Марк Твен — Приключения Гекльберри Финна

Глава XXXV

Планы освобождения по всем правшам искусства. — Дозволительное воровство. — Подкоп.

Оставалось еще около часа до завтрака, и мы покуда отправились в лес: Том находил необходимым добыть какой-нибудь осветительный материал, чтобы мы могли копать не впотьмах — фонарь слишком ярок и может навлечь подозрения. Лучше всего нам набрать гнилушек, которые светятся в темноте,— у нас их называют лисьими огоньками. Вот мы и натаскали целую охапку гнилушек, спрятали их в высокую траву, а сами присели отдохнуть. Том сказал с некоторой досадой:

— Как жаль, все это складывается чересчур уж просто и незамысловато. Нам страшно трудно сочинить мало-мальски сложный план. Нет стражи, которую мы могли бы подкупить, а между тем стража непременно должна быть. Нет даже и собаки, которой мы могли бы дать снотворного снадобья. И вдобавок Джим просто-напросто прикован за ногу цепью в десять футов длиной к ножке кровати: стоит только приподнять кровать — и цепь снята! Уж этот дядя Сайлас! Всем-то он доверяет — поручает ключ дураку негру и никого не приставляет, чтобы наблюдать за ним. Джим давно бы уж мог сам вылезти в оконце, только ему было бы не совсем удобно путешествовать с длинной цепью на ноге. Эдакое горе, Гек! Такого глупейшего положения я не видывал! Самому приходится сочинять все трудности и препятствия, которых не позаботились подготовить для нас люди, на чьей обязанности лежало это сделать. Возьмем хоть бы, например, этот фонарь. Если рассудить хладнокровно, то мы просто должны притвориться, будто фонарь — вещь рискованная. Ей-ей, мы могли бы работать при целой факельной процессии — и то не было бы опасно… Ах да, кстати, надо достать что-нибудь, чтобы смастерить пилу.

— К чему же пилу?

— Как к чему? Разве нам не придется отпиливать ножку от Джимовой кровати, чтобы снять цепь?

— Ведь ты же сам сказал, что достаточно приподнять кровать и готово?

— Ах, как это на тебя похоже, Гек Финн! Ты способен выбрать самое что ни на есть ребяческое средство. Неужто ты не читал никаких книг? Понятия не имеешь ни о бароне Тренке, ни о Казанове, ни о Бенвенуто Челлини, ни о Генрихе Четвертом, ни о прочих героях? Слыханное ли дело, чтобы заключенных освобождали таким невинным образом? Самое настоящее средство, к которому прибегали лучшие авторитеты,— это распилить надвое ножку кровати, потом сложить ее опять, как она была, а опилки проглотить, чтобы не увидали; для пущей безопасности распиленную ножку надо замазать глиной и салом, так, чтобы самый искусный тюремщик не мог заметить следов. А когда настанет ночь, стоит только толкнуть — ножка отлетит, тогда снять цепь, и готово дело! Затем тебе остается зацепить веревочную лестницу за стенной зубец, спуститься по ней, сломать себе ногу во рву, потому что веревочная лестница окажется слишком короткой — на целых девятнадцать футов,— а там тебя ждут и кони, и верные вассалы; они хватают тебя, сажают в седло, и ты несешься в свой родной Лангедок, Наварру, или куда там придется. Это прелесть, Гек! Ах, отчего нет рва вокруг этого сарая! Если мы успеем, в ночь перед побегом мы, пожалуй, выкопаем ров.

— На что же нам нужен ров, когда мы хотим вытащить Джима из-под сарая?.. — возразил я.

Но Том и не слушал меня. Он совсем позабыл и меня и весь свет. Он сидел, подперев подбородок рукой, и думал. Наконец он вздохнул и покачал головой.

— Нет, не годится… это не представляет особенной надобности.

— Надобности в чем? — спросил я.

— Чтобы отпилить ногу Джиму.

— Господи помилуй! — воскликнул я, — Действительно, нет никакой надобности. А для чего бы тебе хотелось отпилить Джиму ногу?

— Знаешь, ведь некоторые из героев это делали! Им не удавалось распилить цепь, вот они прямо и отпиливали себе руку. А ногу было бы еще эффектнее! Но нам надо от этого отказаться; да и кроме того, Джим — негр, он не поймет причин — для чего это нужно, не поймет, что так водится в Европе, нет, уж лучше мы это оставим. Но вот что: ему надо добыть лестницу — мы можем разорвать простыни и легко смастерить ему веревочную лестницу, потом мы пошлем ее, запеченную в пироге, так почти всегда делается. Я едал пироги и похуже…

— Ах, Том, что ты городишь! — возразил я.— Джиму вовсе не нужно никакой лестницы…

— Нужно! Ты ничего не смыслишь — лучше бы уж не совался! У него будет веревочная лестница непременно — у всех заключенных бывает.

— Да скажи на милость, что он с ней станет делать?

— Как что делать? Спрячет себе в постель, разве нельзя? Все, решительно все так делают, и ему надо. Гек, ты, право, никогда не хочешь делать дело по-людски, как водится; вечно тебе нужно выдумывать что-нибудь новое. Если б даже и не понадобилась ему веревочная лестница, так что же из этого — она останется у него в постели, после того как он убежит, в виде следа… А ты думаешь, им не понадобятся следы? Разумеется, понадобятся! Или ты не хочешь им оставить следов? Славная была бы штука! Нечего сказать!

— Ладно, — сказал я, — если уж это в порядке вещей, пусть будет так, дадим ему лестницу. Я не желаю идти против правил. Но вот в чем дело, Том: если мы разорвем свои простыни, чтобы сделать лестницу Джиму, нам непременно достанется от тети Салли. Теперь же, если рассудить хорошенько, то лестница из коры орешника ничего не будет стоить и никому не причинит убытка, а ее точно так же можно запечь в пирог и спрятать в соломенный матрац — ни дать ни взять как и тряпичную лестницу; что же касается Джима, то у него нет опыта по этой части, для него сойдет и такая…

— Вздор, Гек! На твоем месте я бы молчал; ведь ты круглый невежда. Ну, кто же слыхивал, чтобы когда-нибудь узники спускались по лестнице из коры? Да это просто потеха!

— Хорошо, Том, делай по-своему, но только я тебе советую — позволь мне лучше снять простыню с веревки, где сушится белье.

На это он согласился. Тут опять новая мысль пришла ему в голову:

— Кстати, прихвати и рубашку.

— Зачем же рубашку, Том?

— А затем, чтобы Джим вел на ней свой дневник

— Дневник! Батюшки мои, да ведь Джим и писать-то не умеет!

— Положим, не умеет, так что ж из этого? Он может делать знаки на рубашке, мы смастерим ему перо из старой оловянной ложки или из обломка старого обруча от бочонка.

— Не лучше ли выдернуть перо у гуся — и скорее и удобнее!

— Видано ли, чтобы у заключенных бегали гуси вокруг тюремной башни, дурень ты эдакий! Они постоянно мастерят себе перья из какого-нибудь самого что ни на есть жесткого, неподатливого материала, например, из куска старого медного подсвечника, или чего другого, что попадется им под руки; а чтоб оточить перо, им надо много времени, целые недели и даже месяцы, потому что приходится тереть его об стену. Да они ни за что и не стали бы писать гусиным пером, если б оно у них и было! Это не по правилам.

— А из чего они чернила делают?

— Многие приготовляют его из железной ржавчины, разведенной слезами, но это больше люди слабые да женщины; герои же вместо чернил употребляют свою собственную кровь. И Джим может сделать то же, а если ему понадобится сочинить маленькое таинственное послание, чтобы дать знать свету, где он томится в заключении, он может написать его на дне жестяной тарелки вилкой и выбросить тарелку в окно. Железная Маска постоянно так делал, — это очень хороший способ.

— У Джима нет жестяных тарелок. Ему приносят есть в миске.

— Это ничего не значит, мы можем достать ему тарелку.

— Кто же разберет, что он там напишет?

— Это к делу не относится, Гек Финн! От него только и требуется, чтобы он написал что-нибудь на тарелке и выбросил ее в окно. Вовсе и не нужно, чтобы ты мог что-нибудь разобрать. Ведь в большинстве случаев ничего нельзя прочесть, что узник нацарапает на жестяной тарелке или на чем другом…

— Да какой же тут смысл, — бросать тарелки по-пустому?

— Господи, да ведь не его же собственные это тарелки.

— Однако кому-нибудь они принадлежат?

— Ну, да не все ли равно?..

Тут мы услыхали звук рожка, сзывающий к завтраку, и направились к дому.

В это утро я стащил — то есть «взял взаймы» — простыню и белую рубаху с веревки, где сушилось белье; я нашел старый мешок, сложил туда белье и гнилушки. Я называю это — брать взаймы, потому что отец всегда так называл; однако Том уверяет, что это значит вовсе не занимать, а просто-напросто украсть. Но когда кража делается для узника, в ней нет ничего дурного: узники не разбирают средств, как им добыть то или другое: прямо берут, как получится, и никто их за это не осуждает! Для заключенного вовсе, дескать, не преступленье украсть вещь, которая нужна ему, чтобы бежать; это — его право, так что, покуда мы стараемся для узника, мы имеем полное право брать здесь все, что нам понадобится, чтобы освободить его из тюрьмы. Не будь это для узника — ну, тогда другое дело, только одни подлецы воруют, не будучи в тюрьме. Вот мы и решили брать здесь все, что попадется под руку. Однако мне порядочно досталось от Тома, когда я на другой день украл арбуз с гряды, принадлежащей неграм, и съел его; он велел мне сейчас же пойти и дать неграм десять центов, не говоря за что. Том объяснил, что брать мы можем только то, что нам необходимо.

— Но мне нужен был арбуз! — возразил я.

На это он заметил, что вовсе он не нужен мне, чтобы устроить побег из тюрьмы, — это разница. Вот если б он мне понадобился, чтобы спрятать туда нож и тайком препроводить его Джиму, чтобы он убил им своего тюремщика, ну, тогда все было бы в порядке. Я не стал спорить, хотя не понимаю, какая выгода для меня пользоваться всеми правами арестанта, если я должен садиться и обдумывать эти все тонкости каждый раз, когда представится случай стянуть арбуз.

В это утро, как я уже говорил, мы подождали, покуда все примутся за работу и двор опустеет; затем Том затащил мешок в пристройку возле сарайчика, а я стал караулить. Скоро он вышел оттуда, и мы оба уселись на поленнице дров поговорить.

— Ну, теперь все налажено, — сказал он, — только вот еще нужны орудия, да это легко достать.

— Какие орудия? — удивился я.

— Известно какие: чтобы вырыть подкоп. Что же, мы его зубами копать будем, что ли?

— Да ведь там есть старые, поломанные кирки и разные инструменты… они и пригодятся,— сказал я.

Он взглянул на меня с таким состраданием, что я чуть не заплакал.

— Гек Финн, слыханное ли это дело, чтобы узник имел кирки и лопаты и все остальные современные удобства в своем распоряжении, с помощью которых он мог бы прорыть себе выход? Нет, я спрашиваю тебя серьезно: есть ли в тебе хоть капля смысла человеческого? Какой был бы он герой после этого? Уж лучше бы ему попросту отдать ключ без хлопот! Скажите, «лопаты и кирки», — да их бы не оставили никакому узнику, будь он хоть сам король!

— Хорошо,— согласился я,— но если нам не нужны лопаты и кирки, что же нам надо?

— Известно — пара кухонных ножей!..

— Чтобы ими подкопаться под пол чулана?

— Конечно.

— Черт возьми, ведь это глупо, Том!

— Все равно, глупо ли, нет ли, а так всегда делается, это самый настоящий способ. Другого способа я не знаю, а я прочел все книги, где только есть указания насчет этих вещей. Узники постоянно роют ножами и, заметь, не всегда землю, а зачастую самую твердую скалу. Роют они долго, неделю за неделей, без конца. Возьмем, например, одного узника, заключенного в дальней башне замка Иф, у Марсельской гавани: он все рыл да рыл и выбрался на свободу таким способом. А как ты полагаешь, сколько времени он этим занимался?

— Право, не знаю.

— Угадай!

— Не знаю… верно, месяца полтора.

— Как бы не так! Тридцать семь лет! И вышел он — где бы ты думал? — в Китае! Вот это по-настоящему! Как бы я желал, чтобы пол этой нашей крепости был из твердой скалы!

— Но ведь Джим никого не знает в Китае!

— Не все ли это равно? И тот парень никого там не знал. У тебя уж вечно такая манера — вдаваться во второстепенные подробности. Неужели ты не можешь интересоваться главным?

— Ну, полно, мне все равно, куда он вылезет, лишь бы вылез. Да и Джиму, надеюсь, все равно. Только вот что — Джим слишком стар, чтобы ждать, пока будут рыть ему выход кухонным ножом. Не вынесет он так долго!

— Вздор — вынесет! Уж не воображаешь ли ты, что понадобится тридцать семь лет, чтобы сделать подкоп под глиняным полом?

— Сколько же времени понадобится, Том?

— Понимаешь, мы не можем, действительно, тянуть дело так долго, как бы следовало, потому что дядя Сайлас может не сегодня завтра получить ответ из-под Нового Орлеана. Тогда он узнает, что Джим вовсе не тамошний, и первым делом пустит про него объявление или что-нибудь в этом роде. Так что мы не можем так долго рыть, как бы следовало. По-настоящему, надо бы употребить на это года два, да мы не имеем времени. Положение такое неопределенное, что я советую вот что: в самом деле прорыть выход как только можно скорее, затем мы сделаем вид нарочно, промеж себя, будто мы копали тридцать семь лет. А при первой же тревоге мы вместе удерем. Кажется, это будет самое лучшее средство.

— Ну, тут, по крайней мере, есть смысл, — сказал я, — Сделать вид — ничего не стоит, да и неопасно; я даже готов притвориться, будто мы рыли целых полтораста лет — это меня ни капельки не затруднит. А пока я пойду, пошатаюсь около кухни, может быть, удастся мне стащить пару ножей.

— Возьми уж три, — заметил он, — один понадобится нам, чтобы сделать из него пилу.

— Том! Не будет ли с моей стороны неделикатно и против правил, если я предложу вот что: ведь есть старый ржавый клинок от пилы, вон там за пристройкой под кадкой с водой…

Лицо Тома приняло тоскливое выражение.

— Нет, — сказал он, — тебя ничему никогда не выучишь, Гек, нечего и стараться! Ступай-ка лучше, стащи ножи, да смотри не забудь — три штуки…

Я исполнил, что мне было велено.

Глава XXXVI

Спуск и подъем по громоотводу. — Апелляция к потомству. — Кража ложек. — Собаки.

Вечером, дождавшись, когда все в доме улеглись спать, мы спустились вниз по громоотводу, заперлись в пристройке, вытащили свою охапку гнилушек и принялись за работу. Первым делом мы убрали весь хлам в сторону и очистили место в четыре-пять футов у главной балки пола. Том полагал, что теперь мы находимся как раз против кровати Джима; под нее и надо вести подкоп; и когда все будет кончено, ничего не будет заметно, потому что одеяло свешивается почти до самого пола и надо его поднять, чтобы увидеть дыру. Рыли мы, рыли кухонными ножами почти до полуночи, измучились как собаки, натерли себе волдыри на руках и все-таки почти ничего не сделали. Наконец я говорю:

— Это работа не на тридцать семь лет; это работа на тридцать восемь лет, Том Сойер.

Он не отвечал ни слова, только вздохнул; скоро он вовсе перестал копать. Я знал, что он размышляет. Затем он сказал:

— Все это напрасно, Гек, дело не идет на лад! Вот если б мы в самом деле были узники, тогда бы оно пошло на лад, потому что у нас было бы много лет впереди и спешки никакой; нам приходилось бы копать всего по несколько минут в день, в то время как сменяются часовые, и мы не натерли бы себе мозолей, так бы и работали себе потихоньку из года в год; дело и сделалось бы как следует. Но теперь мы не можем мешкать и копаться, надо живо сделать дело — нельзя терять времени. Еще одну ночку так проработать — и нам пришлось бы потом отдыхать целую неделю, чтобы зажили у нас волдыри на руках; раньше и не притронешься к ножу…

— Что же нам делать, Том?

— А вот что: положим, это неправильно и безнравственно, и я бы этого очень не желал, но нам остается одно только средство: копать кирками, а между тем сделать вид, будто это кухонные ножи.

— Вот это дело! Наконец-то ты одумался, Том, — обрадовался я, — Киркой и следует рыть, а уж нравственно это или безнравственно, по мне, это и гроша медного не стоит! Когда я собираюсь выкрасть негра, или стащить арбуз, или книжку в воскресной школе, мне все равно, как это сделать, лишь бы сделано было. Мне нужен негр, или нужен арбуз, или нужна книжка — вот и все, и если киркой удобнее всего раздобыть негра, или арбуз, или книжку, то ее-то я и пущу в ход, без всяких разговоров, а что там подумают твои авторитеты — мне наплевать!

— Да, — отвечал он, — в подобном случае, пожалуй, извинительно воспользоваться киркою и сделать вид, будто это нож; не будь такой оказии, я бы ни за что не допустил нарушения правил. Тебе бы еще простительно было копать киркой, даже не делая вида, что это нож, потому что ты ничего не понимаешь, а мне не годится, ведь я кое-что смыслю. Передай-ка мне нож.

Возле него лежал его собственный нож, но я подал ему свой. Он швырнул его в сторону и повторил:

— Подай мне нож! Понимаешь? Нож!

Я встал в тупик, что мне делать, потом вдруг сообразил, пошарил в груде старых инструментов, вытащил кирку и подал ему, он взял ее и принялся за работу, не говоря ни слова.

Вот ведь какой чудак! Всегда горой стоит за принципы! Я, в свою очередь, взял лопату, и мы принялись трудиться вдвоем — только комки летели. Так продолжалось с полчаса, больше становилось нам невмоготу, зато все-таки вырыли порядочную яму. Когда я влез к себе наверх, я выглянул в окно — смотрю: Том из сил выбивается, чтобы вскарабкаться по громоотводу, да не удается ему с больными-то руками. Наконец он потерял терпение.

— Нет, — говорит, — нечего и стараться, не могу! Как ты полагаешь? Что мне делать? Не придумаешь ли чего?

— Да, — сказал я, — только боюсь, что это опять не по правилам. Войди наверх по лестнице и сделай вид, будто это громоотвод…

Он так и сделал.

На другой день Том стащил из дома оловянную ложку и медный подсвечник чтобы наделать перьев для Джима, да еще прихватил шесть сальных свечей; а я отправился бродить вокруг негритянских хижин и, воспользовавшись удобным случаем, прихватил три жестяных тарелки. Том нашел, что этого недостаточно, но я возразил ему, что никто не увидит тарелок, которые Джим будет выбрасывать, потому что они попадут или в собачью конуру, или в крапиву под оконцем, так что мы препроводим их ему обратно, и он может употребить их еще раз. Том успокоился.

— Теперь надо подумать о том, как бы доставить эти вещи Джиму, — сказал он.

— Передадим их в ту лазейку, которую пророем, — предложил я.

Он сердито взглянул на меня и пробормотал, что это нелепость. Наконец, он объявил, что придумал два-три способа, но покуда нет надобности решать, на котором из них остановиться.

В эту ночь мы спустились по громоотводу немного позже десяти часов, захватив с собой одну из свечей, и остановились прислушаться под оконным отверстием чулана: Джим храпел изо всей мочи; мы кинули туда свечу, но это его не разбудило. Тогда мы опять принялись работать киркой и лопатой; через два с половиной часа дело было сделано. Мы проползли под кровать Джима, выбрались в чулан, пошарили в потемках, отыскали брошенную свечу, зажгли ее и остановились поглядеть на спящего Джима: вид у него был здоровый и безмятежный. Мы потихоньку, осторожно разбудили его. Он так обрадовался нам, что чуть не расплакался: называл нас душеньками, голубчиками — словом, разными ласкательными именами, какие только мог придумать. Он было попросил нас раздобыть зубило, чтобы тотчас же снять цепь с ноги и дать тягу, не теряя времени. Но Том доказал ему, что так не годится, не по правилам, и тут же сообщил ему про все наши планы, прибавив, что мы можем изменить их при первой же тревоге, — впрочем, беспокоиться ему нечего, мы непременно освободим его. Джим на все согласился; мы сели и принялись болтать втроем. Том обо всем расспрашивал Джима, и когда он рассказал ему, что дядя Сайлас почти каждый день приходит молиться с ним, а тетя Салли тоже частенько наведывается, чтобы посмотреть, хорошо ли ему, сытно ли его кормят, и что оба очень добры и ласковы, Том воскликнул:

— Ну, теперь я знаю, как это устроить. Мы через них перешлем тебе кое-какие вещи!

— Не делай ты этого, — взмолился я, — это самая нелепая идея, о какой мне только приходилось слышать.

Но он не обратил на мои слова никакого внимания. Это его постоянная манера, когда он вобьет себе в голову какой-нибудь план.

Мы рассказали Джиму, как мы доставим ему веревочную лестницу в пироге, а другие вещи — покрупнее — через негра Ната, но он должен быть настороже, отнюдь не удивляться и не открывать их при Нате; что же касается мелких вещей, то мы положим их в карман дяде Сайласу, а уж он, Джим, должен их оттуда вытащить; кое-что мы привяжем к тесемкам тетушкиного передника или положим ей в карман, если нам удастся; кстати, мы сообщим, какие это будут вещи, на что они пригодны и как он должен вести дневник на рубашке своей кровью. Все это Том объяснил Джиму. Джим не мог понять, какой смысл во всех этих фокусах, но, принимая во внимание, что мы белые, решил, что мы лучше знаем, — остался доволен и обещался исполнять в точности все, что велел Том.

У Джима был достаточный запас трубок и табаку, так что мы провели время очень приятно; затем проползли обратно через прорытое отверстие и вернулись домой, в постель. Руки у нас были в таком жалком виде, словно их кто обглодал. Том был в отличнейшем расположении духа. Он говорил мне, что лучшей забавы он еще отроду не видывал: если б можно было, он продлил бы ее на всю жизнь и уже нашим детям поручил бы освободить Джима, так как он уверен, что сам Джим скоро войдет во вкус, когда немного попривыкнет. Таким образом, можно было бы растянуть дело лет на восемьдесят, вот было бы весело! Да и к тому же все мы прославились бы на веки вечные, — все, кто только участвовал в этом чудесном деле.

Утром мы распилили медный подсвечник на мелкие куски, и Том положил их себе в карман вместе с оловянной ложкой. Потом мы отправились к негритянским хижинам, и в то время как Нат отвернулся, Том сунул кусок подсвечника в ржаной хлеб, приготовленный для Джима, и мы сейчас же пошли вслед за Натом посмотреть, как это удастся. Удалось великолепно: лишь только Джим захотел откусить кусок хлеба, он чуть не поломал себе все зубы,— лучше и не могло удаться! Том говорит то же самое. Джим даже не показал виду, что удивился, вышло так, словно бы это случайно попался ему камешек,— известно, как это часто попадается в хлебе; но после этого он уж ничего не откусывал сразу, а сначала тыкал вилкой в кушанье в двух-трех местах.

В то время как мы стояли там в тусклом полумраке, смотрим: вдруг вылезает пара собак из-под Джимовой кровати, вслед за ними еще и еще собаки, покуда их не набилось в чулан одиннадцать штук! Экая досада: мы позабыли запереть дверь пристройки! Негр Нат только вскрикнул: «Колдовство!» — да как бросится на пол, да как начнет стонать, словно умирающий! Том распахнул дверь настежь, выбросил на двор кусок мяса из Джимовой порции, собаки кинулись на добычу, а вслед за ними выскочил Том, захлопнув за собой дверь,— я знал, что он замкнет и другую дверь. Затем мы принялись за негра, журили его, ласкали, уговаривали, расспрашивали — неужели ему опять что-нибудь померещилось? Он поднялся, пугливо озираясь:

— Масса Сид, вы опять скажете, что я дурак… но, ей-же-ей, я видел миллион собак ли, чертей ли, право, не знаю, видел их вот сейчас! Мало того, масса Сид, я их чувствовал, я чувствовал их, сэр: они все перескакивали через меня! Желал бы я двинуть хорошенько одного из этих чертей — только один разочек — больше мне не надо! Но еще лучше, если б они совсем оставили меня в покое!

— Ладно, я скажу тебе, что я придумал. Почему они сюда забрались как раз во время завтрака беглого негра? А потому, что они голодны,— вот почему. Ты испеки им заколдованный пирог — и дело с концом.

— Господи, масса Сид, как же я испеку заколдованный пирог? Я не умею. Я никогда еще не слыхивал о таком пироге…

— Ну, хорошо, видно, мне придется испечь его самому.

— Ах, голубчик, правда? Я вам в ножки поклонюсь!

— Хорошо, так и быть, только для тебя — ты был с нами услужлив и показал нам беглого негра. Однако надо быть осторожным. Как только мы войдем сюда, ты повернись спиной; и что бы мы ни положили в миску — не показывай даже виду, будто ты заметил. Да смотри не оглядывайся, когда Джим будет вынимать кушанье из миски,— чего доброго, еще случится что-нибудь! А пуще всего не притрагивайся к заколдованному пирогу.

— Да сохрани меня Господь, масса Сид! Возможное ли это дело! Я ни за какие миллионы не притронусь к нему и кончиком пальца!