Путешествие уральских казаков в Беловодское царство
Прежде, однако, несколько вступительных слов.
По своему религиозному настроению Урал глубоко консервативен. В одной статье местной газеты мне попалось перечисление толков, между которыми распределяется население большой казачьей станицы. Тут есть поморцы или перекрещеные, признающие, что в господствующей церкви воцарился антихрист, и потому принимающие обращенных не иначе, как после второго крещения; федосеевцы или чистенькие, отрицающие брак; дырники, молящиеся на восток и притом преимущественно под открытым небом; чтобы примирить это требование с условиями климата, они прорубают отверстие в восточной стене дома и молятся, глядя в него, на небо; есть признающие священство австрийцы, окружники, принявшие Белокриницкую иерархию, основанную греческим епископом Амвросием; беглопоповцы, сманивающие священников у господствующей церкви. Есть и единоверцы, но особенно много так называемых никудышников, не признающих никаких компромиссов и потому не ходящих никуда, где молитвы совершают австрийские ли, единоверческие или беглые священники.
Несмотря, однако, на эти различия, вражду и споры, все эти толки объединены одной общей всем идеей. Все они признают существование некоторой формулы, состоящей из совокупности догматов и обрядов, в которой — и только в ней одной — спасение. Формула эта действует только до тех пор, пока в ней не изменена ни одна буква, ни одна иота или титло. Малейшее нарушение обращает ее, наоборот, в орудие гибели, независимо от внутреннего чувства, которое человек влагает в эти внешние символы. Отчасти под влиянием такого настроения Никон вводил сурово и прямолинейно свои исправления, а Питирим проклинал и казнил двуперстников. Но старообрядческий мир с суровым упорством встал за старую веру. По мнению приверженцев древлего благочестия, Никоновские новшества, наоборот, нарушили спасительную формулу и не только лишили ее таинственной силы, но обратили в орудие антихриста.
Однако, даже радикальнейшие из беспоповцев, никудышники, не отрицают священства в идее. Но в то время, как австрийцы, например, успокоились, «перемазав» для очищения от ереси безместного греческого епископа Амвросия, а беглопоповцы похищают благодать священства по частям у господствующей церкви, переманивая беглых священников, — никудышник не идет на компромиссы и только тоскует об утерянной благодати, не находя ее ни в одной из существующих церквей.
На этой почве возникла странная, почти волшебная сказка, которой, однако, долго верил, а отчасти и теперь еще верит старообрядческий мир. История всего раскола проникнута этой поэтически заманчивой легендой. Где-то там, — «за далью непогоды», «за долами, за горами, за широкими морями» рисуется темному и мечтательному воображению блаженная страна, в которой промыслом Божиим и случайностями истории — сохранилась и процветает во всей неприкосновенности полная и цельная формула благодати. Это настоящая сказочная страна всех веков и народов, окрашенная только старообрядческим настроением. В ней, насажденная апостолом Фомой, цветет истинная вера, с церквами, епископами, патриархом и благочестивыми царями. Среди других, преимущественно ассирских, там есть также и более 40 русских церквей. Ни татьбы, ни убийства, ни корысти царство это не знает, так как истинная вера порождает там и истинное благочестие.
Страна эта называется Камбайским царством или Беловодией. Проникнуть в нее очень трудно, однако, смелые люди все-таки проникали и составили несколько описаний. Из этих описаний или «маршрутов» (как по-военному называют их казаки), по словам Григория Терентьевича Хохлова, особенным распространением пользовался на Урале маршрут известного инока Марка (топозерской обители), который, будто бы, лично посетив Беловодию и вернувшись в Россию, «подтверждал свое путешествие евангельским словом» [Об этом иноке Марке и его сказании писал П.И. Мельников.].
Было это еще в XVIII столетии. С тех пор «маршрут» инока Марка ходил по рукам в рукописных списках и жадно читался по станицам, возбуждая в предприимчивых уральцах желание проникнуть в чудную страну. По словам Григория Терентьевича Хохлова, на съездах казаков-старообрядцев вопрос этот подымался много раз, но путешествие пугало своими трудностями и неопределенностью «маршрута». В 60-х годах истекшего века донской казак Дмитрий Петрович Шапошников, житель Новочеркасска, ассигновал на путешествие довольно значительную сумму, но с вызовом смельчаков. Дон почему-то обратился к Уралу. Уральцы согласились, и их выбор пал на казака Головского поселка Варсонофия Барышникова с двумя товарищами. Барышников отправился в путь, побывал в Константинополе, Малой Азии, на Малабарском берегу и даже в Ост-Индии. Но до пределов Камбайского (Камбоджа?) и Опоньского (Японского) царства за какими-то препятствиями не доехал: таким образом эта экспедиция не подтвердила, но и не опровергла сказания инока Марка. Заманчивая Беловодия по-прежнему осталась за далью морей, в таинственном и непроницаемом тумане.
Но вот, через некоторое время на Урале пронесся слух, что в Пермской губернии появился живой выходец из Беловодии, в лице некоего Аркадия, именующего себя архиепископом Беловодского ставления и в свою очередь ставящего попов и епископов. В некоторых местах самые радикальные беспоповцы, отвергавшие бело-криницкое и всякое иное священство, — приняли Аркадия с умилением и верой.
Я видел портрет этого странного «архиепископа», происхождение которого даже после нескольких случаев судимости нельзя установить вполне точно. По данным его биографии, это человек необыкновенно предприимчивый, способный, человек, как говорится, «с мечтой» и огромной энергией. В прежние, быть может еще недавние времена, он мог бы, вероятно, увлечь многих, но теперь уже запоздал и встретил на свете слишком много критики…
Казаки отрядили к «архиепископу» депутацию, в которой принял участие тот же Барышников, уже раз путешествовавший в Беловодию; своими расспросами о «маршруте» недоверчивый казак поставил епископа в крайнее затруднение. Барышников вернулся с убеждением, что Аркадий — простой самозванец.
Это, однако, не остановило попыток Аркадия. Через некоторое время он все-таки проник на Урал, посетик поселок С, где успел убедить почетного казака С-на Получив таким образом точку опоры, Аркадий поставил уральцам двух попов и архимандрита.
Однако, успехи его не шли дальше, и это чрезвычайно характерно для того двойственного состояния умов, в котором находится огромная часть нашего народя С одной стороны, наивное невежество, доходящее до призвания «русских народов» в Беловодском царстве, с другой — осторожная критика и недоверие. Казаки прибавили к этому еще готовность приняться за самые тщательные не только богословские, но и географические изыскания.
Некоторые беседы казаков с самим архиепископом и его последователями чрезвычайно любопытны. Григорий Терентьевич Хохлов передает свой разговор с «архимандритом» Израилем, человеком простым, даже неграмотным, по-видимому, искренне поверившим Аркадию и принявшим от него свое звание. «Отец Израиль, — спросил у него Хохлов, — скажите, Бога ради, чем вы могли увериться в истинности архиепископского звания самого Аркадия, который возвел вас в сан архимандрита?» Простодушный Израиль ответил на это целым рассказом из писания. По его словам, — некогда два старца были посланы от христиан на поклонение св. местам с тем, чтобы, по возвращении, они принесли с собой частичку святыни. Старцы посетили святые места и только на обратном пути вспомнили, что от святых мест ничего (вещественного) не взяли. Тогда, у боясь упреков, они решили так: возьмем простую вещицу наподобие святыни и скажем братии: «принесохом от святых мест». По приходе старцы показали братии лже-святыню. И вот к ним повезли больных, слепых, хромых и разных калек, которые с верою и чистой совестью приступали к мнимой святыне и по своей вере получали исцеление. Продолжалось это до тех пор, пока старцы не признались явно в своем обмане. Только тогда от мнимой святыни больным «отрада не прекратилась». — «Так вот и я, — закончил Израиль, — верю страшным клятвам Аркадия, что он принял сан архиепископа от патриарха Мелетия в Камбайском царстве Восточного Индокитайского полуострова. Когда он признается в своей несправедливости, — я откажусь от него, а пока по чистой совести верю его евангельской клятве, — то и надеюсь получить душе спасение».
Это простодушное исповедание слепой веры, не рассуждающей и не сомневающейся, встретило, однако, в наши дни сильный отпор. Нашлись даже тексты из номоканона, предусмотревшие такое духовное самозванство: «Божие убо лицемерствующих, безбожных же сущих и противных Богу»…
Впоследствии мне пришлось познакомиться с двумя казаками Круглоозерной станицы, которые беседовали с самим Аркадием. Оба они беспоповцы, начетчики, знающие священное писание, люди умные, страстно преданные своей вере, готовые поверить в существование чудесной Беловодии, но в то же время чрезвычайно осторожные и подозрительные. В обоих этих посланцах Аркадий, очевидно, сразу почувствовал то пытливое недоверие, которое доставило ему немало затруднений на Урале. Казаки явились к нему в Оханск (где он жил тогда под надзором полиции по решению суда) с просьбой ехать с ними и дать доказательства своего звания. Аркадий наотрез отказался.
— Нет, — сказал он, — меня уже раз возили такие же. Отняли на дороге семьдесят пять рублей денег и оставили нага и боса.
— Отче, — ответили казаки-начетчики: — аще ли на земли сокровища собираешь? Вспомни, как поступали апостолы.
Аркадий спохватился и поправился:
— Вы, пожалуй, и меня-то убьете, — сказал он.
— Отче, — ответил опять посланец: — аще убиен будеши на пути проповедническом, — имаши венец мученический и внидеши в царствие небесное.
— Иди от меня, сатана! — закричал Аркадий. — Вы, маловеры, мне не надобны. Ежели в Бога веришь, то и в меня верь, потому что я посланец Божий…
— Веруем, владыко, — тонко ответили казаки, еще не знавшие вполне, как понимать этого человека. — Помоги нашему неверию.
— Верующий не испытует, но приемлет. Если подлинно уверуете, то и доказательств не надобно. Идите с миром, и да будет по вере вашей…
Эти два течения — безотчетной веры в «Беловодскую мечту» и недоверие к Аркадию, привели, наконец, казаков к решению послать новую депутацию в Камбайское царство. И вот в то самое время, как в центрах и на вершинах нашей культуры говорили о Нансене, о смелой попытке Андрэ проникнуть на воздушном шаре к северному полюсу, — в далеких уральских станицах шли толки о Беловодском царстве и готовилась своя собственная религиозно-ученая экспедиция.
25 января 1898 года на съезде в Кирсановском поселке избрана «депутация», в которую вошли по выбору: во 1-х, урядник Рубеженской станицы Вонифатий Данилович Максимычев, во 2-х, Онисим Варсонофьев Барышников (очевидно, сын прежнего путешественника, в лице которого на поиски Беловодии отправлялось уже второе поколение), и в 3-х — мой январцевский знакомый, Григорий Терентьевич Хохлов. На расходы ревнителями благочестия было собрано 2500 рублей, да жители города Уральска прибавили 100 рублей. Около половины февраля депутаты подали просьбу атаману о выдаче им заграничных паспортов (в чем помог — с благодарностью прибавляет автор записок — безвозмездным написанием прошения «действительный студент» Н.М. Логашкин). 22 мая они выехали из Уральска, а 30 мая сели на пароход, отходивший из Одессы в Константинополь.
С этого дня, собственно, и началось заграничное путешествие депутатов Урала в Беловодское царство, и среди международной толпы купцов, военных, ученых, туристов, дипломатов, разъезжающих по свету из любопытства или в поисках денег, славы и наслаждений, — замешались три выходца как бы из другого мира, искавших путей в сказочное Беловодское царство…
Я, разумеется, не намерен передавать все подробности этого интересного путешествия и ограничусь лишь краткими выдержками. Из Одессы наши казаки выехали вместе с отрядом, отправлявшимся на о. Крит. «Два хора духовой музыки, — пишет автор, — унывно играли, отъезжающие солдаты в печальном виде стояли на палубе». В Константинополе наших путников чуть не арестовали за то, что они пытались провезти с собой револьверы. Этот случай доставил им много затруднений, потребовал вмешательства русского консула и заставил впоследствии быть осторожнее. В дальнейшем путешествии казаки по-прежнему не расставались с оружием, но прятали его как-то так (воинский секрет!), что никакое «таможенство» не могло разыскать ни револьверов, ни патронов.
Пребыванием в Константинополе казаки воспользовались, между прочим, чтобы обратиться к патриарху с замечательной дипломатической нотой.
Всем, я думаю, более или менее известна история босносараевского митрополита Амвросия, который в 40-х годах по каким-то политическим причинам был отозван из своей епархии и проживал (без лишения сана) в Константинополе. В это время к нему явились послы австрийских старообрядцев, иноки Павел и Алимпий, и вступили в переговоры на предмет перехода митрополита в старообрядчество. Для доказательства, что Амвросий «не лишен благодати», они потребовали, чтобы он отслужил публично литургию, и после этого увезли его в Белую Криницу. Так у старообрядцев явился собственный епископ и основалась так называемая Белокриницкая или австрийская иерархия.
Эпизод этот в свое время доставил и константинопольскому патриарху, и австрийскому правительству много дипломатических затруднений, а некоторые обстоятельства этого «похищения благодати» до сих пор прикрыты дипломатической тайной. Понятно, в какой степени весь старообрядческий мир — и приверженцы, и противники австрийской иерархии — заинтересован в выяснении прежде всего фактической истины…
И вот 2 июня 1898 года в канцелярию Константинопольского патриархата явились три уральских казака и на вопрос секретаря г-на Христо-папа Иоанну, — что им нужно, — ответили, не обинуясь, что они намерены почтительно предложить патриарху несколько важных вопросов.
— О чем же это замечательное дознание? — спросил, усмехнувшись, секретарь.
Казаки объяснили: они желают иметь прямой и точный ответ: точно ли Амвросий, бывший епископ босно-сараевский, был, — как это утверждает российская синодальная церковь — лишен епископского сана, или же, как говорят его последователи, — он был отозван из епархии по требованию турецкого правительства, но «благодать епископства» с него снята не была.
Христо-папа Иоанну очень любезно ответил смелым вопрошателям то, что обыкновенно отвечают во всех канцеляриях:
— Необходимо подать формальное прошение по сему предмету на бумаге.
Весь день 3-го июня казаки обдумывали и составляли это «прошение» или скорее «ноту» старообрядческого мира, обращенную к патриарху, а 4-го она уже поступила в патриархат. Гласила она так (передаю с точным сохранением правописания):
«Ваше Святейшество!
Нижеподписавшиеся представители старообрядцев уральского края в России, подвергая Вашему Святейшеству и Святейшему Синоду Патриаршему: На обсуждение нижеследующих шесть вопросов, мы имеем честь покорнейше просить Ваше Святейшество не отказать выдать письменно ответ на них.
Вопрос 1-й: По какой вине был отозван с кафедры митрополит Босносараевский Амвросий в 1840 году? Вопрос 2-й: Был ли произведен суд Амвросию от синодального начальства по отозвании с кафедры боснийской? Вопрос 3-й: Остался ли Амвросий при своем сане Митрополита после суда, ежели был над ним суд? Вопрос 4-й: Литургисал ли он в облачении архиерея на сопре-столе в какой-либо церкви по отозвании с кафедры после 1840 года? Вопрос 5-й: Какие сведения имеются в патриархии о смерти Амвросия: умер ли он в соединении с православною греческою церковью или до конца оставался соединенным с старообрядцами в Австрии?
Вопрос 6-й (самый интересный): Какое значение имеет фраза в 5-м пункте данного из патриархии в 1876 г. старообрядцам ответа об Амвросии? Значит ли она, что Амвросий был под запрещением или что он жил в Константинополе без места?
Константинополь, 3 июня 1898 года. Вашего Святейшества покорнейшие слуги уральского войска казаки: Григорий Терентьев Хохлов, урядник Вонифатий Данилов Максимычев, Анисим Варсонофьев Барышников».
Ответ на эти вопросы, точное решение которых могло бы оказать огромное влияние на настроение значительной части старообрядческого мира, — казаки просили послать через 4 месяца на Урал.
Нет надобности прибавлять, что ответа не последовало и до сих пор… Патриарх хранит «красноречивое молчание».
…………………………………………………………………….
На следующий день нашим казакам пришлось испытать довольно сильное ощущение, когда, по пути в русское консульство, они воспользовались услугами подземной железной дороги. Прежде всего, — пришлось спуститься в туннель.
«Вошли мы, — повествует Г.Т. Хохлов, — в здание, наподобие какой-то магазины: в середине небольшая комнатка, вокруг которой масса людей. Подошли мы поближе и усмотрели, что из этой комиаты человек в окно выдает билеты, а в саженях пяти, в полутемном месте стоят вагоны. Получившие билеты идут к вагонам. Мы также купили билеты и в числе народа пошли в вагоны. В вагонах пристроены по две лампы. Через пять минут дан был свисток, и вагоны резко двинулись вперед под землю…
— Не во ад ли нас повезли, товарищи? — сказал Максимычев. — Везут под землю, да и паровика нет… Чем же двигаются вагоны?
— И я этому удивляюсь, — ответил автор. Однако, минут через 5 завиделся свет и выехали мы подобно в такую же комнату (из которой отправились). Вагоны остановились, и мы сошли. — Бес, никак, эти вагоны таскает? — сказал я Максимычеву. Но Максимычев что-то смотрел внизу, под вагонами. — «Эй, смотри, чем действует», — закричал он. Оказалось, что он заметил привод, и таким образом сомнения относительно басурманской дороги рассеялись.
Затем, узнав, что в этот день султан производит смотр войскам, воины-путешественники не могли, конечно, удержаться от желания посмотреть это военное зрелище и чуть было опять не попали в неприятную историю. Пробравшись в передние ряды зрителей, они хотели проникнуть и в самый дворец. Жандарм, заметив этих странных и подозрительных иностранцев с очевидной военной выправкой, пробирающихся во дворец, хотел арестовать их, но казаки, по картинному выражению автора записок, «дали вилка и скрылись в густой толпе».
«Тут опять подошел к ним турок и занялся разговором». Оказалось, что он был в Харькове с пленным Османом и узнал русских по говору и наружности. Завязался разговор о прошлой войне больше, по-видимому, жестами, и казаки очень выразительно старались напомнить туркам, кто был победителем. «Мы, — говорили казаки, — турка гонял! — и при сем показывали ему признак руками». Турок перевел соотечественникам эти и без того понятные речи; в толпе стали смотреть на казаков «недобрыми взглядами», и, пожалуй, дело бы этим не ограничилось, если бы испуганный вожак (какой-то русско-турецкий бродяга) не увел их в другое место.
— Этак вас убьют, — сказал он казакам, — да и мне с вами не уйти.
7-го июня казаки посетили церковь, называемую Балыклы, с которой связано предание о завоевании Константинополя. По этому преданию, царь Константин завтракал на этом месте, когда ему сообщили, что турки ворвались в город. Он не хотел верить этому известию, пока «обжаренные рыбы не соскочили со сковороды в воду». В церкви есть бассейн, к которому наши казаки подошли вместе с народом. «Я наклонился, — пишет автор, — и стал смотреть в родник. Увидал одну рыбу, величиной вершка 3 — 4». Те ли это рыбки, которые упали со сковороды несчастного царя, — он сказать не может. О тех передают, «что одна сторона у них белая, а другая ожаренная, темно-красная».
10-го июня путники выехали из Константинополя, а 11-го уже «туманно завиднелись скалистые горы Афона». Здесь автор мимоходом рассказывает о страшных «автоподах», имеющих «по 12 ног, долготой по 5 четвертей каждая и толщиной в человеческую руку». Когда человек купается, автопод подкрадывается к нему, хватает его за руки и ноги, и человек от автопода погибает в море. Избавиться от гибели можно только хладнокровием и самообладанием: необходимо схватить автопода за оба глаза…
При посещении в Салониках бывшей церкви Дмитрия Солунского (обращенной в мечеть), — какой-то «турецкий монах», показывавший церковь, возбудил было сильное подозрение казаков, попавших в темные и узкие переходы. Автор уже приготовил нож, чтобы при первых подозрительных признаках «всадить злодею в живот»… «Турецкий монах», вероятно, и не подозревал, как близок он был в эту минуту к порогу магометова рая. К счастью, освоившись с темнотой, казаки увидели, что их привели не в басурманский разбойничий вертеп, а действительно к гробнице. Образ Дмитрия Солунского возбудил недоверие казаков своей славянской надписью. «Этому мы не мало удивились, — пишет автор, — так как местность Салоники принадлежала раньше грекам, и письмо должно бы быть на греческом языке… Не два ли образа имеются в этой темной комнате: для русских поклонников с славянской надписью, а для греков — по-гречески»…
«Всемогущий Бог за грехи наши попустил обладать святыя места неверным народам, — прибавляет автор, — и как в этом месте признать святыню, — об этом предоставляю на обсуждение каждому читателю»…
В городе Лемносе, на о-ве Кипре казаки спросили у провожатого араба — нет ли здесь христианской церкви? Араб ответил, что есть, и повел их туда, но на дороге им попался священник. Это был «человек высокого роста, средних лет, немного побелее араба… На плечах у него была надета черная куртка, панталоны высоко приподняты…» Но что всего более поразило искателей древлего благочестия — «в одной руке он держал кисет, а в другой трубку с длинным чубуком»… Казаки остановились, внимательно посмотрели на эту, без сомнения, довольно живописную фигуру, «и с тем пошли обратно на пароход, не заходя уже в церковь»…
К городу Ларнаку пароход подошел в сильный ветер. «Море ужасно расколыхалось, пароход то подымался на хребет волн, то опускался вниз, как в пропасть». Однако, услыхав, что здесь есть икона Богоматери, писанная, по преданию, евангелистом Лукою, — двое из них решились съехать на берег. На возражение третьего товарища, — они «перекрестили себя крестным знамением и сказали: пусть будет над нами воля Божия, пусть поглотят нас морские волны и вода послужит нам гробом… а не видавши древнего написания образ Богоматери с Предвечным, — не возворотимся».
Я пропускаю описание Иерусалима и его окрестностей. Здесь казаки с безотчетным благоговением осматривали все действительные и мнимые достопримечательности и святыни, не подозревая, какая сеть лжи и обмана раскинута теперь (и притом христианскими руками) над святой землей. Они видели, между прочим, «подлинный дом» Милосердого Самарянина и «ту самую смоковницу», на которой сидел Закхей в день, когда его посетил Христос (по счастливой случайности, смоковница эта украшает сад современной гостиницы). Не видали только жены Лотовой, которой «в настоящее время уже нет на том месте, где она окаменела», так как… «ее уже давным-давно увезли англичане»…
8 Порт-Саиде наших путешественников встретила большая неприятность: капитан русского парохода «Херсон» (на котором, между прочим, ехали на восток соседи уральцев — оренбургские казаки.) отказался принять их… Сильно нагруженный «Херсон» вскоре ушел .в море, а казакам предстояло пуститься в дальнейшее плавание на иностранном пароходе.
9 июля они сели на французский пароход, вызвав общее любопытство пассажиров. На вопросы с перечислением разных национальностей, казаки отвечали одно слово «но», и, наконец, сказали «Моску» (так как, по словам автора, «европейцы русский народ называют Моску».). Французы стали жать им руки и принесли виноградного вина, желая, очевидно, закрепить франко-русский союз обильным угощением наших соотечественников. Но искатели веры не употребляли ни вина, ни кофе, ни чаю, и, таким образом, почвы для закрепления союза не оказалось.
В Суэцком канале внимание казаков было занято совершенно особенным обстоятельством. Едва ли кто-нибудь из пассажиров корабля, освещенного электричеством и далеко впереди себя кидавшего снопы электрического света, думал в эти минуты о том, что некогда в этих местах «Моисей-Боговидец перешел по морю, яко по суху с израильским народом». Думали об этом одни наши путники. Им говорили раньше: «когда поедете Красным морем, увидите фараонов. Вылазиют из моря и кричат людям: «Скоро ли будет свету преставление?» Но они проехали Чермное море из края в край и нигде водяных фараонов не видели. Только раз, — иронически прибавляет автор, — спугнули на берегу каких-то «фараонов»-купальщиков, которые убежали в пески. А в море всплывали косяками лишь «адельфины, бежавшие по обеим сторонам за пароходом»…
Индийский океан при выходе из Красного моря встретил их бурными волнами, которые издали казались скалами. «Пароход заиграл под нами, начал поваливаться с боку на бок, так что даже бортами черпал воду». Веселые французы, которые раньше пели песни, теперь валялись на койках. Пятеро суток дул ветер, и рассказчик в течение всего времени не ел и не пил. Только здесь, в бурном океане, среди чужого языка, вдали от знакомых хоть понаслышке мест — наши путники оценили все значение своего отважного предприятия…
Из всего, что я привел выше, читатель также может оценить его. Без языка, с географическими сведениями, почерпнутыми из «маршрутов» мифического инока Марка и загадочного архиепископа Аркадия, с взглядами четиих-миней и цветников, с миросозерцанием, допускающим существование живых наполовину ожаренных рыб, путешествий во ад и появления фараонов, они плыли с неведомыми людьми, по неведомым морям, с чувствами, напоминающими если не Одиссея, то во всяком случае людей XV или XVI столетия… А впереди, за этими неведомыми морями их манила чудесная, таинственная, загадочная и… чего доброго даже не существующая Беловодия!..
Непосредственно за этими грозными валами океана, которые «показались им белыми скалами», начиналась область исследования. В писаниях «архиепископа», которые теперь должны были служить для них главною путеводною нитью, пределы Беловодского царства зачерчены необыкновенно широко и неопределенно: «Есть на востоке за северным, а к южной стране за Магелланским проливом, а к западной стране за южным или тихим морем славянобеловодское царство, земля патагонов (!), в котором живет царь и патриарх. Вера у них греческого закона, православно ассирийского или попросту сказать сирского языка… Царь тамо христианский, в то время был Григорий Владимирович, а царицу звали Глафира Иосифовна. А патриарха звали Мелетий. Город, по их названию беловодскому, Трапезанчунсик, а по-русски перевести — значит Банкон (он же и Левек). А другой их же столичный город Гридабад… Ересей и расколов, как в России, там нет, обману, грабежу, убийства и лжи нет же, но во всех — едино сердце и едина любовь» [Эту цитату беру из доставленных мне казаками же «Пермских губ. ведомостей», где напечатана автобиография «епископа» Аркадия (No 253, 1899).].
Таковы были сведения о пределах и приметах искомого Беловодского (или Камбайского) царства… На ставленных грамотах, которые показывал Аркадий, — «смиренный патриарх Мелетий» именует себя «Божиею милостию патриарх славянобеловодский, камбайский, японский, индостанский, индиянский, англоиндийский. Ост-индии, юст-индии и фест-индии, и африки, и америки, и земли хили, магелланские земли, и бразилии, и абасинии»…
20 июля путники прибыли к городу «Колумбе» (Коломбо на острове Цейлоне), который уже нередко упоминается в обманно-апокрифической литературе, выросшей на почве простодушной веры в Беловодию. 24 июля перед их глазами потянулся цветущий берег Малакки, и вскоре пароход пристал к Сингапуру. Здесь их очень удивили местные извозчики, которые, «не имея на себе ни рубах, ни штанов», — сами входят в оглобли и возят на себе людей. Один из таких «извозчиков» — на требование казаков доставить их в русское консульство, — долго возил их по городу, и, наконец, привез к какому-то магазину и заявил «русска, русска».
Из магазина, однако, показался хозяин, «человек лет 25, высокого роста, борода и усы выбритые, не имея на себе ни рубахи, ни штанов, как говорится в чем мамынька родила». В магазине извозчик потребовал плату, которая казакам показалась слишком высокой. Григорий Терентьевич Хохлов «вскочил со стула и хотел его ударить врасплох, чтобы он вылетел из магазины». «Я, говорит, с тобой разделаюсь по-казачьи, будешь помнить, как грабить русского человека». К счастью, урядник Максимычев удержал его. «Далеко мы заехали, — сказал он, — и наших кулаков на всех здесь не хватит».
Наконец, после многих еще недоразумений, казаки попали таки в русское консульство. Здесь на дворе, за столом они нашли трех соотечественников, — двух мужчин и женщину, — с которыми вступили в разговор.
— Мы разыскиваем здесь на островах русский народ, — сказали казаки, — который вышел из России ста два лет и более. Нет ли где на этих островах русского православного народа?
Им ответили, что ничего подобного здесь нет.
— Я в этой стране нахожусь уже семь лет, — прибавила женщина, — и не слыхала, чтобы здесь на островах проживали русские, кроме того, как и мы: где двое, где трое.
Узнав, что наши путники ищут целое царство, с церквями, патриархом и епископами, — собеседники их очень удивились. — «Если на каком острове есть один русский — и тот нам известен, — говорили они. — Не, токмо быть здесь православным, но даже нет и верующих в распятого, кроме одного острова, на котором живут армяне».
Таким образом, одно из указаний маршрутов было решительно опровергнуто. Огорченные казаки отправились на пароход. По дороге они купили арбуз, который очень обрадовал их, напомнив родные бахчи.
— Вот этот обощь нам знакомый, — сказал Максимычев.
Но и обощь обманул ожидания: попробовав арбуз, казаки «отплевывались до трех раз»…
— Теперь, — (решили они, — остается доехать до Беловодии и Индокитайского полуострова, на которые местности указывает Аркадий… Поедем подальше, не нападем ли на след того, на что он указывает, — сказал Максимычев.
— Необходимо нужно, — ответили остальные. Огибая полуостров Малакку и направляясь к Сиаму, казаки грустно разговаривали о том, что по сличении многих уже виденных мест, — указания Аркадия и «маршрутов», по-видимому, не сходятся с действительностью. На 28-е в ночь пароход достиг до Камбайских (то есть Камбоджских) протоков и целую ночь блуждал между островов реки Камбоджи. На утренней заре поднялись они к городу Сайгону, и здесь, у входа в «Камбайское царство», надежда вдруг улыбнулась нашим искателям. На самом восходе солнца, над густым пушистым лесом понесся навстречу пароходу звон церковного колокола.
— Слышите, — церковный звон, — сказал Барышников. — Уж не верны ли рассказы Аркадия?
Как только пароход подошел к пристани, казаки спустились по сходням, поместились «на двух таких же бегунков», как в Сингапуре, и показали, чтоб везли их в направлении звона. Возчики привезли их на площадь и положили оглобли. Звон все еще раздавался, но возчики не понимали, что нужно казакам, которые, среди окружавшей их полуголой толпы, — указывали руками в направлении колокольного звона и говорили только: «дон, дон, дон!». В толпе смеялись, а извозчики настоятельно потребовали расчета.
Между тем и руководящий звон стих. Казакам удалось все-таки найти место, откуда он исходил, но оказалось, что это была французская церковь, осененная четырехконечным латинским крыжем… Не только признаков русского народа и церквей, но даже и русского консульства здесь не оказалось. Голые жители мало напоминали древлеблагочестивых жителей счастливой Беловодии. Они не только курили табак, но еще и жевали его, отчего улицы все оплеваны, «точно по ним пробежало какое-нибудь раненое животное». В пищу употребляют разную нечисть — в лавках висят на продажу копченые кошки, собаки, крысы…
На базаре наших путников окружила толпа туземцев. «Вероятно этот народ никогда не видал русского человека, поэтому они и дивились нашей обряде», — замечает Хохлов. Один любознательный парень осмелился до того, что «ощупал наши бороды и под бородами оглядел наши шеи… Не думал ли он, что под бородами на месте горла — нет ли у нас другого рта?».
Вернувшись на пристань, казаки узнали, что на одном с ними пароходе едет русский, г-н К., «прокурор морского ведомства». Он обрадовался землякам и охотно ответил на их вопросы. Страна, где они находились, по его словам, «называется в просторечии Восточно-Индо-Китайский полуостров, жители малайцы, буддийского исповедания». Название довольно точно совпадало с тем, которое упоминалось в маршрутах и грамотах Аркадия… Казаки чистосердечно рассказали г-ну К-скому, чего ищут, и когда он раскрыл перед ними карту и стал указывать «разные города и урочища», они просили найти город Левек.
Но такого города не оказалось…
Становилось уже довольно ясным, что Аркадий — просто, самозванец, и в печальном разговоре с товарищами Григорий Терентьевич Хохлов вспомнил один случай из своего детства: однажды его отцу, тоже «никудышнику», не устававшему, однако, отыскивать чистые источники благодати, сказали во время зимнего лова (багренья), что из Петербурга вернулся казак-гвардеец, которому удалось видеть «настоящего священника». Отец рассказчика в тот же вечер разыскал гвардейца, и тот, сидя за столом с обильным угощением, рассказал казакам, как один петербургский купец пригласил его на тайное служение в своем доме. Он описывал разговоры свои с кротким пастырем, и когда дело дошло до самой торжественной (рождественской) службы, — «у покойного родителя потекли из глаз слезы. Он приткнулся локтями на стол, ладонями закрыл глаза, но слезы у него Неудержимо текли, проникали между пальцев и капали на стол. Я сидел (говорит Хохлов), тоже слушал рассказ Изюмникова (так звали гвардейца), и меня также сердечно тронуло: покатились слезы. Мне сделалось совестно, мальчишке, плакать, чтобы видели люди. Я вскочил со стула, выбежал в другую комнату, уткнулся лицом в кроватную постель и втихомолку поплакал. Потом обтер кулаком глаза, поглядел в зеркало и, заметив, что лицо у меня отекло и глаза покраснели, подошел к умывальнику, умыл лицо и только тогда вышел к старшим».
Нужно ли говорить, что рассказ Изюмникова впоследствии оказался праздным вымыслом, а сам рассказчик обманщиком…
«Считаю нужным, — прибавляет Хохлов к этому эпизоду, — обратиться ко всем поповцам: лушковцы, окружники, полуокружники, духовные и мирские, грамотные и неграмотные лицы приняли за привычку говорить нам в укоризну: вы не имеете при себе священства от нерадения и бесстрашия вашего. Хотите жить своевольно и безнаказанно на всю жизнь. Не обличаете своих грехов священнику, к тому же подтверждаете, что можно спастись и без священника…»
«Однако, — спрашивает автор у этих обличителей, — что же тогда побудило моего отца пролить неудержно теплые слезы!.. Бесстрашие ли тронуло тринадцатилетнего мальчика убежать от людей в уединенное место, удариться на подушку вниз лицом и плакать?.. Или, скажут, и это нерадение, что, в случае, когда проникает туманный слух о том, что в такой удаленной стране народ имеет при себе священство, — тогда мы съезжаемся, обсуждаем и снаряжаем от себя депутацию. Одни щедро ублаготворяют деньгами, от пота и тяжких трудов добытыми, другие… разлучаясь со своими женами и детьми, решаются ехать в отдаленные и неизвестные страны… Придется ли возвратиться и видеть своих домашних, или закроются глаза на море-окияне и послужат могилой волны, а гробом дно окияна?…» «Да, — говорит автор, — нужно судить, положа руку на сердце». И, положа руку на сердце, каждый искренний человек признает, что здесь мы имеем дело не с «нерадением и бесстрашием», а с искренней верой, слишком только легко поддающейся коварному обману со стороны эксплуатирующих на разные лады эту темную народную веру.
В дальнейшем пути один еще раз улыбнулась нашим искателям надежда. 4-го августа, по выходе из Гонконга, они заметили, что цвет воды изменился: в морях вода синяя, но прозрачная. Тут же кругом на далекое расстояние их окружали белые, непрозрачные волны. «Не эта ли самая местность называется Беловодией? — говорили казаки между собою, — так как вода здесь от прочих вод совсем отличная?» И они опять принялись .расспрашивать о древле-православных народах и русских церквях. Но ответ был все тот же. А вода белая оттого, что сюда докатывает свои мутные волны «великая река Кианга», несущаяся в океан из языческого Китая…
Они посетили еще Китай и Японию, всюду допрашивая о народах, живущих на Японских, Сандвичевых и Аландских островах, видели китайцев-христиан (не брезгающих употреблять в пищу кошек, крыс и даже червей, — встретили окитаившихся казаков-албазинцев, взятых когда-то в плен и впоследствии обращенных миссионерами в католичество… Но надежда найти Беловодию у них давно уже исчезла. На возвратном пути (через Сибирь) они встретили под Владивостоком казачьего офицера Оренбургского войска. Он видел их, когда они приходили проситься на «Херсон» в Порт-Саиде, и догадался о цели их путешествия.
— Наверное вы ищете истинную веру? — сказал он и, узнав о результатах поисков, прибавил, указывая на небо:
— Истинная вера осталась, видно, только там.
— По всему так, ваше высокоблагородие, — ответили казаки.
Экспедиция была, в сущности, кончена. Отсюда начинались уже чисто отечественные впечатления. Сойдя во Владивостоке на берег, казаки увидали под городом густо расставленные палатки и узнали, что это — переселенцы из донских и оренбургских казаков. Они вызвались охотниками на поселение в Уссурийский край, для чего получили по 600 рублей на обзаведение. Но условия поселения были рассчитаны плохо, казаки истратились и оголодали. Не встретив внимания к своему положению, они самовольно бросили место поселения, прося о возвращении обратно. Мудрое местное начальство взглянуло на это, как на бунт. «Казаки, не имея средств пропитания, обносились до наготы и в летних худых палатках проживали (с семьями!) на возвышенном месте. Подкатила зима, затрещал мороз… а одежды нет, хоть ложись и умирай». На два самых тяжелых зимних месяца им отвели казармы, но затем… генерал Духовской распорядился выгнать их из казарм, и жителям Владивостока воспретили пускать их на квартиры даже с угрозой: «кто пустит хоть одного человека хоть на одну ночь переночевать, того подвергнут штрафу в 50 р.» Теперь подходила уже вторая зима и, когда наши путники посетили этот «бунтующий» голодом лагерь, — «казаки жили в ветхих палатках, иные даже под открытым небом с грудными детьми и 80-летними стариками».
Я не стану приводить дальнейшие подробности обратного пути. За этими первыми отечественными впечатлениями следовали другие, и сами путники постепенно из смелых искателей сказочного царства превращались в обыкновенных русских людей «нижнего чина». «Чернеевский перекат», на Амуре, где застрял пароход «Граф Игнатьев» с несколькими военными и штатскими генералами в числе пассажиров, — видел наших уральцев в совершенно новой роли. Однажды повар-китаец кинул в Амур икру из свеже-пойманного осетра. Один из казаков тотчас же кинулся в холодную воду и вытащил ее, а другой сделал грохотку, просолил и быстро приготовил прекрасную икру к генеральскому завтраку. На следующий день, выйдя на палубу прогуляться, господа тотчас заметили услужливых уральцев и поклонились им. «Что значит икра!» — говорили казаки втихомолку. «Прочие пассажиры, — простодушно повествует об этом эпизоде Г.Т. Хохлов, — отпускные солдаты и со златых приисков народы удивлялись тому, что господа так приветливо с нами обращались. Мы еще более стали следить за каждым их движением и старались к их услугам. Господа пойдут с ружьями на охоту стрелять птицу, и мы идем за ними. На каждый выстрел бежим, моментально сбросим с себя верхнюю одежду и рубаху, бросаемся в холодную воду и достанем застреленную птицу…»
Все это, по-видимому, лукавые казаки делали в том соображении, что гг. генералов не оставят зимовать на перекате, а с господами выберутся и они… Оказалось, однако, что в конце концов, прибежавший снизу путейский пароход взял только пять человек, кинув остальных на произвол судьбы…
Мне приходится забежать несколько вперед.
Вернувшись из описываемой поездки по станицам, я застал на своей дачке в гостеприимных садах над Деркулом — небольшую посылку из Петербурга. В коробке петербургских конфект я нашел записочку от своих добрых знакомых, в которой моему вниманию рекомендовались «податели» посылки, два уральских казака, посетившие столицу с совершенно особыми целями. К сожалению, эти «податели» не нашли меня, и посылку я получил уже из третьих рук.
Недели две спустя, я поехал с Н.А. Бородиным в Круглоозерную низовую станицу, тот самый «Свистун», о котором говорилось выше. Вначале и здесь нас преследовала неудача, так как все знакомые Бородина оказались на бахчах. Мы проехали станицу из конца в конец, безуспешно стучась в разные ворота. Большие и богатые избы с резными коньками остались позади, и теперь на нас глядели мазанные избушки с плоскими земляными крышами. Улица старозаветной станицы встречала нас равнодушно и замкнуто, предоставляя, очевидно, свободную дорогу в горячую степь, по которой в разных местах ветер гнал и крутил белые столбы пыли… Они как-то лениво подымались, лениво крутились над степью и изнеможенно ложились опять на жаркую землю…
Это унылое зрелище заставило меня идти напролом, чтобы все-таки остаться и отдохнуть в станице, и я предложил своему спутнику привернуть к первой группе у первых ворот. Мой спутник отнесся к этому плану с некоторым сомнением, но лошадей все-таки повернул. Группа казаков молча смотрела на наше приближение.
— Доброго здоровья, — сказали мы, остановив лошадь. — Нельзя ли у вас отдохнуть и напиться чаю?
Один из казаков усмехнулся и ответил с иронией:
— Уходцы мы. Какие самовары у уходцев?
Уходцами зовут тех, частью уже возвращенных, участников «бунта» 1874 года, которые согласились лучше отправиться в ссылку, чем дать известную уже читателям «подписку» о повиновении. Из старозаветного Свистуна уходцев было особенно много, и это еще более усилило мое желание побеседовать с казаками. Но разговор не клеился, пока один из них, пристально вглядевшись в меня, не спросил:
— А вы чьи будете? — Дальний.
— Однако?.. Не петербургский ли?
— Да, петербургский.
— Так это не тебе ли был посылочек от Федора Дмитриевича, господина Батюшкова?
— Мне.
Лицо казака приветливо оживилось…
— А-ах ты господи… Отворяй живо ворота! Вот ведь сам Бог вас направил… Пожалуйте, дорогие гости, милости просим…
Оказалось, что счастливая судьба привела меня именно к дому одного из казаков, которые напрасно разыскивали меня в Уральске.
В лице этих казаков, — Евстафия Мокеевича Кудрявцева и Федора Осиповича Сармина, — я, как оказалось, встретил новых исследователей по делу о беловодском архиепископе. Только поиски их были направлены не на восточные моря-окияны, а на запад. Прежде всего они отправились к самому «архиепископу», в Ханской город (Оханск), где он проживает после многих «судимостей», среди самой бедственной обстановки, без средств и без паствы, как затравленный старый волк. Казаки почтительно обратились к нему за разъяснением сомнений, и при этом у них произошел разговор, который я уже приводил выше. «Мы начали его вопрошать, — писали депутаты после этого свидания, — и он с нами обходился тонко». Впоследствии, однако, разговор обострился, и на указание текста («ежели явится странствующий епископ, не имеяй грамоты от своегоси патриарха и своеяси паствы, таковому не имуть веры») — Аркадий отослал их в Пермский окружной суд, где хранится отобранная у него грамота. «И мы в Пермь отправились», — писали опять депутаты. Там показали им «ево ризу и антиминсы, и патрахиль, и пояса, и камилаву, и протчии приборы церковны… и ставленной грамоты ево копию. А самую ставленную грамоту не видели (она отослана в восточной иностранных дел анститут)».
Все это не было еще решающим. Депутаты отправились в Москву, побывали (под видом приверженцев Аркадия) в уездном городе Новгородской губернии, где познакомились с сестрой «епископа» (именующего себя, между прочим, князем Урусовым), разыскали и подлинную грамоту «на сирийском языке», которую кто-то снял им на кальку, и, запасшись всем этим материалом, а также печатными сведениями об Антоне Пикульском, именующем себя Аркадием Беловодским, — отправились со всем этим в Петербург, в поисках ученых людей, которые могли бы разъяснить недоумения и перевести сирийскую грамоту.
В.К. Саблер указал им, как на такого ученого, на профессора-санскритолога, академика С.Ф. Ольденбурга. Последний отнесся с чрезвычайным вниманием к запросу казаков, рассмотрел печатные материалы, указал на нелепости географических терминов в Беловодских сказаниях, ставящих рядом Асумпсион, Парагвай, Гельветическую республику и т.д. и, наконец, разобрав копию грамоты, нашел, что это собрание индусских и арабских начертаний, поставленных рядом без всякого смысла.
Депутаты вернулись в полном восторге от Петербурга, от С.Ф. Ольденбурга и других ученых, с которыми им прижалось встречаться. Отражением этой благодарности пришлось воспользоваться и мне в вышеописанном маленьком эпизоде. Но…
Осталось еще одно маленькое сомнение, чреватое, быть может, новыми предприятиями старообрядческого Урала и новыми экспедициями… Рассказывая об Индии, Индо-Китае, Опоньском царстве и других странах востока, об их жителях и религии, Сергей Федорович Ольденбург показал казакам, между прочим, статуэтку, подаренную государю императору в Японии и находящуюся теперь в музее академии наук. Это изображение Майтреи, который, по верованию буддистов, теперь находится на небе, но со временем сойдет на землю, чтобы научить людей истинной вере. Вначале этот буддийский святой, по-видимому, не обратил на себя особенного внимания депутатов. Но впоследствии он все чаще стал возникать в их памяти.
— Видите, — задумчиво говорили мне теперь гостеприимные хозяева, — в одной руке держит вроде кулганчика (сосуд), а другая изображает как бы двуперстное сложение. И потом — для чего японцы поднесли ее православному царю?
Когда депутаты рассказали об этом своим единоверцам, старики стали упрекать их, что они не собрали точных сведений о местопребывании этого Майтреи и о народах, имеющих такое перстосложение в Японском царстве. И теперь депутаты просили меня, когда буду в Петербурге, попросить у С.Ф. Ольденбурга эти сведения, а если можно, то и фотографический снимок со статуэтки.
— В случае чего… можно бы туда отправить людей, — говорили казаки.
Теперь это все исполнено, и таким образом я со своей стороны вложил свою лепту в розыскания таинственной Беловодии. Во всяком случае мне кажется, что эта апелляция к науке составляет первый еще эпизод этого рода во всей истории благочестивого Камбайско-Беловодского царства!..
Отзывы о сказке / рассказе: