Марк Твен — Приключения Гекльберри Финна

Глава XIV

Приятное препровождение времени — Книги,— Французский язык.

Проснувшись, мы занялись разборкой добычи, похищенной мошенниками на разбитом пароходе. Мы нашли сапоги, одеяла, платье и еще много всякого добра — кипу книг, подзорную трубу и целых три ящика сигар. За всю свою жизнь мы никогда не были такими богачами! Сигары оказались — первый сорт. Все время после обеда мы провалялись в лесу, болтая и покуривая; я почитывал книги, и вообще мы провели время очень приятно. Я рассказал Джиму все, что произошло на катере и на разбитом судне. «Вот так интересные приключения!» — заметил я, но он отвечал, что бог с ними и с приключениями… надоели ему тревоги! Он признался, что, когда я залез в каюту, а он пополз назад к плоту и не нашел его — он чуть не умер со страху: он уже подумал, что пропал, погиб! В самом деле, как ни верти, все плохо: останется на пароходе — утонет, а не останется, так его препроводят тотчас же домой, чтобы получить награду, и уж тогда мисс Уотсон непременно продаст его на Юг. И в самом деле он был прав; Джим почти всегда был прав — удивительно умная голова для негра.

Я очень много прочитал Джиму про королей, герцогов, графов, и как великолепно они одеваются, и какие они важные; и как они величают друг друга — ваше величество, ваше сиятельство и тому подобными прозвищами — вместо мистера. Джим таращил глаза от изумления; все это очень интересовало его.

— Я не знал, что их такая уйма. Я слыхал только про старого царя Соллермуна [Соломона. (Примеч. авт.)], если не считать королей, которые водятся в карточных колодах. Сколько жалованья получает король?

— Сколько получает? — говорю я.— Они могут брать себе хоть по тысяче долларов в месяц, если им понадобится. Они могут брать сколько угодно. Все принадлежит им.

— Ну и весело же им живется! А что они должны за это делать, Гек?

— Они ничего не делают! Они только заседают.

— Неужто?

— Право, так! Они только заседают. Не считая, быть может, тех случаев, когда бывает война. Тогда они отправляются на войну. Но остальное время бездельничают. Плюют себе в потолок.. Тсс! Слышишь шум?

Мы выскочили из чащи и поглядели. Но это был только шум пароходного колеса. Какой-то пароход огибал мыс. Поэтому мы вернулись обратно.

— Да,— говорю я,— в остальное время, когда им бывает скучно, они ссорятся с парламентами. А если кто-нибудь им не потрафит, они велят отрубить ему голову. Но по большей части они проводят время в гареме.

— В чем?

— В гареме.

— Что такое гарем?

— Это такое место, где они держат своих жен. Разве ты никогда не слыхивал о гаремах? Соломон тоже имел гарем. У него было больше миллиона жен.

— Нуда, конечно. Я… я позабыл об этом. Гарем — это бабий дом. Воображаю, какой шум и крик был у них в детской. Женщины, должно быть, все время ссорились между собой. А еще говорят, что Соллермун был мудрейший из всех людей. Я не верю этому. Потому что захочет ли мудрый человек вечно жить среди такого гама? Нет, конечно, не захочет. Мудрый человек вместо этого построил бы себе, ну скажем, котельный завод. Завод все-таки можно остановить, когда захочется отдохнуть от шума.

— И однако Соломон действительно был мудрейший из людей. Потому что вдова Дуглас сама мне говорила об этом.

— Что бы там ни говорила вдова, он не был мудрым человеком, никогда! Он иногда выкидывал совсем сумасбродные шутки. Слыхали вы о ребенке, которого он велел разрубить пополам?

— Да, вдова рассказывала мне и об этом.

— Отлично! Подождите минутку. Вот этот пень — первая женщина, а вы вторая. Я — Соллермун, а этот бумажный доллар — ребенок. Каждый из вас желает получить его себе. Что я должен сделать? Я обойду соседей и выспрошу по-хорошему, кому принадлежит доллар, и затем отдам его кому следует. Так поступил бы всякий, у кого есть хоть капля смысла в голове. Но нет: я разрываю доллар на две части и отдаю одну половинку вам, а вторую — другой женщине. Совершенно таким же образом Соллермун велел разрубить ребенка. Теперь я спрашиваю вас: какая польза от половинки доллара? На нее ничего нельзя купить. И какая польза от половины ребенка? Я не дал бы ни гроша за целый миллион таких половинок

— Довольно, Джим, ты не понял здесь самой сути. Ты дал маху в сторону на целую тысячу миль.

— Кто? Я? Когда в чем-нибудь есть человеческий смысл, я тотчас же вижу это. Но здесь нет никакого смысла. Спор шел не о половинке, а о целом ребенке. И если человек думает разрешить спор о целом ребенке при помощи половинки, он ничего не понимает. Не говорите о Соллермуне, Гек, я знаю его как облупленного.

— Но повторяю тебе, ты не понял самой сути.

— Будь она проклята, ваша суть! Что я знаю, то знаю. По-моему, истинная суть лежит гораздо глубже. Все объясняется тем, как Соллермун был воспитан. Возьмите, к примеру, человека, у которого всего один или два ребенка. Станет такой человек расходовать детей задаром? Нет, он знает им цену. Но возьмите человека, у которого около пяти миллионов детей бегает взад и вперед по дому. С ним другое дело. Ему так же легко разрубить пополам ребенка, как кошку. Одним ребенком больше или двумя меньше, это не составляет разницы для Соллермуна.

Никогда я не видывал такого негра. Уж если он вобьет себе что-нибудь в голову, нет никакой возможности вышибить это оттуда. Вряд ли какой-нибудь другой негр был такого невыгодного мнения о царе Соломоне. Поэтому я начал говорить о других королях, а Соломона оставил в покое. Я рассказал про Людовика Шестнадцатого, которому когда-то отрубили голову во Франции, и про его сынишку, дофина*, который тоже должен был бы стать королем, а вместо этого его взяли и заперли в тюрьму, где он и помер.

— Бедный малыш!

— Но кое-кто говорит, что ему удалось удрать и уехать в Америку.

— Вот это здорово! Только он должен был чувствовать себя ужасно одиноким. Ведь здесь нет королей, Гек?

— Нет.

— Ведь у него не было бы здесь никакого положения в обществе. Что бы он здесь делал?

— Не знаю, право. Иные из них поступают на службу в полицию, а другие учат людей говорить по-французски.

— Что вы, Гек! Да разве французы не говорят, как все прочие люди?

— Нет, Джим, ты не понял бы у них ни словечка, как есть ни единого.

— Странно! Отчего же это случилось?

— Не знаю, но это так. Я немножко научился по-ихнему из книжки. Представь себе: приходит к тебе человек и говорит: «Пулли ву фрэнзи» — ты что на это скажешь, а?

— Ничего не скажу, а возьму и тресну его по башке… разумеется, если он не белый. Ни за что не позволю я негру обзывать меня так…

— Эх ты, голова! Ведь это не брань. Это он спрашивает тебя: говоришь ли ты по-французски?

— Чего ж прямо не спросить, по-человечески?..

— Да ведь это таким манером французы и говорят.

— Вот уморительно! Я и слушать-то не хочу! Смысла тут нет никакого.

— Ах, какой ты, Джим, рассуди: что, кошка говорит по-нашему?

— Нет, не говорит.

— Ну а корова?

— И корова не говорит.

— А кошка говорит по-коровьи, или корова по-кошачьи?

— Нет… а что?

— Естественно и понятно, что обе говорят иначе, всякая по-своему, не так ли?

— Разумеется.

— Разве не естественно также, чтобы корова и кошка говорили иначе, чем мы?

— Что об этом спорить, конечно.

— Хорошо, почему же неестественно и непонятно, чтобы француз говорил иначе, чем мы? Скажи-ка мне это…

— Да разве кошка — человек, Гек?

— Нет.

— То-то же! Значит, смысла нет, чтобы кошка молвила по-человечески. Разве корова — человек или разве корова — кошка?

— Конечно нет.

— Ну, так нечего им соваться не в свое дело и говорить на чужом языке. А француз — человек?

— Да.

— Ладно, так почему же он, черт его дери, не говорит по-человечески? Ответь-ка мне на это!

Я убедился, что нечего тратить слова попусту: невозможно научить негра рассуждать правильно. На том я и остановился.

Глава XV

Гек потерял плот.— Туман,— Гек находит плот,— Странный сон.

Мы рассчитали, что в три ночи достигнем города Каира, в дальнем конце Иллинойса, где вливается в Миссисипи река Огайо,— туда мы и стремились. Там мы хотели продать плот, пересесть на пароход, пробраться поскорее по Огайо в вольные штаты — тогда только мы очутимся в безопасности.

Но на вторую ночь поднялся страшный туман, мы решили причалить к отмели: нечего было и думать ехать дальше в таком молоке, но когда я поплыл вперед на лодке, чтобы поискать, куда привязать наш плот, оказалось, что кругом только одни низенькие молодые кустики. Я набросил веревку на один из них, как раз на самом краю крутого берега, но там течение было очень быстрое, плот понесся вниз, да так стремительно, что вырвал кустик с корнями — и поминай как звали… Густой туман спускался все ниже и ниже. Я был так поражен и испуган, что в первую минуту не в силах был двинуться, а тем временем плот исчез с глаз, так как уже в двадцати ярдах ничего не было видно. Очнувшись, я прыгнул в лодку, бросился к корме, схватился за весло, но оно не поддавалось; я так заторопился, что забыл отвязать его. Тогда я встал и попробовал отвязать, но от волнения мои руки так сильно тряслись, что я долго не мог совладать с веслом.

Первым делом я, конечно, пустился вдогонку за плотом; вдоль отмели все еще шло хорошо, но она была не длинная — ярдов шестьдесят, не больше, и миновав ее, я сразу окунулся в густой, белый туман и поплыл в пространство, куда — не знаю, словно я был уже мертвецом.

Грести не годится, думал я: во-первых, могу наскочить на берег или на что другое; вот почему надо было сидеть смирно и плыть наугад, а ведь согласитесь, ужасно трудно сидеть сложа руки в такую минуту. Я крикнул и стал прислушиваться. Где-то далеко слышу слабый отклик,— это несколько подняло мой упавший дух. Я направился в ту сторону, насторожив уши — не услышу ли чего снова? Опять раздался крик, но я заметил, что еду не туда, а несколько вправо. В следующий раз мне показалось, что держу влево от нужного направления,— так я и вертелся без толку, все не попадая, куда следует.

Желал бы я, чтобы дурак Джим догадался бить в жестяную сковородку, бить без устали, но он этого не делал; а главное, меня смущали промежутки между откликами. Так я продолжал блуждать, вдруг слышу — кричат уж позади меня. Славно же я попался! Видно, кто другой аукал, а вовсе не Джим.

Я бросил весло. Опять слышу крик; все еще позади, но уже в другом месте; то он приближается, то меняет место; а я все откликаюсь; вдруг я заметил, что кричат опять впереди меня, и убедился, что течением несет лодку носом вниз, значит, все в порядке, конечно, если это в самом деле Джим аукал, а не другой кто-нибудь. Голос невозможно было узнать в тумане — все звучало как-то странно, неясно.

Ауканье продолжалось; не прошло минуты, как я наскочил на крутой берег, со смутными призрачными очертаниями высоких деревьев; потом меня отбросило влево в кучу корявых сучьев, которые быстрое течение уносило с ревом. Через секунду все опять стало тихо и бело кругом. Я сидел не шевелясь и слышал, как громко стучит мое сердце; мне кажется, я не дохнул ни разу, покуда оно не стукнуло, по крайней мере, раз сто. Делать было нечего — я понял в чем суть! Этот крутой берег — остров, а Джим попал на другую сторону — это вовсе не мель, которую можно миновать в десять минут, нет, на нем рос крупный лес, как на настоящем острове; шириной он был с полмили, а длиной миль пять-шесть.

Подняв весла, я сидел тихо, как мне показалось, около четверти часа. Я плыл вниз по течению со скоростью четырех или пяти миль в час но это ведь не чувствуется. Вы лежите как мертвый на воде, и если мимо вас мелькнет плавучий сук, вам и в голову не придет, что вы сами быстро плывете,— вы подумаете: ох, как этот сучок быстро мчится! Если вы не верите, до чего тоскливо и мрачно бывает на душе в такой туман, попробуйте когда-нибудь сами — и увидите!

С полчаса еще я изредка аукал, наконец ответы стали доноситься очень издалека; я старался проследить их, но не мог. Тут я сообразил, что попал в группу мелей — я смутно различал их очертания по обе стороны; а тех, которые я не мог видеть, я все-таки чуял, потому что слышал, как течение обмывало старый, сухой хворост и прутья, свесившиеся с берегов. Тут, между островков, я уж совсем сбился с толку, стараясь проследить за ауканьем — это хуже, чем пробовать поймать блуждающий огонек Звук то и дело менял место и слышался то там то сям.

Несколько раз мне приходилось как можно проворнее отталкивать лодку от берега, чтоб не налететь на какой-нибудь островок; из этого я заключил, что плот, по всей видимости, беспрестанно наталкивается на берег, иначе он очутился бы гораздо дальше и криков не было бы слышно, а он плыл лишь чуточку скорее, чем я.

Мало-помалу я опять выбрался в открытую реку, но уже ниоткуда не слышал криков. Должно быть, Джим наскочил на подводное дерево, и все кончено… Я был страшно утомлен, лег на дно лодки и решил, что не стану больше мучиться. Разумеется, я знал, что спать не следует, но меня так и клонило ко сну.

Однако, кажется, я таки порядочно вздремнул, потому что, когда очнулся, звезды ярко блестели на небе, туман рассеялся и я плыл кормою вперед. Сперва я не мог понять, где я, словно во сне; но понемногу стал приходить в себя, и мне показалось, что все это я пережил уже давно, с неделю тому назад.

Здесь река была огромной ширины; по обоим берегам рос высокий, густой лес, ни дать ни взять целая стена — насколько я мог видеть при свете звезд. Вдруг я увидел впереди темное пятно. Направляюсь туда — увы! это не что иное, как пара бревен, связанных вместе. Увидел другое пятно и поспешил к нему — на этот раз я не ошибся: это был плот.

Джим сидел, опустив голову между колен, и крепко спал — правая рука его свесилась над веслом. Другое весло было сорвано, а плот покрыт листьями, сучьями и грязью. Верно, тоже порядочно потрепало беднягу!

Я причалил, улегся на плоту под носом у Джима, потом стал нарочно зевать и потягиваться, задевая его кулаками.

— Эй, Джим, разве я заснул? Отчего ты меня не разбудил?

— Боже милостивый, это вы, Гек! Вы не умерли, не утонули?! Неужели мы опять вместе! Это так хорошо, что просто не верится, дружок, право, не верится! Дайте-ка я посмотрю на вас хорошенько, дитятко! Нет, жив-живехонек! Слава тебе, господи!

— Что с тобой, Джим? Ты пьян?

— Пьян? Где же мне было напиться-то?

— Чего же ты такой вздор городишь?

— Какой вздор?

— Толкуешь что-то такое, будто я вернулся, точно я уезжал куда-нибудь.

— Послушайте, Гек, Гек Финн, взгляните мне в глаза. Да разве вы не отлучались?

— Бог с тобой!.. Я и не думал отлучаться. Куда мне было идти?

— Ну, парень, тут что-то нечисто… Я ли это, или не я? Где я?.. Вот что мне хотелось бы знать!

— Полагаю, что ты тут,— мы оба здесь на плоту — кажется, это достаточно просто. Экий ты старый, бестолковый дуралей, Джим!

— Разве? В самом деле? Объясните мне ради бога: вы не отплывали в лодке, чтобы привязать нас к мели?

— Нет, и не думал. К какой мели? Ничего не понимаю!

— Как не понимаете?! Да ведь веревка отвязалась, и плот понесся вниз, оставив вас с лодкой позади, среди тумана?

— Какого тумана?

— Разумеется, того тумана, который стоял здесь всю ночь. Разве вы не аукали, разве я не аукал, покуда мы оба не заблудились между островков до того, что не знали, где мы? А разве я не наскочил на целую кучу мелей и едва не потонул, до того меня трепало? Разве это не так? Ну-ка, отвечайте!

— Что-то мудреное ты нагородил, Джим. Не видал я ни тумана, ни островков, ни опасностей — словом, ничего такого. Я просидел здесь всю ночь, болтал с тобой, покуда ты не заснул десять минут тому назад,— кажется, и я последовал твоему примеру. Ты не мог успеть напиться за это время, так что тебе все это, разумеется, приснилось.

— Черт возьми! Как могло мне все это присниться в десять минут?

— Приснилось, потому что ничего этого не было на самом деле.

— Но право же, Гек, мне это ясно как божий день…

— Все равно, ясно или нет, ничего такого не случилось. Уж я знаю, потому что был здесь все время…

Джим замолчал и минут пять соображал про себя. Наконец он воскликнул:

— Ну, значит, ваша правда: все это мне приснилось, Гек, только… провались я на месте — это был самый чудной сон, какой я только помню. Никогда еще ни один сон не измучил меня до такой степени — даже все тело ломит.

— Ну, что ж из этого? Иной раз случаются такие сны. В самом деле, твой сон прелюбопытный, расскажи-ка мне его подробнее.

Джим принялся рассказывать все как было, но, признаться, порядком-таки приукрасил свои приключения. Потом он взялся «истолковать» этот сон, потому что сон, наверное, вещий и послан нам как знамение. Первый остров — означает человека, который желает нам добра, а течение — другой человек, который старается отвлечь нас от первого. Крики — это предупреждения, и если мы не постараемся понять их, то они как раз вовлекут нас в беду. Группа мелких островков — это хлопоты, ожидающие нас по милости разных дурных людей, но если мы будем твердо исполнять свой долг и не обращать на них внимания, то мы счастливо минуем их и достигнем широкой светлой реки, то есть вольных штатов, и тогда минуют все наши невзгоды!

После того как я вернулся на плот, небо стало сильно заволакивать тучами, но вскоре опять прояснилось.

— Ладно, до сих пор ты все истолковал отлично,— сказал я, — а это что значит?

Я указал ему на листья и мусор, покрывавшие плот, а также на сломанное весло — теперь все это можно было разглядеть отлично.

Джим взглянул на меня, потом на мусор, потом опять на меня. Сон до того крепко засел ему в голову, что он долго никак не мог отрешиться от него. Но когда он пришел в себя и сообразил, в чем дело, он пристально, без улыбки, посмотрел на меня и сказал:

— Вы спрашиваете, что это значит?.. Хорошо, я объясню вам. Когда я измучился от усилий, один, перекликаясь с вами, я заснул, но сердце у меня жестоко ныло за вас — я думал, что вы погибли, и мне было уже все равно, что станется с плотом!.. Когда же вы опять вернулись, здравый и невредимый, у меня слезы потекли из глаз, я готов был целовать ваши ноги, до того я обрадовался!.. А вы только и думали о том, как бы насмеяться над старым Джимом, одурачить его сказкой! Вот что значит этот мусор, коли хотите знать: мусор — это грязь, которую люди готовы взвалить на друзей, чтобы осрамить их и унизить…

Он тихо встал и поплелся под навес, не сказав больше ни слова. Но и этого было довольно!.. Мне стало до того стыдно своей низости, что я сам готов был целовать его ноги, лишь бы взять назад свои слова!

Прошло с четверть часа, прежде чем я мог заставить себя пойти и извиниться перед негром, но я это сделал и никогда в этом не раскаюсь. Больше я уже не позволял себе играть с ним глупых шуток, да и этой никогда не позволил бы, если бы только знал, что она так больно его обидит.