Марк Твен — Приключения Гекльберри Финна

Глава XXXVII

Последняя сорочка. — Общее отчаяние. — Приготовления к побегу. — Заколдованный пирог.

Дело шло на лад. Мы вышли из чулана и отправились к мусорной куче на заднем дворе, где свалены были старые сапоги, тряпки, осколки бутылок, негодная оловянная посуда и тому подобный хлам; порылись и отыскали старый жестяной тазик, чтобы испечь пирог; кое-как заткнули в нем дыры, забрались в погреб и наполнили тазик мукой; потом пошли завтракать. По дороге мы подобрали два гвоздя, и Том сказал, что ими наш узник очень удобно сможет нацарапать свое имя и историю своих страданий на стенах тюрьмы; вот мы и сунули один из гвоздей в карман тетушкиного передника, висевшего тут же на стуле, а другой заложили за ленту дядиной шляпы, лежавшей на конторке, потому что мы слышали от детей, что папа и мама сегодня утром собираются навестить беглого негра. Когда дядя пришел к столу, Том украдкой положил ему оловянную ложку в карман куртки; тетя Салли еще не являлась, и нам пришлось подождать ее немного.

Наконец она пришла, красная, сердитая, расстроенная; одной рукой она принялась разливать кофе, а другой без разбору щелкать ребятишек по головам.

— Уж я искала-искала по всем углам, — воскликнула она, — просто чудо, да и только! Куда это могла деваться твоя другая сорочка?

У меня так и упало сердце, даже все внутренности перевернуло от страху, а тут еще жесткая корочка хлеба застряла в горле, по дороге встретилась с кашлем, выскочила изо рта, перелетела через стол и попала одному из ребятишек в глаз. Он скорчился, словно червяк на удочке, и поднял страшный рев — ни дать ни взять краснокожий индеец. Смотрю, Том весь посинел от натуги. Словом, с минуту или около того мы были в таком положении, что не приведи господи! Но затем все опять пришло в порядок — эта неожиданность нагнала на нас такой страх!

— Удивительно, — отвечал дядя Сайлас, — просто непонятно. Я отлично помню, что снял ее, когда…

— Как же иначе-то? Ведь у тебя другой и нет, если не считать той, что на тебе. Слышите, что он городит! Я сама знаю, что ты снял ее, потому что она вчера еще висела на веревке — я сама видела собственными глазами! А теперь пропала — вот и вся недолга, и тебе придется сменить рубаху на красную фланелевую фуфайку, покуда я соберусь и сошью новую. Это уже будет третья сорочка за эти два года! Просто не напасешься на тебя! И что ты с ними ухитряешься делать, право, понять не могу! В твои годы ты мог бы, кажется, хоть немножко беречь свое белье…

— Знаю, Салли, знаю — я и стараюсь беречь. Только, право, я тут совсем не виноват: ты знаешь, ведь я их не вижу и ничего с ними не имею общего, покуда они не на мне. Кажется, я еще ни разу не потерял рубахи с тела!

— Ну, разумеется, не потерял, потому что не мог, а если б мог, то уж непременно умудрился бы! А знаешь ли, ведь не одна рубаха пропала — еще и ложки не хватает; было десять ложек, а теперь их только девять. Ну, положим, теленок стащил рубаху, а уж ложку-то он, надеюсь, никак не мог взять, это несомненно!

— Что же еще пропало, Салли?

— Шесть свечей пропало, вот что! Крысы могли стащить свечи, вероятно, так они и сделали. Удивляюсь, как еще они не утащат весь дом! А вот ты все собираешься заткнуть крысиные норы и не затыкаешь! Дуры они будут, если не заберутся к тебе на тарелку, Сайлас, ты ведь и не заметишь! Но надеюсь, ты не станешь уверять, будто крысы стащили ложку…

— Твоя правда, Салли, я виноват, каюсь! Завтра же заткну крысиные норы…

— О, на твоем месте я бы и не стала торопиться — можно отложить до будущего года. Матильда Анджелина Араминта Фелпс!

Новый щелчок по голове, и ребенок проворно вытаскивает руку из сахарницы. В эту минуту негритянка появляется на галерее и докладывает:

— Миссис, а у нас простыня пропала…

— Простыня пропала! Господи помилуй!

— Сегодня же заткну дыры, ей-богу, сегодня же,— говорит дядя Сайлас с мрачным видом.

— Ах, молчи ты, пожалуйста! Уж не воображаешь ли ты, что крысы утащили простыню? Куда ж она девалась, Лиза?

— Господь ее знает, миссис, право, ума не приложу! Вчера еще висела на веревке, а теперь словно сгинула.

— Ну, кажется, светопреставление начинается. Я еще не видывала такой диковинки, покуда живу на свете! Рубаха, простыня, ложки, шесть свеч…

— Миссис,— докладывает молоденькая мулатка, — у нас не хватает медного подсвечника…

— Убирайся вон, неряха, не то запущу в тебя кастрюлей!

Тетя Салли не помнила себя от гнева. Я выжидал удобного случая, чтобы выскочить из-за стола, убежать в лес и оставаться там, покуда не стихнет домашняя буря. Долго тетя продолжала бушевать и кричать, — все домочадцы присмирели; наконец, дядя Сайлас с растерянным видом вытащил ложку у себя из кармана. Тетя так и замерла, разинув рот и растопырив руки; что касается меня, то я бы с радостью очутился в Иерусалиме или вообще где-нибудь подальше. Но недолго продолжалось мое смущение.

— Я так и знала! — воскликнула тетя Салли,— Ты все время держал ее у себя в кармане; вероятно, и все прочие вещи там же. Как она туда попала, скажи на милость?

— Право, не знаю, Салли, — проговорил он извиняясь, — если б знал, сказал бы. Перед завтраком я изучал один текст в главе семнадцатой Деяний Апостольских, тогда, вероятно, нечаянно и сунул ложку в карман вместо Библии; так оно и должно быть, потому что Библии у меня нет в кармане. Вот погоди, я пойду посмотрю, если Библия там лежит, где я ее читал, значит, я ее не клал в карман, — это и будет служить доказательством, что я положил Библию на стол, а вместо нее сунул ложку…

— Ах, отвяжись ты, ради бога! Ступайте вы все вон отсюда и не смейте подходить ко мне близко, покуда я не успокоюсь!..

Я обрадовался этому приказанию; кажется, будь я покойником, и то бы я вскочил и убежал. Проходя по приемной, мы видели, как старик взял свою шляпу — в это время гвоздь выпал из-за ленты; он поднял его, положил на камин, не говоря ни слова, и вышел. Том посмотрел на него, вспомнил про ложку и сказал:

— Нет, мы больше не станем пересылать через него вещи — он человек ненадежный. Во всяком случае, он оказал нам хорошую услугу с ложкой, сам того не подозревая, за это и мы услужим ему так, чтобы он не знал: заделаем все крысиные норы!

Много же их было там, в погребе; это занятие отняло у нас целый час времени; но мы исполнили дело добросовестно и аккуратно. Услыхав шаги по лестнице, мы поскорее задули свечку и попрятались; вот показался старик со свечой в одной руке и со связкой пакли в другой; вид у него был рассеянный, очевидно, мысли его блуждали бог весть как далеко, наверное, за тридевять земель. Он побрел к одной крысиной норке, к другой, к третьей, пока наконец не обошел их все. Потом постоял минут пять, задумавшись, снял нагар со свечи, наконец, тихонько повернулся и задумчиво стал подыматься по лестнице, рассуждая сам с собой:

— Право, никак не могу припомнить, когда я это их заделал! Я мог бы ей доказать теперь, что я вовсе не виноват в пропажах. Ну, да ничего — пусть так останется. Я думаю, это все равно не помогло бы.

Бормоча про себя, он поплелся наверх, и мы тоже скоро ушли из погреба. Славный был старичок!

Том ужасно беспокоился, как нам быть с ложкой, — он говорил, что необходимо достать ложку, и принялся думать. Когда он придумал средство, он мне сообщил его, и вот мы пошли караулить возле корзинки с ложками, покуда не появилась тетя Салли. Том при ней начал считать ложки и откладывать их в сторону одну за другой, а я потихоньку стянул одну из них.

— Однако, тетя Салли, ведь и теперь всего девять ложек,— сказал Том.

— Ступай играть и не надоедай мне, — отвечала она, — мне лучше знать, я сама их пересчитала.

— И я пересчитывал два раза, тетушка, никак не могу счесть больше девяти…

Она потеряла, наконец, всякое терпение, но, разумеется, сейчас же принялась опять считать ложки, — всякий бы сделал это на ее месте.

— Экая пропасть! Опять их всего девять штук! — воскликнула она, — Провались они совсем, проклятые, пересчитаю еще раз.

Тем временем я успел подложить опять ту ложку, которую стащил; окончив считать, она говорит:

— Ну их совсем — теперь опять оказывается десять штук!

Тетушка была сбита с толку и раздосадована.

— Извините, тетя, я не думаю, чтоб их было десять, — заметил Том.

— Глупый! Разве ты не видел, как я их считала?..

— Знаю, да только…

— Ладно, еще раз пересчитаю.

Я вторично стянул одну ложку — и опять у нее вышло девять, как в тот раз. Тут она совсем взбеленилась — задрожала всем телом, до того была рассержена. Но все-таки продолжала считать и пересчитывать, покуда не запуталась совсем — стала уже считать корзинку вместо ложки: три раза у нее выходил верный счет, а три раза неверный. Наконец, она схватила корзинку с ложками, швырнула ее на другой конец комнаты, кстати и кошке достался здоровый пинок ногой; а всем нам рассерженная хозяйка велела убираться с глаз долой, и если кто попадется ей под руку и будет надоедать ей до обеда — того она высечет. Так мы и добыли заколдованную ложку; Том сунул ее мимоходом в карман тетушкиного передника, покуда она выпроваживала нас вон, и Джим скоро получил ложку вместе с гвоздем. Мы остались очень довольны этим делом; Том находил, что оно стоит таких хлопот и труда, потому что теперь уж хозяйка ни за какие блага в мире не пересчитает ложки два раза одинаково и даже не поверит сама себе, если сочтет их верно, до того все перепуталось у нее в голове.

Ночью мы повесили простыню обратно на веревку, а другую украли у тетушки из бельевого шкафа; потом дня два то клали ее назад, то опять уносили, покуда она, наконец, потеряла всякий счет, никак не могла сообразить, сколько у нее простыней, и объявила, что ей все равно,— не станет же она выматывать себе всю душу из-за такой дряни — лучше умрет, а не примется опять считать их сызнова.

Таким образом, пропажа рубахи, простыни, ложки и свечей объяснилась довольно удачно при помощи теленка, крыс и путаного счета; что касается подсвечника, то это пустяки, авось как-нибудь обойдется.

Зато уж с этим пирогом была сущая беда: мы возились с ним без конца. Мы замесили его в лесу и после долгих стараний кое-как состряпали пирог, и очень недурной, да только не в один день: нам пришлось употребить целых три тазика, полных муки, прежде чем наша стряпня удалась; кое-где местами пирог подгорел, да и глаза нам выело от дыму: нам, главное, нужна была корка, а она у нас все проваливалась. Но, разумеется, мы таки добились, чего хотели, и запекли лестницу в пирог. Но расскажу все по порядку.

На вторую ночь мы разорвали всю простыню на тонкие полоски, скрутили их вместе, и еще задолго до рассвета у нас получилась отличная веревка, хоть человека на ней повесить — и то впору! Мы сделали вид, будто бы употребили на это дело целых девять месяцев. Поутру мы снесли ее в лес, но оказалось, что она не входит в пирог. Так как мы смастерили ее из целой простыни, то веревки хватило бы хоть на сорок пирогов, да еще осталось бы ее вдоволь в суп, в колбасу и еще в какое угодно кушанье. Словом, целый обед можно бы состряпать.

Да куда нам такое количество! Все лишнее мы бросили. Ни одного из пирогов мы не пекли в нашем тазу, боясь, что он распаяется на огне; но у дяди Сайласа была чудесная медная сковорода, которой он очень гордился, потому что она принадлежала кому-то из его предков; эта сковорода — со славной, длинной деревянной рукояткой — приехала из Англии вместе с Вильгельмом Завоевателем на корабле «Майский цветок» или на другом каком-то старом судне и лежала на чердаке вместе с грудой битых горшков и всякой рухляди, которые хранились там не потому, чтобы они чего-нибудь стоили — в сущности, они никуда не годились,— а потому, что это были священные реликвии. Мы и стащили эту самую сковороду потихоньку и снесли ее в лес; но первые пироги на ней не вышли, потому что мы не умели замесить их как следует, зато последний удался на славу. Сперва мы намазали сковороду тестом, поставили на угли, потом загрузили ее тряпичной веревкой, а сверху опять прикрыли крышкой, наложили еще поверх нее горячей золы, а сами стояли поодаль, футов на пять, держась за деревянную рукоятку: удобно и не жарко! Через четверть часа вышел у нас пирог, такой славный, что любо-дорого посмотреть! При всем том человеку, который вздумал бы съесть его, пришлось бы запастись парою кольев вместо зубочисток, потому что веревочная лестница могла завязнуть у него в зубах, и кроме того, он страдал бы резью в желудке до конца своей жизни.

Нат отвернулся, когда мы клали заколдованный пирог в Джимову миску, на самое дно миски под кушанье мы спрятали три жестяных тарелки. Все это Джим получил в сохранности. Оставшись один, он разломал пирог, вынул оттуда лестницу и сунул в свой соломенный тюфяк, потом нацарапал кое-какие каракули на одной из жестяных тарелок и выбросил ее в окно.

Глава XXXVIII

Герб Джима. — Скорбная надпись. — Гремучие змеи. — Тюремное растение.

Делать перья оказалось чертовски мудреной штукой, да и пилу тоже нелегко было смастерить. Джим уверял, что нацарапать надпись будет для него еще труднее, но ведь каждый узник обязан изобразить что-нибудь на стенке тюрьмы. Том находил, что это необходимо: не было еще примера, чтобы узник не оставил надписи, нацарапанной на стене, вместе со своим гербом.

— Возьми ты леди Джен Грей, — говорил он, — возьми Джильфорда Дедлея или хоть старика Нортумберленда! Положим, Гек, с этим немалая возня! Что же делать? Как этого избежать? Джим непременно должен оставить надпись и свой герб. Все так делают.

— Но, масса Том, у меня нет герба, у меня ничего нет, кроме вот этой старой рубахи, на которой вы велели вести дневник.

— Ах, какой ты дурень, Джим! Герб — это совсем другое дело!

— Джим прав, — вступился я, — где ж ему взять герб, коли его у него нет!

— Будто я этого сам не знаю! — отвечал Том.— Но ручаюсь, что у него будет герб раньше, чем он отсюда выйдет, ведь он освобождается по всем правилам, следовательно, нельзя оставлять никаких пробелов в его приключениях.

Покуда мы с Джимом оттачивали перья на кирпичном обломке (Джим сделал свое перо из меди, а я из оловянной ложки), Том принялся выдумывать герб для Джима. Он говорил, что у него есть на примете столько хороших гербов, что он просто не знает, который выбрать, впрочем, вот один… на нем он, кажется, и остановится.

— На щите герба мы изобразим золотой пояс на правом базисе, а на перекладине андреевский крест: внизу лежащая собака, а у ног ее цепь — знак рабства. В верхней части щита зубчатая полоса с тремя продольными линиями на лазоревом поле; над зубчатой полосой — точки, а на самом верху щита — изображение беглого негра, с узелком на палке; наконец, по бокам две продольные красные полосы в виде подпорок — это ты и я. Девиз — Maggiore fretta, minore atto. Это я заимствовал из книги, означает: «Чем больше спешишь, тем меньше успеваешь».

— Ишь ты! Для чего же это все?

— Некогда об этом долго разговаривать! — отвечал он.

— Ну, хоть что-нибудь объясни, по крайней мере, что такое, например, базис?

— Базис, базис… тебе этого вовсе и не нужно знать…

— Вздор, Том! — сказал я,— Неужели же ты не можешь растолковать мне хорошенько? А девиз что такое?

— Ах, право, не знаю! Только ему необходимо иметь девиз. У всей аристократии есть такие гербы.

Уж это его манера! Если ему что не хочется объяснять — ни за что его не заставишь. Хоть целую неделю приставай — ничего не добьешься.

Сочинив герб, он кстати хотел покончить с остальными мелочами, а именно, выдумать еще скорбную надпись: Джиму она необходима, потому что все так делали. Надписей этих он сочинил пропасть, записал их все на бумажку, а потом прочел нам:

«1. Здесь томилось пленное сердце.
2. Здесь бедный узник, покинутый друзьями и светом, влачил свою печальную жизнь.
3. Здесь истерзанное сердце и измученная душа успокоились навеки после тридцатисемилетнего заключения.
4. Здесь, бездомный и покинутый, погиб после тридцатисемилетнего горького заключения благородный чужестранец, побочный сын Людовика XIV».

Голос Тома дрожал при чтении этих надписей, он так расчувствовался, что чуть не заплакал. Он никак не мог решить, которую надпись Джим должен нацарапать на стене — до того все были хороши, но, наконец, надумал изобразить их все. Джим уверял, что ему понадобится целый год, чтобы нацарапать такую пропасть вздора на бревнах гвоздем, так как вдобавок он не умеет писать. Том успокоил его, сказав, что он напишет их для него карандашом, а уж потом ему останется только обвести буквы.

— Впрочем, — объяснил он, подумав, — бревна тут не годятся, ведь в тюремных башнях стены не бревенчатые: мы лучше выдолбим надписи на камне. Притащим сюда камень!

Джим возразил, что камень еще хуже бревен, пожалуй, ему придется столько времени возиться с этим, что и конца не будет. Но Том отвечал, что он велит мне помочь ему. Затем он взглянул, как у нас с Джимом продвигается работа с оттачиванием перьев. Скучнейшая история, да и трудная какая! Тем более что руки у меня не успели еще зажить после волдырей, — словом, дело шло у нас очень медленно.

— Ничего, я знаю, что сделать, — утешал нас Том, — Нам нужно притащить сюда камень для герба и надписей, вот мы и убьем двух зайцев сразу. Там есть, я видел, славный большой жернов, возле мельницы, мы утащим его, выдолбим на нем надписи, а кстати и отточим на нем перья и пилу.

Признаться, мысль была не особенно хорошая, да делать нечего — мы согласились тащить жернов. Было около полуночи, когда мы отправились на мельницу, оставив Джима за работой. Кое-как стащили жернов и принялись катить его домой, но это оказалось дьявольски мудреной штукой. Как ни старайся, невозможно было удержать его в равновесии, а падая, он всякий раз чуть не придавливал нам ноги. Том говорил, что одному из нас уж наверное несдобровать, покуда мы докатим его до дома. На полпути мы совсем выбились из сил и обливались потом. Видим, нам одним не сладить — придется позвать Джима. Джим в одну минуту приподнял кровать, снял цепь с ножки, обернул ее несколько раз себе вокруг шеи, и мы все трое выползли через лазейку. Джим и я взялись катить жернов, а Том только командовал. Он мастер был командовать, лучше всякого другого. Он на все мастер, за что ни возьмется!

Наша лазейка была довольно широка, однако не настолько, чтобы протащить в нее жернов; но Джим взял кирку и быстро расширил ее, насколько требовалось. Том наметил буквы гвоздем, а Джим принялся выдалбливать их с помощью гвоздя и молотка, добытого нами из кучи хлама, сваленного за пристройкой. Том велел ему работать, покуда не сгорит у него вся свеча, а потом уже лечь в постель. Жернов надо будет спрятать в тюфяк и спать на нем. Мы помогли Джиму надеть цепь на ножку кровати и сами тоже собрались идти спать. Вдруг Тому пришла в голову новая мысль:

— А что, Джим, есть у тебя тут пауки?

— Нет, бог миловал, масса Том.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук

— Бог с вами, душенька! Мне не нужно пауков… Я их страх как боюсь! По мне, гремучие змеи и те лучше!

Том опять задумался.

— Это очень хорошая мысль,— проговорил он наконец,— Надо это устроить. Да, непременно надо — это будет очень кстати. Чудесная мысль! Где же ты будешь держать ее?

— Держать кого, масса Том?

— Гремучую змею, разумеется.

— Боже милостивый, масса Том! Да если сюда попадет гремучая змея, я уж лучше возьму да голову себе расшибу об стену…

— Полно, Джим, ты скоро привыкнешь и перестанешь ее бояться. Ты можешь приручить ее.

— Приручить?!

— Ну да, очень просто. Всякое животное благодарно за доброту и ласку, ему и в голову не придет сделать вред тому, кто его лелеет. Это можно прочесть в любой книге. Попробуй только, об одном прошу тебя; попробуй денька два-три! В короткое время ты можешь так приручить змею, что она тебя полюбит, будет спать с тобой вместе и всюду следовать за тобой; потом ты обернешь ее себе вокруг шеи, а голову положишь в рот…

— Пожалуйста, масса Том, замолчите! И слушать-то страшно! Чтобы я да взял в рот такую погань!.. Ни за что на свете! Да и спать с ней вместе я вовсе не желаю…

— Джим! Перестань дурить. Узник должен иметь при себе какое-нибудь бессловесное существо, которое он воспитывает и о котором заботится, и если до сих пор еще никто не пробовал приручить гремучую змею, то тем больше славы для тебя, что ты был первый…

— Но, масса Том, не нужно мне такой славы! А что, если змея возьмет да и ужалит Джима — какая уж тут слава? Нет, сэр, не хочу я и затевать такой страсти!

— Черт возьми, разве ты не можешь попробовать? Я хочу только, чтоб ты попробовал, если не удастся, никто тебя не заставит держать ее дольше…

— Да ведь змея может меня укусить, покуда я пробую! Масса Том, я согласен выносить все что угодно, всевозможные глупости, но если вы с Геком притащите сюда гремучую змею и заставите меня приручать ее, я сбегу, ей-богу, сбегу!

— Ну, ладно, ладно, оставим это, коли уж ты так заупрямился. Мы можем достать тебе несколько ужей; ты привяжешь им пуговицы к хвостам, и мы сделаем вид, будто это гремучие змеи. Кажется, так будет хорошо.

— Ужи, пожалуй, ничего, я еще могу их вынести, мастер Том, но, ей-ей, лучше было бы обойтись и без них! Раньше я никогда не слыхивал, чтобы было так трудно и хлопотливо быть узником.

— Так всегда бывает, когда соблюдаешь все правила. Водятся тут крысы?

— Нет, сэр, крыс я что-то не замечал.

— Хорошо, мы тебе достанем несколько штук

— Да мне вовсе не нужно крыс, масса Том! Это несноснейшие твари в мире: покою не дают человеку, снуют вокруг и очень больно за ноги кусают, чуть только уснешь. Нет, сэр, уж лучше дайте мне сюда ужей, если непременно нужно, а крыс не давайте, не надо их мне!

— Однако, Джим, это необходимо, у всех узников в тюрьме водятся крысы, не беспокойся… Еще не бывало примера, чтоб узник жил без крыс. Они приручают их, ласкают, учат разным фокусам, зверьки становятся общительными, точно собачки. Но ты должен играть для них, они любят музыку. Тебе есть на чем играть?

— У меня ничего нет, кроме гребенки с кусочком бумажки и дудки, но я полагаю, им дудка придется не по вкусу…

— Напротив, им все равно, какого сорта музыка, лишь бы была музыка. Дудка достаточно хороша для крыс. Все животные любят музыку, а в тюрьме и подавно. Особенно жалобную музыку, а на дудке, пожалуй, другой и не сыграешь. Это всегда интересует крыс, они вылезают из нор и приходят полюбопытствовать: что это ты делаешь. Вечером, перед тем как ложиться спать, или рано поутру, ты должен сидеть на постели и играть на своей дудке; поиграешь минуты две и сейчас же увидишь, как все крысы, змеи, пауки заинтересуются и придут: так и закишат кругом тебя; то-то будет весело!

— Им-то будет весело, масса Том, а вот каково будет бедному Джиму? Впрочем, если надо, я, пожалуй, готов… Уж лучше в самом деле доставлять удовольствие животным, чтобы поменьше было от них неприятностей.

Том задумался — нельзя ли еще чего-нибудь сочинить.

— Ах да, я и забыл! Хорошо бы здесь вырастить какой-нибудь цветок

— Право, не знаю, масса Том, только здесь порядочно темно, да я и не привык ухаживать за цветами, немало мне будет возни…

— Попробуй, во всяком случае. Иные узники это делали.

— Пожалуй, есть такой большой стебель коровяка, наподобие тростника, тот будет здесь расти, масса Том, но только и растить-то его не стоит труда.

— Ничего, мы добудем тебе маленькое растеньице, ты его посадишь здесь в уголке и станешь ухаживать за ним. Только ты не называй его коровяком, а зови пиччиола, не иначе — это самое настоящее название. И вдобавок тебе надо поливать его слезами!..

— Зачем же? У меня тут вдоволь воды из колодца, масса Том.

— Колодезной водой нельзя, надо непременно слезали. Так всегда делают.

— Оно живо завянет, масса Том, будьте уверены! Ведь я никогда не плачу.

Том немного опешил, но скоро выпутался из затрудненья, предложив Джиму принести ему луку. Он обещался зайти поутру в шалаш негров и украдкой положить одну луковицу в кофейник Джима. Джим признался, что он лучше бы согласился, чтобы ему всыпали табаку в кофе, да и вообще так это ему все надоело — и возня с растением, и музыка для прельщения крыс, и приручение змей, пауков и прочих гадов, уже не говоря о всей остальной работе с перьями, надписями, ведением дневника и всего прочего,— что он готов бог знает что сделать, лишь бы его оставили в покое… Очень уж хлопотно быть узником!

Том потерял с ним всякое терпение и стал упрекать его, говоря, что ему представляется случай прославить свое имя, а он не умеет этого ценить, и все эти преимущества пропадают даром. Джим устыдился, обещая, что больше не будет упрямиться; после этого мы с Томом отправились спать.