16. РИО-КОЛОРАДО
На следующий день, 22 октября, в восемь часов утра Талькав подал сигнал к отправлению. Аргентинская равнина между двадцать вторым и сорок вторым градусами долготы понижается с запада на восток: путешественникам предстояло только спускаться по отлогому склону к морю.
Когда патагонец отказался от предложенной лошади, Гленарван решил, что Талькав, подобно местным проводникам, предпочитает идти пешком, — что при его длинных ногах было, конечно, легко.
Но Гленарван ошибся.
В момент отъезда Талькав свистнул по-особому, и тотчас же из соседней рощицы выбежала великолепная аргентинской породы рослая лошадь. Это было необыкновенно красивое животное караковой масти, выносливое, гордое, смелое и горячее. Маленькая, изящно посаженная голова, раздувающиеся ноздри, глаза, полные огня, широкие подколенки, крутой загривок, высокая грудь, длинные бабки — словом, все говорило о силе и гибкости. Мак-Наббс, знаток лошадей, не мог вдоволь налюбоваться этим представителем пампаских коней, он находил у него некоторое сходство с английским гунтером. Красавец конь носил имя Таука, что на патагонском языке значит «птица», и, несомненно, заслуживал это прозвище.
Лишь только Талькав вскочил на коня, тот встал на дыбы и рванулся вперед. Нельзя было не залюбоваться патагонцем, этим великолепным наездником. Его снаряжение заключалось в двух охотничьих приспособлениях, бывших в большом ходу в аргентинских равнинах: бола и лассо. Бола состоит из трех шаров, соединенных кожаным ремнем. Индеец бросает их с расстояния в сто шагов в преследуемого зверя или врага столь метко, что этот снаряд опутывает ноги жертвы и она тут же падает. Итак, в руках индейца — это грозное оружие, и владеет он им с поразительной ловкостью. Лассо — ремень, футов в тридцать длиной, туго сплетенный из двух кожаных полос, заканчивается затяжной петлей, скользящей по железному кольцу. Эту затяжную петлю бросают правой рукой, в то время как левой держат ремень, конец которого крепко прикреплен к седлу. Длинный, перекинутый через плечо карабин дополнял вооружение патагонца.
Талькав, не замечая, по-видимому, восторга, вызванного его изящной, непринужденной и гордой осанкой, стал во главе отряда, и все двинулись в путь. Всадники то скакали галопом, то ехали шагом, ибо аргентинским лошадям, видимо, рысь была несвойственна. Роберт ехал верхом так смело, что Гленарван уверился в его способности крепко держаться в седле.
Пампа начинается у самого подножия Кордильер. Ее можно делить на три зоны: первая идет от хребта Анд и покрыта низкорослыми деревьями и кустарником, она тянется на двести пятьдесят миль; вторая, шириной в четыреста пятьдесят миль, поросшая великолепными травами, кончается в ста восьмидесяти милях от Буэнос-Айреса. Отсюда до самого моря путешественник едет безбрежными лугами и мнет поросли люцерны и чертополоха, — это третья зона пампы.
Когда отряд Гленарвана выехал из ущелий Анд, то прежде всего натолкнулся на множество подвижных песчаных дюн, называемых «меданос». Если в дюнах корни растений глубоко не переплетены между собой, то ветер гонит песок словно морские волны. Этот песок, необыкновенно мелкий, при малейшем дуновении взвивается легким облаком, превращаясь порой в настоящие смерчи, поднимающиеся на большую высоту. Это зрелище одновременно и радует взор и неприятно для глаз. Радует, ибо трудно вообразить себе что-либо более своеобразное, чем эти бродящие по равнине смерчи: то сталкивающиеся, то смешивающиеся, падающие и вновь вздымающиеся в каком-то хаотическом беспорядке; оно неприятно, ибо от бесчисленных меданос в воздухе отделяется мельчайшая пыль, проникающая в глаза, как плотно их ни прикрывай.
Это явление, вызванное северным ветром, продолжалось в течение почти всего дня. Тем не менее отряд быстро двигался вперед, и к шести часам вечера оставшиеся в сорока милях позади Кордильеры лишь смутно чернели на горизонте, терялись в вечернем тумане.
Путешественники, несколько утомленные, пройдя добрых тридцать восемь миль, с удовольствием приветствовали час отдыха. Привал сделали на берегу быстрой реки Неукен, мутные, бурные воды которой мчались меж высоких красных утесов. Неукен называется у некоторых географов «Рамид», у других — «Комоэ» и берет свое начало среди озер, известных только индейцам.
Ни ночью, ни в течение следующего дня не произошло ничего примечательного. Ехали быстро и без приключений. Ровная местность и умеренная температура облегчали путешествие. Все же около полудня солнечные лучи стали палящими. Вечером горизонт на юго-западе заволокло тучами — верный признак перемены погоды. Патагонец не мог не знать этого и указал географу пальцем на западную часть неба.
— Знаю, — отозвался Паганель и, обращаясь к спутникам, сказал: — Погода меняется к худшему. Нам придется познакомиться с «памперо».
И объяснил, что памперо, чрезвычайно сухой юго-западный ветер, — частое явление в аргентинских равнинах. Талькав не ошибся: ночью памперо задул с ужасной силой, причиняя немалые страдания людям, располагавшим только пончо. Лошади улеглись на землю, а люди сбились в кучу подле них. Гленарван боялся, что ураган задержит их, но Паганель, поглядев на барометр, успокоил его:
— Обычно памперо свирепствует три дня подряд, на что безошибочно указывает барометр. Но если барометр поднимается, как в данном случае, то все ограничивается несколькими часами яростного шквала. Успокойтесь, мой друг, на рассвете небо снова прояснится.
— Вы говорите, словно по книге читаете, Паганель, — заметил Гленарван.
— Я сам словно книга, — ответил географ, — и вы можете, не стесняясь, эту книгу перелистывать.
Книга не ошиблась: в час ночи ветер вдруг стих, и путешественники могли восстановить силы крепким сном. Проснулись освеженными, бодрыми, в особенности Паганель, который, похрустывая суставами, весело потягивался, словно щенок.
Было 24 октября. Прошло десять дней со времени отъезда путешественников из Талькауано. До места, где Рио-Колорадо пересекается тридцать седьмой параллелью, оставалось еще девяносто три мили, то есть три дня пути. Во время этого переезда через Американский материк лорд Гленарван нетерпеливо ожидал встречи с туземцами, надеясь через патагонца, с которым Паганель стал уже недурно объясняться, выведать у них какие-нибудь сведения о капитане Гранте. Но они ехали по местам, редко посещаемым индейцами, так как проезжие дороги, ведущие из Аргентинской республики к Кордильерам, проходят севернее. Индейцы-кочевники или оседлые, живущие под властью касиков, тоже не попадались. А если случайно вдали показывался какой-нибудь всадник-кочевник, то он спешил ускакать прочь, отнюдь не желая вступать в сношения с незнакомцами. Подобный отряд внушал подозрение и мирному всаднику, отважившемуся в одиночестве путешествовать по здешней равнине, и любому бандиту, заставляя его остерегаться этих восьми вооруженных людей, ехавших на быстрых конях; одинокий путник в этих пустынных местах мог заподозрить в них злоумышленников, и потому им никак не удавалось побеседовать ни с честными людьми, ни с грабителями и приходилось, пожалуй, сожалеть, что на пути не попадалась банда растреадорес [грабители на равнинах], даже если бы и пришлось начать с ними разговор, обменявшись предварительно ружейными выстрелами.
Однако, как ни приходилось Гленарвану сожалеть о том, что он никого не встречал, что, естественно, затрудняло их поиски, все же произошло нечто, неожиданно подтвердившее правильность толкования документа.
Не раз отряд пересекал на пути через пампу всевозможные тропы и среди них дорогу, ведущую из Кармена в Мендосу, которую легко можно было узнать по грудам костей домашних животных: мулов, лошадей, овец, быков. Эти кости, обглоданные хищными птицами и побелевшие на воздухе, служили как бы вехами тропы. Их были тысячи, и, несомненно, не один человеческий скелет смешал здесь свой прах с останками животного.
До сих пор Талькав не задал ни одного вопроса относительно маршрута, намеченного путешественниками, хотя понимал, конечно, что отряд не стремится выйти ни на одну из дорог пампы, не имеет целью достичь ни деревень, ни городов или учреждений аргентинских провинций. Каждое утро отряд, выезжая, направлялся навстречу восходящему солнцу и в течение всего дня не уклонялся никуда в сторону, а вечером, когда делали привал, заходящее солнце всегда стояло за спиной. По всей вероятности, Талькаву, как проводнику, должно было казаться странным, что не он ведет путешественников, а те ведут его. Но если он удивлялся, то, со свойственной индейцам сдержанностью, молчал и, пересекая тропинки, по которым отряд не желал следовать, никаких замечаний не делал. Однако в тот день, когда отряд достиг вышеупомянутой дороги из Кармена в Мендосу, Талькав остановил коня и, обратившись к Паганелю, сказал:
— Эта дорога на Кармен.
— Ну да, милейший патагонец, — ответил географ, стараясь как можно лучше выговаривать испанские слова, — это дорога из Кармена в Мендосу.
— Мы поедем не по ней? — спросил Талькав.
— Нет, — ответил Паганель.
— Куда же мы направляемся?
— На восток.
— Это значит, что мы никуда не попадем.
— Как знать!
Талькав замолчал и взглянул с глубоким удивлением на ученого. Однако он ни на минуту не допускал, что Паганель шутит. Индеец, сам относящийся всегда ко всему серьезно, не понимал шуток.
— Итак, вы не едете в Кармен? — спросил он, помолчав немного.
— Нет, — ответил Паганель.
— И в Мендосу — тоже не едете?
— И туда не едем.
В этот момент Гленарван, подъехав к Паганелю, спросил, что говорит ему Талькав и почему он остановился.
— Он спрашивает, куда мы направляемся: в Кармен или Мендосу, — пояснил Паганель, — и очень удивлен, узнав, что мы не едем ни в одно из этих мест.
— Действительно, наш маршрут должен ему казаться очень странным, — заметил Гленарван.
— Видимо, так. Он утверждает, что мы никуда не приедем.
— Послушайте, Паганель, не могли бы вы ему разъяснить цель нашей экспедиции и почему нам важно попасть именно на восток?
— Это будет очень трудно, — ответил Паганель, — ибо индеец ничего не понимает в географических градусах, а история документа покажется ему фантастической.
— Но что именно он не поймет, историю документа или самого историка? — серьезно спросил майор.
— Ах, Мак-Наббс! — воскликнул Паганель. — Вы все еще продолжаете сомневаться в моем испанском языке!
— Ну так попытайтесь объяснить ему, мой почтенный друг! — ответил тот.
— Попытаюсь.
Паганель подъехал к патагонцу и принялся объяснять ему цель экспедиции. Географу часто приходилось прерывать свое объяснение то из-за недостатка слов, то вследствие трудности передать некоторые особенности дела и разъяснить дикарю кое-какие непонятные для него подробности. Любопытно было наблюдать ученого: он жестикулировал, он произносил слова по слогам, он так надрывался, что пот градом катился у него со лба. Когда ему не хватило слов, то пришлось прибегнуть к помощи рук. Паганель, соскочив с лошади, начал чертить на песке географическую карту, где меридианы пересекались с параллелями, где изображены были два океана, где проходила дорога в Кармен. Никогда ни один преподаватель не бывал еще в столь затруднительном положении. Талькав невозмутимо следил за всеми движениями географа, но нельзя было угадать, понимает он его или нет.
Урок географии длился более получаса. Наконец Паганель умолк, вытер струившийся по лицу пот и взглянул на патагонца.
— Понял он? — спросил Гленарван.
— Сейчас выясним, — ответил Паганель. — Но если он ничего не понял, то от дальнейших пояснений я отказываюсь.
Талькав стоял неподвижно. Он молчал. Взгляд его был прикован к начерченной на песке карте, которую мало-помалу сдувало ветром.
— Ну? — спросил его Паганель.
Казалось, что Талькав не слышал вопроса. Ученый уже заметил ироническую улыбку майора и, задетый за живое, собирался было с новой энергией возобновить урок географии, но тут патагонец жестом остановил его.
— Вы ищете пленника? — спросил он.
— Да, — ответил Паганель.
— И ищете его именно на протяжении того пути, который тянется от солнца заходящего к солнцу восходящему? — прибавил Талькав, пользуясь индейской манерой выражаться для определения дороги с запада на восток.
— Вот именно.
— Это ваш бог вручил волнам огромного моря тайну пленника?
— Да, сам бог.
— Ну так пусть исполнится воля его, — с некоторой торжественностью сказал Талькав, — мы направимся на восток, и если надо будет, то дойдем до самого солнца.
Паганель, придя в восторг от своего ученика, тотчас же перевел товарищам ответы индейца.
— Какой умный народ! — прибавил он. — Я уверен, что из двадцати крестьян моей страны девятнадцать ничего не поняли бы из моих объяснений.
Гленарван попросил узнать у патагонца, не слыхал ли он о каких-либо чужестранцах, попавших в плен к индейцам пампасов. Паганель задал индейцу этот вопрос и стал ждать ответа.
— Как будто слыхал, — ответил патагонец.
Этот ответ был немедленно переведен на английский язык, и семь путешественников, окружив патагонца, вперили в него вопросительные взгляды.
Паганель, волнуясь и с трудом подбирая слова, продолжал задавать столь интересующие его вопросы, в то время как взгляд его, устремленный на важное лицо патагонца, казалось, пытался прочесть ответ раньше, чем тот слетит с его губ.
Каждое испанское слово патагонца географ повторял по-английски, и таким образом его спутники слышали ответы как бы на родном языке.
— Кто был этот пленник? — спросил Паганель.
— Это чужестранец, европеец, — ответил Талькав.
— Вы видели его?
— Нет, но я знаю о нем по рассказам индейцев. Он был храбрец. У него было сердце быка.
— Сердце быка! — повторил Паганель. — Ах, что за чудесный образ! Вы поняли, друзья мои? Он хочет сказать «мужественный человек»!
— Мой отец! — крикнул Роберт Грант. Потом, обращаясь к Паганелю, он спросил: — Как сказать по-испански: «Это мой отец»?
— Es mi padre, — ответил географ.
Тогда Роберт взял Талькава за руки и с нежностью произнес:
— Es mi padre!
— Su padre! [Его отец!] — воскликнул патагонец, и взгляд его просветлел.
Он обнял мальчика, снял с седла и с удивлением и симпатией вглядывался в него. Умное, спокойное лицо индейца выражало сочувствие.
Но Паганель не закончил еще своих расспросов. Где находился этот пленник? Что он делал? Когда имен-но Талькав слышал о нем? Все эти вопросы теснились одновременно в его уме. Ответы последовали незамедлительно.
Паганель узнал, что европеец был в плену у одного из индейских племен, кочующих по области между реками Колорадо и Рио-Негро.
— Но где же он находился в последнее время? — спросил Паганель.
— У касика Кальфоукоура, — ответил Талькав.
— Вблизи того пути, по которому мы следуем!
— Да.
— А кто такой этот касик?
— Он вождь индейского племени пойуче, человек с двумя языками, с двумя сердцами.
— То есть он хочет сказать, что этот вождь — человек двуличный как на словах, так и на деле, — пояснил Паганель, предварительно переведя дословно это красивое, образное выражение. — Сможем ли мы спасти нашего друга? — спросил он.
— Возможно, если он все еще находится в руках индейцев.
— А когда вы о нем слышали в последний раз?
— Уже давно. С тех пор солнце дважды посылало пампе лето.
Радости Гленарвана не было предела. Время, указанное патагонцем, совпадало с датой документа. Оставалось выяснить еще один вопрос у Талькава, и Паганель поспешил сделать это.
— Вы говорите об одном пленнике, — сказал он, — а разве их было не трое?
— Не знаю.
— И вы ничего не знаете о том, что теперь с пленником?
— Ничего.
На этом разговор закончился. Возможно, что трое пленников давно были разлучены друг с другом. Но из слов патагонца, несомненно, явствовало, что среди индейцев шел разговор о каком-то европейце, попавшем к ним в плен. Время, когда это произошло, место, где находился пленник, даже образная фраза патагонца о его отваге — все, несомненно, относилось к капитану Гарри Гранту.
На следующий день, 25 октября, путешественники с новой энергией продолжали путь на восток. Ехали по печальной, однообразной, бесконечной равнине, на местном наречии именуемой «травесиас» [пустынные районы]. Глинистая почва, отданная во власть ветров, представляла гладкую поверхность: ни камня, ни булыжника, лишь порой они попадались на дне какого-нибудь бесплодного, пересохшего оврага или по берегам прудков, вырытых руками индейцев. Изредка встречались низкорослые рощи с темными верхушками, их то там, то сям прорезали белые рожковые деревья, стручки которых сладки, — они освежают и приятны на вкус. Показывались порой рощицы «чанара», дикий терновник и всевозможные виды колючих кустарников, чахлый вид которых говорил уже о бесплодии почвы.
День 26 октября был утомителен. Необходимо было добраться до Рио-Колорадо. Кони, подгоняемые всадниками, неслись с такой быстротой, что отряд в тот же вечер достиг красавицы реки пампы. Индейское название ее Кобу-Лебу означает «великая река». Пересекая на значительном протяжении пампу, она впадает в Атлантический океан. Там, вблизи устья, происходит любопытное явление: количество воды в реке по мере приближения к океану уменьшается, — потому ли, что почва дна реки впитывает в себя влагу, потому ли, что вода испаряется, но причину этого столь редкого явления до сей поры не выяснили.
Добравшись до Рио-Колорадо, Паганель, как географ, прежде всего искупался в ее водах, окрашенных красноватой глиной. Он был удивлен глубиной реки — явление, объяснявшееся таянием снегов под влиянием летнего солнца; больше того, река оказалась столь широкой, что лошади не в состоянии были переплыть ее. К счастью, двигаясь вверх по течению, путешественники обнаружили висячий мост, сделанный индейцами из плетеных гибких ветвей, скрепленных между собой ремнями. Через этот мост маленькому отряду удалось перебраться на левый берег, где он расположился лагерем.
Прежде чем уснуть, Паганель задался целью точно определить местонахождение Рио-Колорадо и самым тщательным образом нанес эту реку на карту — за отсутствием Яру-Дзангбо-Чу, которая вдали от него низвергала свои воды с Тибетских гор.
Следующие два дня, 27 и 28 октября, путешествие прошло благополучно. Все та же природа, все та же бесплодная почва. Никогда еще пейзаж не выглядел более однообразным, никогда окрестность не казалась более унылой. Между тем почва становилась очень влажной. Приходилось перебираться через затопленные водой низины, так называемые «каньадас», и через никогда не пересыхавшие мелкие лагуны — «эстерос», заросшие водяными травами. Вечером лошади остановились на берегу большого озера Лаукем, вода которого содержит очень много минеральных веществ, индейцы зовут его «Горьким озером». В 1862 году оно было свидетелем жестокой расправы аргентинских войск с туземцами.
Здесь путешественники расположились, как обычно, лагерем, и ночь прошла бы спокойно, если бы вокруг не было обезьян-сапажу и диких собак. Эти шумные животные исполняли, видимо в честь европейцев, одну из тех примитивных симфоний, от которой, пожалуй, не отрекся бы какой-нибудь композитор грядущих лет.
Отзывы о сказке / рассказе: