа расступалась и пропускала их… Каллистрат, по-видимому, понял, что зашел слишком далеко. Он присмирел…
— Ну что вы, старики, — заговорил он своим вкрадчивым голосом… — Об чем вздорить?., все товарищи… все кровь прольем за царя, за отечество…
Он вышел вперед и, как в начале этой сцены, опять поклонился старикам в пояс.
— Отцы! Старое войско!.. Простите, Христа ради… Да неужто-ж мы что-нибудь супротив вас?.. Да мы вами живы. Братья, товарищи… Молодые казаки… Правду я говорю? Мы старое войско вот как почитаем… Всю кровь…
Я не видел его глаз и не мог разобрать, искренно ли он просил прощения, или опять готовился отпустить какую-нибудь веселую неожиданность… Я чувствовал только, что если это случится, то вся старая «Плевна» задрожит от последствий молодой наглости. Но вкрадчивый голос Каллистрата звучал подкупающе-мягко, даже заискивающе. Старые казаки, видимо, растерялись от этой внезапной покорности… Юносов посмотрел на молодежь и отвернулся к своему столу… Каюрчей ругался. Третий товарищ оглядывался с тупым гневом и что-то глухо ворчал про себя…
В эту минуту общей неловкости произошло неожиданное вмешательство. Мужик, угощавший молодежь, надумал что-то и со своей стороны. Растолкав казаков локтями, он вышел на середину комнаты, расчистил место и стал, широко расставив ноги, точно врос в пол…
Потом посмотрел кругом исподлобья каким-то внезапно ожесточившимся взглядом и сказал:
— Эй, казаки! Будет вам выхваляться тут. На-ка вот… подымите мужика… Трешку за руки сейчас — не подымете.
Выходка вызвала смех. Но мужик, очевидно, смотрел на свой вызов серьезно. Оставаясь все в той же позе каменного идола с раскоряченными ногами, он достал из жилетного кармана трешницу и стал совать ее ближайшему к нему Юносову…
Тот посмотрел на него сверху и сказал с пренебрежением:
— Стар я… Молод был, — не эдаки кули подымал…
— Мужик, не суйся промеж казаков… Тебе тут не дело! — крикнул смуглый запевала и стукнул по столу… А Каллистрат прибавил:
— Нашто тебя, дядя, подымать?.. Вас мужиков мало ли! Дешевы. Подымать не стоит…
Мужик оглядывался исподлобья и ждал. Но затем видя, что никто не принимает вызова, — он как-то укоризненно крякнул, спрятал бумажку в карман и нетвердой походкой привалился к столу… Мимоходом он наклонился ко мне и, обдав меня запахом водки, сказал конфиденциально:
— Не подымет… Ни один… Легкой народ казаки… Самофалы…
………………………………………………………………….
………………………………………………………………….
Выйдя из «Плевны», мы пошли значительно опустевшим базаром. Оба мои спутника, природные казаки, шли молча. Все мы понимали, что случайность сделала нас свидетелями не простой трактирной ссоры подвыпивших казаков. В памяти моей невольно встали стихи казачьего поэта-самородка, вольнолюбивого и строптивого Голованова:
…И старинка боевая,
Как шеренга фрунтовая,
Под ранжир подведена…
Эта коренная уральская старина сейчас стояла перед нами с ее своеобразной поэзией, с ее понятиями о широкой степной воле, понятиями странными, подчас полуазиатскими, за которые, однако, старое войско умело когда-то постоять грудью… Теперь эта старина тихо сходит со сцены, а в лице молодежи выступает уже что-то другое, еще неясное и тоже странное… И невольно в уме вставал вопрос: неужели это только фрунтовая шеренга и честолюбие парадного строя?..
Отзывы о сказке / рассказе: