Марк Твен — Приключения Гекльберри Финна

Глава XXII

Шерборн. — Представление в цирке. — Знаменитая трагедия. — В здании суда.

Народ двинулся густой толпой по улице к дому Шерборна, с криками и ревом, словно толпа краснокожих. Все, что попадалось навстречу, должно было убираться прочь с дороги, не то раздавят и сомнут как мошку,— глядеть было страшно! Впереди черни бежали с плачем перепуганные дети; все окна в домах были унизаны женскими головами, на каждом дереве громоздились мальчишки; из-за каждого забора выглядывали негритянки, но как только толпа приближалась, они сейчас же прятались в страхе, чтобы их не тронули. Многие женщины и девушки ревели и вопили, перепуганные до смерти.

Толпа остановилась у палисадника Шерборна. Она кишела, точно муравейник. От шума и гула можно было оглохнуть. Это был маленький дворик футов в двадцать.

— Снести забор! Снести забор! — крикнул кто-то.

Раздался треск, крики, забор упал,— и толпа хлынула за ограду, словно морская волна.

В эту минуту Шерборн показался на крыльце своего дома, с двустволкой в руках, и остановился неподвижно, совершенно спокойно и хладнокровно, не говоря ни слова. Шум умолк, и живая волна подалась назад.

Шерборн не раскрывал рта, стоял тихо и смотрел вниз. Тишина была такая страшная, что становилось жутко. Шерборн окинул толпу взглядом; встречаясь с этим взглядом, люди старались выдержать его, но не могли: все потупляли глаза в смущении. Но вот Шерборн усмехнулся, — не веселым смехом, а таким мрачным, от которого становится не по себе, — точь-в-точь как будто ешь хлеб с песком.

Потом он сказал тихо и гневно:

— И будто бы вы можете казнить кого-нибудь! Право, смешно подумать, что у вас найдется смелости казнить самосудом мужчину! Если вы настолько храбры, чтобы обмазать дегтем и вывалять в перьях какую-нибудь бедную, беспомощную женщину, которая попадется вам в лапы, то напрасно воображаете, что у вас хватит удали наложить руки на мужчину! Нет, мужчина не подвергнется никакой опасности во власти хоть десяти тысяч людей вашего сорта, покуда светит дневной свет и покуда вам не удалось обойти его сзади.

Разве я вас не знаю? Я достаточно изучил вас. Я родился и вырос на Юге, жил и на Севере; так что я знаю народ во всей стране. Средний человек непременно трус. На Севере он позволит кому угодно наступить себе на ногу, а потом идет домой и молит Бога даровать ему смирение, чтобы снести обиду. На Юге один человек, сам, без всякой помощи, остановил среди бела дня дилижанс, полный людей, и ограбил их. Ваши газеты величают вас храбрым народом, вот вы и вообразили, будто вы храбрее всякого другого народа, а на деле вы ничуть не храбрее других.

Почему присяжные не приговаривают убийцу к повешению? Они боятся, чтобы друзья казненного не застрелили их сзади, из-за угла, в потемках. Ведь сами они поступили бы точно так же.

И вот ваши судьи всегда оправдывают; а потом какой-нибудь смельчак, настоящий мужчина, идет ночью с сотней замаскированных трусов позади себя и творит самосуд над негодяем… Ваша ошибка в том, что вы не привели с собой настоящего мужчину,— это одна ошибка, а другая — та, что вы пришли не ночью и не надели масок.Вы привели с собой только полумужчину — Бека Гаркнесса; и если бы он не подзадорил вас, ничего бы и не было. Вам вовсе не хотелось идти сюда. Средний человек не любит ни волнения, ни опасности. Вы не любите волнений и опасностей. Но если такой полумужчина, как вон этот Бек, крикнет: «Казнить, казнить его!», то вы уже боитесь отступить, вы боитесь, что вас назовут настоящим вашим именем — трусами,— и вот вы начинаете горланить, хватаетесь за полы этого полумужчины и несетесь как исступленные, грозя наделать бог весть каких великих подвигов! Самая жалкая вещь — это чернь; войско — та же чернь, оно сражается не с природной храбростью, а с той храбростью, которую придает им сознание их численности и которую они заимствуют у своих офицеров. Но чернь, не имеющая мужественного предводителя во главе, совершенно ничего не стоит. Ну а теперь вам остается одно: поджать хвосты и забраться в свои норы. Если мне суждено быть казненным судом Линча, то это произойдет ночью, по обычаю южан, и когда придут палачи, они наденут маски и приведут с собой настоящего мужчину. Теперь отправляйтесь-ка восвояси и захватите с собой своего полумужчину!..

С этими словами Шерборн перебросил ружье через левую руку и взвел курки.

Толпа сразу отхлынула назад и рассыпалась в разные стороны, а Бек Гаркнесс улепетывал за другими, с жалким, униженным видом. Я бы мог остаться, если б захотел. Но я не захотел.

Я отправился к цирку и бродил у задней стороны палатки, покуда не ушел сторож, а потом без церемоний нырнул под парусину.

Положим, у меня была золотая монета в двадцать долларов и еще кое-какая мелочь, но я решил лучше сберечь их на черный день: кто знает, что может со мной случиться — так далеко от дома, между чужих людей? Надо быть очень осторожным. Я не прочь просадить деньги на цирк, когда нет другого способа туда попасть, но я не вижу надобности тратить их попусту.

Это был настоящий, чудеснейший цирк Более великолепного зрелища себе и представить нельзя: все ездили на конях попарно — кавалер с дамой; мужчины, в одном нижнем белье и фуфайках, без башмаков и без стремян, сидели на седлах подбоченясь, удивительно ловко и непринужденно — их было человек двадцать,— а все леди были писаные красавицы, настоящие королевы, и разодеты в костюмы, сплошь усыпанные алмазами, которые должны стоить, по крайней мере, миллион долларов. Поразительное зрелище! Я отроду не видывал ничего подобного. А потом все они по очереди встали на седлах и поехали по кругу, грациозно покачиваясь: мужчины казались такими статными, стройными, а розовые юбочки дам развевались у них вокруг бедер, делая их самих похожими на красивые зонтики.

Но вот они начали скакать все быстрее и быстрее; потом заплясали, стоя на одной ноге, а другой дрыгая в воздухе; на бегу лошади наклонялись все больше и больше, а берейтор все ходил кругом, хлопая бичом, и покрикивал: «ги! ги!», между тем как клоун отпускал уморительные шутки. Наконец, все наездники выпустили из рук поводья, дамы подбоченились, джентльмены сложили руки на груди, а лошади поскакали еще быстрее. Тогда каждый по очереди стал соскакивать вниз на арену и раскланиваться так любезно, как я еще не видывал, а потом все скрылись за занавеской, один за другим. Публика стала бить в ладоши, кричать и бесноваться.

Во все время представления артисты показывали самые удивительные фокусы, а клоун так кривлялся, что чуть не уморил всех со смеху. Хозяин цирка не мог открыть рта, чтобы тот сейчас же не поднял его на смех с самыми забавными прибаутками. И как это ему удавалось придумывать столько шуток зараз, да так быстро, неожиданно,— просто понять не могу! Я бы не придумал столько за целый год.

Вдруг какой-то пьяный стал пробираться на арену, хвастаясь, что он умеет ездить не хуже всякого другого. Все его уговаривали, старались удержать, но он и слушать не хотел; между тем все представление остановилось. Публика кричала и поддразнивала удальца, это подзадорило его еще пуще, и он окончательно пришел в азарт; народ тоже расходился, многие бросились со скамеек вниз на арену, приговаривая: «Долой его! Вон!» Две-три женщины принялись даже голосить. Тогда хозяин цирка произнес вроде маленького спича: «дескать, он надеется, что дело обойдется благополучно, беспорядков не будет, и если этот господин обещает не шуметь больше, то он, пожалуй, позволит ему поездить верхом, только бы он сумел удержаться на лошади». Все рассмеялись и согласились, а пьяный полез на лошадь. Только успел он усесться, как в ту же минуту лошадь под ним стала беситься, метаться во все стороны, скакать и кружиться; двое из рабочих цирка так и повисли на уздечке, стараясь удержать ее, а пьяный уцепился за гриву и при каждом прыжке ноги его взлетали в воздух. Толпа повскакала с мест, кричала, хохотала до слез. Наконец, как ни старались рабочие цирка, лошадь таки вырвалась и понеслась вокруг арены, словно вихрь, а этот дурак лежал ничком на седле, цеплялся за гриву и свешивал до земли то одну ногу, то другую. Народ так и покатывался со смеху! Но, на мой взгляд, это вовсе не казалось забавным. Я весь дрожал, видя, в какой он опасности. Но скоро он вскарабкался на седло как следует, ухватил кое-как уздечку, пошатываясь из стороны в сторону; не прошло минуты, как он уже вскочил на ноги, выронил уздечку и встал как вкопанный! А лошадь продолжала скакать во весь опор. Он стоял на коне, покачиваясь так непринужденно и ловко, словно никогда в жизни и не бывал пьян,— и вдруг принялся сбрасывать с себя платье! Сюртуки, жилетки так и летали по воздуху; представьте, он сбросил их семнадцать штук! И вот очутился он перед нами, стройный, красивый, разодетый так нарядно и прелестно, как я еще отроду не видывал; он помахивал над лошадью хлыстиком, наконец, соскочил с нее на полном скаку, ловко раскланялся и вприпрыжку побежал в уборную. А публика-то так и ревела от удовольствия и удивления!

Тогда хозяин цирка догадался, что его надули, и скорчил кислую рожу. Оказалось, что это один из его же собственных наездников. Он сам выдумал эту шутку и никому не сказал ни слова. Ну-с, доложу вам, я немного опешил, узнав, что меня так искусно провели, быть на месте этого хозяина я не согласился бы и за тысячу долларов! Уж не знаю, бывают ли цирки лучше этого! Во всяком случае, для меня это было великолепно!

В тот же вечер состоялось и наше представление, только на нем присутствовало всего человек двенадцать публики — ровно столько, чтоб покрыть издержки. Да и те зрители все время хохотали, и это ужасно злило герцога. Все разошлись еще до конца представления, кроме одного мальчика, который заснул. Герцог уверял, что эти арканзасские болваны ничего не смыслят в Шекспире: им нужно что-нибудь попроще: комедию, фарс, а может быть, и того хуже. Теперь уж он сумеет угодить их вкусу. И вот на следующее утро он достал большие листы оберточной бумаги и черную краску, состряпал несколько афиш и расклеил их по городку. В афишах говорилось:

В здании суда
Всего три вечера!
Известные всему миру трагики
ДАВИД ГАРРИК МЛАДШИЙ! и ЭДМУНД КИН СТАРШИЙ!
Из Лондонского и других европейских театров Исполнят потрясающую трагедию
КОРОЛЕВСКИЙ КАМЕЛЕОПАРД, или ЦАРСТВЕННОЕ ДИВО!
Цена за вход 50 центов.

Наверху самым крупным шрифтом было изображено:

ДАМЫ И ДЕТИ НЕ ДОПУСКАЮТСЯ.

— Ну вот! — сказал он, — Если уж эта строчка не заманит их к нам, значит, я плохо знаю Арканзас!

Глава XXIII

«Королевский камелеопард». — Джим стосковался по своей семье.

Весь следующий день король с герцогом провозились над театром: устраивали сцену, прилаживали занавес, устанавливали ряд свечей у рампы; вечером зал был набит битком. Когда уже не оставалось ни одного свободного места, герцог оставил свой пост у входа, прошел кругом на сцену, вышел перед занавесом и произнес маленькую речь: он расхваливал эту трагедию, говоря, что это одна из самых потрясающих, какие только существуют на свете, и пошел болтать разные небылицы про трагедию и про Эдмунда Кина Старшего, который должен играть в ней главную роль. Наконец, достаточно раззадорив любопытство публики, он поднял занавес; в тот же миг король выскочил на сцену на четвереньках, совсем голый… он был весь размалеван с ног до головы поперечными полосами разных цветов, пестрый и великолепный, точно радуга! Что там ни говори — выдумка дикая, но ужасно смешная! Публика помирала от хохота, и когда король кончил ломаться и скрылся за кулисами, зрители принялись хлопать, кричать, стучать ногами, пока он не вышел опять; то же самое повторилось еще раз. По правде сказать, мертвый развеселился бы, глядя на прыжки и ломанье старого дурака!

Потом герцог опустил занавес, раскланялся перед публикой и объявил, что трагедия будет исполняться еще всего два раза, вследствие ангажемента в Лондон, где места в Друри-Лейнском театре уже распроданы заранее. С этими словами он вторично раскланялся и сказал, что если ему удалось показать зрителям занятное и поучительное зрелище, то он будет глубоко обязан, если они рекомендуют этот спектакль своим друзьям и уговорят их тоже прийти посмотреть на него.

Голосов двадцать закричало:

— Как! Уже кончено? Разве это все?

Герцог отвечал:

— Да, все!

Тут-то и началась потеха. Все заорали:

— Обман! Нас надули!

Вскочили, в бешенстве устремились было на сцену проучить трагиков; но какой-то высокий, представительный мужчина вскакивает на скамейку и кричит:

— Постойте! Одно слово, джентльмены!

Все остановились и стали слушать.

— Нас надули, и надули довольно подло; но нам вовсе не хочется стать посмешищем всего города и слушать издевательства до конца своих дней. Не так ли? Вот что надо сделать — выйти отсюда смирно, как ни в чем не бывало, расхвалить это представление и надуть всех остальных жителей города! Тогда мы все очутимся в одинаковом положении. Разве это не благоразумно? («Правда! Правда!» — кричала публика.) Чудесно. Итак, ни слова про надувательство. Разойдемся по домам и будем советовать всем и каждому пойти посмотреть на трагедию.

На другой день по всему городу только и было разговоров, что о великолепном представлении. Театр был опять битком набит, и мы таким же манером второй раз надули публику. Когда мы с королем и герцогом вернулись домой, на плот, нас ожидал хороший ужин. Около полуночи они заставили меня с Джимом отплыть сначала на середину реки, а уже потом спрятать плот на ночлег, в двух милях ниже города.

В третий вечер театр был опять переполнен, только публика была уже не новая, а все та же, что присутствовала на первых двух представлениях. Я стоял возле герцога у входа и заметил, что у всех входивших или карманы оттопыривались, или они держали что-то завернутое под полой. Сразу можно было понять, что это не духи и не косметика. Так и разило тухлыми яйцами, гнилой капустой и тому подобными прелестями, и если я могу различить запах дохлой кошки — а я готов держать пари, что могу,— то там их было шестьдесят четыре штуки. Я вошел было на минутку, но аромат был слишком силен для меня. Когда зала наполнилась, герцог дал какому-то малому четверть доллара и попросил его на минутку постоять за него у входа, а сам пошел кругом на сцену; я за ним. Но как только мы повернули за угол и очутились в потемках, он говорит:

— Иди потихоньку, пока не выберешься из города, а потом удирай к плоту так, словно за тобой гонятся черти.

Я так и сделал, и он последовал моему примеру. Мы добрались до плота одновременно, и не прошло двух секунд, как мы уже плыли среди тишины и мрака, держась середины реки; никто из нас не говорил ни слова. Я думал про себя: «Как, должно быть, жутко приходится бедному королю отбиваться от публики!» Ничуть не бывало: вдруг он выползает из-под шалаша и говорит:

— Ну, рассказывайте, как сегодня обошлось дело, герцог?

Оказывается, он вовсе и не был в городе. Мы не зажигали

огня, пока не отплыли миль на десять от городка. Потом мы при свете фонаря поужинали; король с герцогом хохотали как сумасшедшие, припоминая, как они обобрали честную публику.

— Дураки безмозглые! — говорил герцог, — Я знал наперед, что они смолчат в первый вечер и заманят в ловушку остальных горожан; я знал, что они приготовятся к третьему вечеру, полагая, что это будет их черед позабавиться! Я бы дорого дал, чтобы посмотреть, чем у них все кончилось и как они там распорядятся. Что ж, могут устроить пикник — провизии натащили вдоволь.

Наши мошенники собрали четыреста шестьдесят пять долларов в эти три вечера. Я никогда прежде не видал столько денег, собранных в одну кучу.

Скоро оба улеглись спать и захрапели.

— Вас не удивляет, Гек, — обратился ко мне Джим, — что короли поступают таким образом?

— Нет, нисколько.

— Почему же, Гек?

— Потому что это у них зависит от воспитания. Они все одинаковы.

— Но, Гек, ведь наш король настоящий прохвост, вот что он такое, настоящий прохвост!

— Это я и говорю. Все короли ужасные прохвосты, насколько я могу судить.

— Неужто так?

— Почитай о них и увидишь. Возьми-ка для примера Генриха Восьмого. Уж на попечителя воскресной школы он не был похож Или возьми Карла Второго, Людовика Четырнадцатого и Людовика Пятнадцатого, Якова Второго и Эдуарда Второго, Ричарда Третьего и Четвертого. Но достаточно поглядеть на Генриха Восьмого, когда он был в полном расцвете сил. Вот был цветочек! Он имел обыкновение брать новую жену каждый день и оттяпывать ей голову на следующее утро. И при этом оставался так равнодушен, словно заказывал себе яйца всмятку. «Приведите-ка сюда Нелл Гвинн», — говорит он. Ему приводят. На следующее утро: «Оттяпайте ей голову». И оттяпывают. «Приведите Джен Грей», — говорит он, и она является. Наутро: «Оттяпайте ей голову». Опять оттяпывают. «Позовите Фею Розамунду». Фея Розамунда спешит на звонок На следующее утро: «Оттяпайте ей голову». Каждую из них он заставлял рассказывать себе ночью какую-нибудь сказку. И продолжал таким манером, пока не набрал тысячу и одну сказку. Тогда он составил из всех этих сказок книгу и назвал ее «Книга Страшного Суда» [Domesday-Book — первая поземельная перепись в Англии, составленная при норманнских королях. Вообще, надо заметить, что исторические сведения, которые Гек сообщает Джиму, довольно фантастичны. (Примеч. авт.)], как нельзя более подходящее заглавие для такого случая. Ты не знаешь королей, Джим, а я знаю. Так что этот наш старый жулик один из лучших, каких я только встречал в истории. Вот, например, Генрих решает, что ему надо поднять кутерьму в нашей стране. Что же он делает, как ты думаешь? Устраивает театральное представление? Нет! Он просто-напросто приказывает выбросить за борт весь чай, находящийся на кораблях в Бостонской гавани. Затем издает Декларацию о независимости и говорит, что, если угодно, они могут прийти и повидаться с ним. Такая уж была у него манера, и он никому не давал поблажки. Однажды он стал подозревать своего отца, герцога Веллингтона. Что же он делает? Дает ему возможность оправдаться? Нет, приказывает утопить его в бочке мальвазии, словно кошку. Предположим, что кто-нибудь оставил деньги валяться без присмотра там, где он находится. Что он сделает? Он их прикарманит. Предположим, что он взялся исполнить какую-нибудь работу, и ты заплатил ему за это, но не сидишь рядом и не смотришь, что он делает. Он непременно сделает что-нибудь другое. Если он раскрывает рот, то для того только, чтобы здорово выругаться или соврать. И если бы он был здесь, с нами, на плоту, вместо нашего короля, он нагрел бы этот городишко еще хуже. Я не говорю, будто наш король невинный ягненок, потому что таких королей не бывает, этому порукой факты. Но в нем нет ничего особенного. Я говорю только, что короли всегда остаются королями, и с этим приходится мириться. Так уж они воспитаны.

— Но неужели от них всех также пахнет водкой, Гек?

— Да, от всех, Джим. Тут ничего нельзя поделать. История говорит, что нельзя.

— Но герцог все-таки больше похож на человека.

— Да, герцог в другом роде. Но не слишком. Когда он бывает пьян, близорукий ни за что не отличит его от короля.

— Ну, во всяком случае, я не хотел бы связываться с другими подобными вельможами. Будет с нас и этих двух, больше я бы не вынес.

— Я и сам так полагаю, Джим. Но поскольку они у нас на руках, мы должны помнить, кто они такие, и быть снисходительны. Хотя, конечно, приятнее было бы, если бы вовсе не приходилось иметь дела с королями.

Стоило ли объяснять Джиму, что это не настоящие король и герцог? Это не привело бы ни к чему хорошему.

К тому же разве нельзя было с полным основанием сказать то же самое и про настоящих герцогов и королей?

Я улегся спать, и Джим не будил меня, когда пришло время моей вахты. Он часто это делал. Когда я проснулся на рассвете, он сидел, понурив голову, и охал про себя. Я не обратил на это внимания и не прерывал его,- Я знал, о чем он грустит. Он вспоминал жену и детей, которые остались там, далеко. Еще никогда в жизни он не отлучался из дому, а я уверен, что он любил свою семью не меньше, чем белые люди любят свою. Это, пожалуй, покажется неестественным, но я убежден, что это так. Он часто плакал и горевал по ночам, когда думал, что я сплю, и все приговаривал: «Бедная маленькая Лиза, бедный Джонни! Не видать мне вас больше — никогда, никогда!»

Славный был негр этот Джим, добрый!

На этот раз я сам заговорил с ним про его жену и ребятишек

— Что-то особенно тяжело мне на сердце сегодня, — сказал он, — потому что я услыхал там, на берегу, детский крик, потом удары, и мне припомнилось, как я однажды дурно обошелся с моей маленькой Лизой. Ей было тогда всего года четыре, у нее сделалась скарлатина, и она чуть не умерла. Но вот мало-помалу девочка поправилась. Стоит она раз возле меня, а я говорю ей:

— Затвори дверь.

Она не послушалась — стоит себе и улыбается, посматривая на меня. Это меня разозлило. Я опять повторяю, громко:

— Не слышишь разве, что я сказал? Затвори дверь.

Она стоит не двигаясь и продолжает улыбаться. Я вышел из себя:

— Ладно! Так вот же, на тебе!

И с размаху ударил ее, так что она покатилась на пол. Потом я ушел в другую комнату и не возвращался минут десять. Прихожу назад — дверь все еще отворена, а девочка стоит возле, потупила глазки и потихоньку плачет — слезы так и катятся градом. Я рассердился еще пуще и хотел было опять ударить ребенка, но в эту минуту ветер захлопнул дверь — она затворялась снаружи, — захлопнул с шумом над самым ухом ребенка. Господи помилуй! Ребенок не пошевельнулся. Сердце у меня так и упало — я почувствовал себя так скверно, так скверно, что и сказать не могу! Я вышел из комнаты, весь дрожа, потом потихоньку отворил дверь, просунул голову над плечом ребенка и вдруг крикнул «у-у!» во все горло, как только мог громче. Девочка не двинулась! О Гек, я залился слезами, схватил ее на руки. «Бедная крошка! — говорю. — Господь милосердный да простит старому Джиму, а уж он сам не простит себе вовек!» О боже! Она стала глухонемой, Гек, а я-то, глупый, еще бил ее!..

Глава XXIV

Джим, в новом костюме.— Еще пассажир. — Король собирает справки.— Семейное горе.

На другой день к вечеру мы пристали к небольшому, заросшему ивами островку, лежащему посреди реки. На обоих берегах было по селению. Король с герцогом принялись обсуждать между собой план, как бы повыгоднее обработать оба эти городка. Джим выразил надежду, что эта операция займет всего несколько часов, потому что ему, связанному веревками, становится ужасно тяжело и утомительно лежать целый день под навесом. Дело в том, что, когда мы оставляли его одного, нам приходилось связывать его, потому что, видите ли, если б кто застал его несвязанным, то не было бы похоже, что он — беглый негр. Герцог согласился, что в самом деле неприятно лежать весь день связанным, и обещал придумать средство, как этого избежать.

Необыкновенно находчивый малый был этот герцог! Ему ничего не стоило изобрести новую штуку. Он нарядил Джима в костюм короля Лира — в длинный саржевый балахон, надел ему на голову белый парик из конского волоса и такую же накладную бороду; потом достал краски для гримировки и вымазал ему лицо, руки, уши и шею густой синей краской мертвенного оттенка, точно у утопленника, пробывшего под водой дней десять. Настоящее пугало! Наконец, герцог сделал на дощечке следующую надпись: «Больной Араб; в спокойном состоянии безвреден!»

Эту дощечку он прибил к жерди, а жердь вколотил на расстоянии четырех-пяти футов перед шалашом. Джим остался очень доволен этой выдумкой. Конечно, так гораздо лучше, чем лежать связанным целый день и все время дрожать, чуть послышится какой-либо шорох. Герцог велел ему не стесняться, держать себя свободно, а если кто сунется близко,— выскочить из шалаша, побесноваться немножко, да рявкнуть пару разочков наподобие дикого зверя, тогда, наверное, любопытные живо разбегутся и оставят его в покое. Совершенно справедливая мысль. Но мне кажется, что средний человек вообще не стал бы ожидать, пока Джим заревет. Потому что Джим был не только похож на покойника — он выглядел страшнее, чем любой покойник

Наши плуты собирались было опять пустить в ход свое «Царственное диво», очень уж много доставило оно денег, да решили, что опасно, так как очень вероятно, что весть о надувательстве уже успела распространиться далеко. Сразу они не могли придумать никакого нового плана; герцог обещал поразмыслить — авось и сочинит что-нибудь новенькое для одного из селений. А король, тот решил отправиться в другое селение — так, без всякого плана,— надеясь, что Провидение направит его на выгодный путь. Провидением называл он, вероятно, самого черта. Все мы купили себе по паре запасного платья в том городе, где останавливались в последний раз; король принарядился и велел мне тоже одеться прилично. Костюм короля был весь черный, и, право, он показался мне настоящим франтом. Я и не подозревал, до какой степени платье может изменить человека. Прежде он смахивал на подозрительного старого бродягу, а теперь, снимая свою новую поярковую шляпу, раскланиваясь и любезно улыбаясь, он казался таким важным, добрым и благочестивым, словно сам старик Ной, только что вышедший из ковчега. Джим вычистил лодку, а я приготовил весло. У берега возле мыса стоял большой пароход, милях в трех выше городка; уже часа два как он грузился.

— Принимая во внимание, как я одет,— сказал мне король,— лучше всего сделать вид, будто я приехал из Сент-Луиса, или Цинциннати, или другого какого большого города. Правь к пароходу, Гекльберри, на нем мы и приедем в город.

Я не заставил повторять это приказание. Я был рад проехаться на пароходе. Мы подплыли к берегу в полумиле выше городка, а потом направились вдоль крутого берега по фарватеру. Скоро мы заметили молодого деревенского парня, весьма простодушного и наивного с виду; он сидел на бревне, вытирая с лица пот — погода была жаркая; возле него лежало два чемодана.

— Держи к берегу, — распорядился король.

Я повиновался.

— Куда вы направляетесь, молодой человек?

— На пароход, еду в Орлеан.

— Садитесь к нам. Постойте, мой слуга поможет вам справиться с чемоданами. Выйди на берег и помоги этому джентльмену, Адольф! (Это я.)

Я сделал, как он велел, и мы все трое поплыли дальше. Парень был очень благодарен: легко ли тащить багаж в такую жару! Он спросил короля, куда он едет, и тот объяснил ему, что приплыл в эту деревню только нынче утром, а теперь отправляется за несколько миль в гости, на ферму к одному знакомому.

— С первого взгляда, как я вас увидел, — говорит парень, — я сейчас же подумал: «Это непременно мистер Уилкс — жалко, не поспел сюда вовремя!» А потом думаю: «Нет, не он, тот не ехал бы в лодке вверх по реке». Вы ведь не Уилкс?

— Нет, мое имя Блоджет, преподобный Александр Блоджет, я один из скромных служителей алтаря. Тем не менее я сожалею, что мистер Уилкс опоздал сюда, особенно если он что-нибудь потеряет вследствие этого. Надеюсь, однако, этого не случится.

— Убытка-то он не потерпел никакого: все равно ему достанется его часть, а вот беда, не успел он повидаться со своим братом Питером, прежде чем тот умер. Желал ли он этого, нет ли, никто сказать не может, а уж что касается покойника, то он отдал бы все на свете, лишь бы повидать его перед кончиной,— только и говорил об этом последние три недели. Ведь они не видались с тех пор, как еще были мальчиками, а другого своего брата, глухонемого Вильяма, покойник не видал отроду — глухонемому-то теперь всего тридцать или тридцать пять лет, не больше. Только Питер да Джордж жили в наших краях; Джордж из всех братьев один был женатый; и он, и жена его — оба умерли в прошлом году. Теперь осталось в живых только двое — Гарвей и Вильям,— и, как я уже сказал вам, ни тот ни другой не поспели сюда вовремя.

— Что же, предупредил их кто-нибудь?

— Как же, еще месяц или два тому назад, когда Питер только что захворал, потому что он сам твердил, что ему не поправиться на этот раз. Видите ли, он был староват, а дочки покойного Джорджа чересчур молоды, чтобы водить с ним компанию, кроме Мэри Джен, рыженькой. Он все скучал и тосковал с тех пор, как умерли Джордж и его жена, видно, ему опостылело жить на белом свете. Он страстно желал видеть Гарвея да и Вильяма тоже. Видите ли, он был из того сорта людей, которые терпеть не могут делать завещаний. Вот он и оставил письмо для Гарвея и в нем написал, где спрятаны его деньги и как он желает разделить остальное свое состояние между девочками, чтобы те не нуждались, потому что отец их, Джордж, не скопил им ни гроша. А кроме этого письма, он других распоряжений не оставил.

— Почему же Гарвей не приезжает так долго? Где он живет?

— О, живет он далеко, в Англии, в Шеффилде; он священник и здесь никогда не бывал. До сих пор не мог собраться — да и, кто знает? — может быть, письмо не дошло до него вовсе.

— Бедняга! Жалко, жалко, что не удалось покойнику повидаться с братьями! Вы едете в Орлеан, не так ли?

— Да, но недолго там пробуду. В среду я сяду на корабль и отправлюсь в Рио-де-Жанейро; там у меня дядя живет.

— Далекий путь. Но это чудесно, хотел бы я быть на вашем месте. Итак Мэри Джен — старшая, вы говорите? Сколько лет остальным?

— Мэри Джен девятнадцать, Сюзанне — пятнадцать, а Джоан около четырнадцати — это та, у которой заячья губа.

— Бедные девочки! Каково остаться одинокими на белом свете!

— Что ж, им могло быть и хуже. У старого Питера были преданные друзья — те не дадут сироток в обиду. Возьмем Гобсона, баптистского проповедника, дьякона Лота Гави, Бена Рекера, Абнера Шеклфорда, Леви Белла, адвоката, потом доктора Робинсона; а тут еще их жены, вдова Бартлет, да мало ли их там! Но с этими Питер был ближе всего и частенько про них писал домой, так что Гарвей уж будет знать, где найти друзей, когда приедет.

Старик продолжал задавать вопросы, покуда не заставил парня выболтать всю подноготную. О чем он только ни любопытствовал — обо всех и обо всем в этом благословенном городке, особенно про этих Уилксов. Все-то ему нужно было знать: и чем занимался Питер (кожевенным ремеслом), и чем занимался Джордж (он был столяр), и кто такой Гарвей (диссидентский пастор) — и так далее, и так далее. Наконец, он спросил:

— Зачем это вам понадобилось идти в такую даль до парохода?

— Потому что этот пароход из больших и я боялся, что он не остановится там вовсе. Эти большие ни за что не остановятся, если их окликнуть. Пароход из Цинциннати — тот остановится, а этот из Сент-Луиса.

— А что, этот Питер Уилкс был зажиточный человек?

— О да, довольно богатый! У него были дома, земли, и думают, что он оставил тысячи три-четыре капиталу, спрятанных где-то в доме.

— А когда, бишь, он умер — вы сказали?

— Я не говорил когда, но это было вчера вечером.

— Значит, завтра похороны?

— Да, около полудня.

— Ну, все это очень, очень грустно, да что делать… все мы должны умереть рано или поздно. Главное, надо хорошо приготовиться — тогда мы можем быть спокойны.

— Да, сэр, это главное. Маменька, бывало, всегда говаривала то же самое.

Когда мы пристали к пароходу, он почти окончил грузиться и скоро отчалил. Король не сказал ни слова про то, чтобы сесть на пароход, так что я остался без катанья. Едва успел пароход отвалить, король заставил меня проплыть еще с милю к пустынному месту, сошел там на берег и говорит:

— Теперь слетай назад живым манером, привези сюда герцога, да захвати новые чемоданы. А если он уже переправился на ту сторону, то съезди за ним и туда. Скажи ему, чтобы явился во что бы то ни стало. Ну, отправляйся!

Я догадывался, что он затевает, но, разумеется, не подал виду. Когда я вернулся с герцогом, они спрятали лодку, уселись на бревно, и король повторил ему все, что рассказал молодой парень,— все до единого словечка. И в то же время он старался говорить таким выговором, как англичанин, — у него выходило очень недурно. Я не сумею подражать ему, поэтому не стану и пробовать, но, право, он делал это довольно искусно.

— А как вы насчет того, чтобы изобразить глухонемого, Бриджуотер? — спросил он герцога.

Герцог ответил, об этом нечего беспокоиться, ему уже случалось не раз исполнять роли глухонемых на театральных подмостках.

Оба стали поджидать парохода. Около полудня прошло два маленьких пароходика, но оказалось, что они шли не издалека; вот, наконец, появился большой пароход, и они окликнули его. За нами прислали ялик, и мы переправились на борт. Пароход шел из Цинциннати; но когда на нем узнали, что нам нужно проехать всего четыре-пять миль, пароходное начальство рассвирепело и принялось ругаться, говоря, что не высадит нас. Но король был спокоен.

— Если джентльмен имеет возможность, — сказал он, — заплатить по доллару за милю, с тем чтобы его доставили до места и свезли на берег в ялике, то и пароход не останется внакладе, не так ли?

Пароходное начальство тотчас же смягчилось и объявило, что теперь все уладилось; когда мы доехали до городка, нас туда доставили на ялике. Человек двадцать сбежалось поглазеть, заметив подплывающий ялик. Король обратился к ним:

— Не можете ли вы, джентльмены, указать мне, где живет мистер Питер Уилкс?

Те переглянулись и покачали головами, словно хотели сказать: «Ну вот, что я вам говорил?» Один из них промолвил тихо и осторожно:

— Очень сожалею, сэр, но мы можем только сообщить вам, где он жил до вчерашнего вечера…

Не успел я оглянуться, как старый мошенник с размаху так и кинулся на шею этому человеку, уперся подбородком в его плечо и захныкал:

— Увы! Наш бедный брат умер! Не суждено нам свидеться с ним… Ох! Какое ужасное несчастье!

Потом он обернулся, продолжая хныкать, и стал делать руками какие-то идиотские знаки герцогу, а тот, черт возьми! выронил из рук саквояж и заревел благим матом. Право, я еще не видывал таких ловких мазуриков, как эта парочка!

Ну, конечно, люди обступили их, соболезнуя им,— утешали их всякими добрыми словами: кто тащил за ними саквояжи на гору, кто поддерживал их под руки, когда они шли и плакали, кто рассказывал королю про последние минуты его брата, а король все это передавал герцогу знаками,— оба так убивались об умершем кожевнике, словно то были все двенадцать апостолов. Назовите меня негром, если когда-нибудь прежде мне приходилось видеть что-либо подобное.

Право, даже стыдно становилось за человеческую породу!