— Ксения Николаевна, помните, обещал я. Никаких отказов.
— Сетку волейбольную не достал? — улыбнулся Володька.
— Не! Спрашиваю всех, никто не помнит. Кто-то из ребят взял, спрятал еще в сорок первом, а кто? Но я раздобуду.
Без особой охоты Володька поехал на другой день в Гнездниковский переулок, где жила тетка, боясь, что начнутся соболезнования, разные там «вздохи и охи»… Но ничего этого не случилось. Тетка, маленькая, сухонькая старушка с добрым лицом, но твердыми глазами, обняла его, поцеловала и сразу же усадила за стол.
— Сперва перекуси, Володя, а потом поговорим.
На небольшом столике с мраморной доской уже приготовлена была еда, да еще какая! Володька не стал ломаться и присел за стол. Уминая бутерброды, он оглядывал большую комнату с альковом, в которой давно не бывал. Целую стену занимали шкафы с книгами, где кроме художественной литературы в основном была литература политическая — собрания сочинений Ленина, Сталина, протоколы съездов партии. Тетка работала в институте Маркса — Энгельса — Ленина — Сталина… Было много и ее собственных книг. Она лично знала Ленина, дружила с Крупской, с Фрунзе, участвовала в Московском восстании, занимала крупные должности в Иванове. В общем, живая история, и если бы Володька был полюбознательнее, то как много бы он мог получить от общения, но сейчас ему было не до этого.
— Почему ты не навестил меня тогда, в сорок втором? — спросила она.
— Даже не знаю… Понимаешь, я был под Ржевом — безудачные бои, огромные потери… Не хотелось об этом вспоминать.
— Да, потери… — задумчиво сказала тетка. — Скажи, Володя, что, на твой взгляд, помогло нам выиграть войну? Именно на твой взгляд.
— Патриотизм, тетя Варя… — не задумываясь, сказал он.
— Советский патриотизм?
— Конечно. Воевали ведь хорошо и те, у кого судьбы складывались трудно.
— Да? Это очень интересно… У тебя есть примеры?
— Сколько угодно.
И Володька стал рассказывать о тех, с кем воевал вместе… Тетка слушала внимательно, заставляя его повторять некоторые случаи, а со стены глядели на них прищуренные глаза Владимира Ильича, и казалось, будто и он прислушивается к Володькиным словам.
— Говорили вы на фронте о Сталине? — неожиданно спросила она.
— А как же? — удивился Володька. — В атаки с его именем ходили. Хотя… — задумался он, вспоминая, — пожалуй, чаще кричали просто: за Родину…
— Скажи, чем вы объясняли неудачи первых месяцев войны?
— Чем? — Этот вопрос тоже удивил его. — Кто как… В основном, неожиданностью нападения, отмобилизованностью немецких войск, их техникой… Короче, каждый по-своему… — начал было он, но она прервала его:
— Расскажи теперь, как вообще живешь? Какие планы на будущее?
— С сентября институт…
— Да, твоя мать говорила… Вот видишь, сразу в институт, а кто-то сразу на завод пойдет. К счастью, после этой войны не будет того, что получилось после первой мировой.
— А что было после той?
— Разве не знаешь? Не читал?
— Да, вспомнил… Инфляция, безработица, люди пришли с войны и не могли найти себе места.
— Именно, — подтвердила тетушка. — Ты наелся?
— От пуза, говоря по-солдатски, — улыбнулся он.
— Так вот, Володя, карточки… Поедешь, я тебе дам адрес, и там на первом этаже найдешь, где выдают продукты. Захвати рюкзак, а то в одной руке тяжело будет нести. Паек на целую неделю.
— У меня вещмешок.
— К тебе еще одна просьба. Ты сможешь приходить хотя бы два раза в неделю и читать мне? Я сейчас очень плохо вижу, а для своей книги мне нужно кое-что перечитать. Я буду платить тебе или отдавать часть пайка. Как захочешь.
— Что ты, тетя Варя, зачем? Я и так…
— Не спорь. Это работа, и ты должен получать за нее вознаграждение. Договорились?
— Да, но, право, ни к чему какая-то оплата, мы же родственники.
— Повторяю, не спорь. Я упрямая старуха. Будет так, как я решила. — И в нотках ее голоса пробилась старобольшевистская твердость.
На обратном пути Володька не раз поправлял вещмешок, оттягивающий спину. Когда приволок все это в теткину квартиру, она, поблагодарив, стала откладывать часть продуктов для него. Володька пробовал протестовать, но тетка не желала ничего слушать.
— Грудинку я не ем, Володя… Жирную рыбу тоже. Это мне не нужно. Крупа у меня осталась… — и так далее и тому подобное.
Половина принесенного попала в его вещмешок. Это было целое богатство, и хотя чувство некой неловкости присутствовало при этой дележке, все же он был рад, что принесет что-то в дом, тем более никаких прибавок к карточному пайку у него не будет.
Но мать этой радости не разделила, наоборот, возмутилась тем, что Володька принял подношение.
— Ты обязан помочь ей без всякой «благодарности» с ее стороны. Больше этого не делай, — сказала она с необычной для нее резкостью.
— Я отказывался, мама…
— Значит, плохо отказывался!
— Но она предложила мне работу: приходить к ней два раза в неделю и читать нужные ей книги. Сказала, что каждая работа должна быть оплачена. Возможно, то, что я принес, аванс, так сказать…
— Это другое дело.
…Теперь Володькина неделя была заполнена двумя вечерами у тетки и днем получения продуктов. Однажды, выходя из ворот серого дома на набережной, он натолкнулся на пьяного инвалида, который попросил прикурить, а прикурив, бросил взгляд на Володькин мешок.
— Оттуда прешься? — спросил хмуро.
— Это я для тетки…
— Знамо, не для себя… Кто у тебя тетка-то? Начальство какое?
— Старушка она, персональный пенсионер. Революцию делала.
— Революцию, говоришь, делала? Старенькая уже, значит… Ну, она-то заслужила, — сказал инвалид. — Ладно, бывай…
Тянуть с институтом больше было нельзя, и Володька отправился на Садово-Спасскую поглядеть полиграфический, поговорить с поступающими, разузнать все подробно и, если понравится, подать заявление о переводе. Он потолкался среди будущих студентов, в большинстве сопливых девчонок, худеньких, неважно одетых, некоторых с косичками -— прямо детский сад. Он старше их на семь лет, это же чертовски много! Закончит институт в тридцать! Тридцатилетние на фронте казались уже пожилыми мужчинами — и жены были почти у всех, и детишки. А он, Володька, только на ноги встанет, только институт к этим годам окончит.
Он прошел по институтским коридорам, заглядывая в аудитории, и как-то не представлялось, что скоро сидеть ему за столом с карандашиком и записывать лекции… Все это казалось смешным и страшно несерьезным… Он тоскливо огляделся в надежде увидеть хоть одного фронтовика, чтоб перекинуться словом, и наткнулся на парня, стоящего у стены, в форме, в «кирзяшках» и с палочкой. Тот тоже выглядывал, вытянув шею, кого-то из фронтовой братии и, заметив Володькин взгляд, заковылял к нему.
— В какой курятник попали! А? Хотя чего я, не курятник — цыплятник, — сказал он, кивнув на щебечущих в коридоре девчушек.
— Да, чудно… — вздохнул Володька, улыбнувшись.
— Ты на какой факультет поступаешь?
— Я перевожусь… Из архитектурного. Наверное, на редакционно-издательский пойду.
— На художественное отделение?
— Видишь, — протянул Володька руку. — Пока на литературное, если что выйдет, научусь левой, перейду.
— А у меня кость на ноге раздроблена. Гноится до сих пор рана. Говорят, надолго это. Ну, давай знакомиться. Коншин… Лешка. Пойдем перекурим это дело, — он улыбнулся и взял Володьку за локоть.
Они вышли на улицу… К Коншину подошла девушка в военном, но без погон.
— Ну как, Леша, решил? — спросила она.
— Решил, — почему-то грубо ответил тот и добавил: — Иди домой, я вот с товарищем поговорю.
— Я подожду, Леша, — она отошла в сторону.
— Зачем ждать. Иди домой, — опять удивил он Володьку своим грубоватым, пренебрежительным тоном.
У девушки повлажнели глаза. Она резко повернулась и пошла от них. Володька хотел было спросить, почему Коншин так, но постеснялся. Коншин начал сам:
— Вот не знаю, что делать. Понимаешь, в одной части служили, ну и любовь… А ранило меня, ни одного письма в госпиталь не прислала. Зато дружок мой один все обрисовал… Со всеми подробностями — с кем, когда и где… Она клянется, что наврал тот, а у меня нет оснований не верить — фронтовой дружок-то. Ну зачем ему врать? Зачем?
— А может, сам пытался? Не вышло, и со зла… — предположил Володька.
— Она то же самое говорит. Так кому верить-то?
— Ну уж это тебе самому надо решать, — сказал Володька и начал свертывать цигарку.
— Ловко у тебя получается. Кстати, когда я был в руку ранен, тоже научился. Под Ржевом долбануло.
— Под Ржевом?! — воскликнул Володька. Я же там в сорок втором был!
— И я в сорок втором. Вот здорово-то!
И выяснилось в разговоре, что были не только подо Ржевом, но под одними и теми же деревнями и в одно и то же время, только в разных стрелковых бригадах. А было в этих бригадах уже так мало народу, что ни Володька, ни Коншин не заметили и не знали, что в том черновском лесу, не таком уж большом, километра три в длину, а в глубину и меньше километра, находились две стрелковые бригады — 132-я и 136-я.
— Ну, Володька, вместе нам надо быть. Такое, что там было, не забыть, да и не все выбрались. Мы с тобой счастливчики, — сказал Коншин, горячо пожимая Володькину руку на прощание.
— Да, конечно, Леша… Как здорово, что в институте хоть один свой парень будет, — радовался Володька, решив, что раздумывать нечего, надо в институт переводиться, и никаких гвоздей!
Они простились, договорившись о встрече.
На другой день Володька принес в институт документы и встретился с Коншиным. Около комнаты приемной комиссии они познакомились еще с одним фронтовиком, бывшим лейтенантом Игорем Степным. У того было тяжелое ранение в позвоночник, он сильно хромал, но настроение бодрое.
— Я, ребята, учусь уже. В Тимирязевке на экономическом, но решил и сюда, на заочный. Хочется параллельно и гуманитарное получить, — сказал Игорь, когда они вышли на улицу и пошли вниз по Садовой.
— А зачем тебе гуманитарное? — спросил Володька.
— Хочу о войне писать…
— Вот оно что, — протянул Коншин.
— А написал что-нибудь? — поинтересовался Володька.
— Нет еще. Если бы написал, я в Литературный подал бы. Но в голове столько всего…
— У нас у всех полна войной голова, — заметил Коншин. — Да разве сумеешь описать все.
— Надо! — горячо воскликнул Игорь. — Вот в теории подкуюсь малость и начну.
Дойдя до бывшей Мясницкой, ребята повернули, решив проводить Игоря до дома, расставаться не хотелось. Жил он в Комсомольском переулке, и по дороге можно было еще о многом поговорить. Игорь начал высказывать свои мысли.
— У меня друг есть, в медицинском учится, так мы надумали после окончания куда-нибудь на периферию податься, в какой-нибудь небольшой городок…
— И бросишь Москву? — недоверчиво спросил Коншин.
— Что Москва? Тут народа хватает.
— Понятно, — засмеялся Володька. — Лучше быть первым в деревне, чем вторым в городе.
— Нет, ребята, другие соображения. Хотя, конечно, в провинции выделиться легче. Но мы поедем, потому что просто там мы нужнее. Хотим создать кружок местной интеллигенции…
— Это ты серьезно? — усмехнулся Коншин.
— Вполне…
Проводив Игоря, они пошли обратно. Коншин несколько скептически отнесся к мечтам Игоря, но Володьке тот понравился, он верил в его искренность. Расставшись на Колхозной с Коншиным, Володька двинул к родной Сретенке, на которой что-то давно не бывал… Первым встретился ему ковыляющий Деев.
— Как жизнь, Вольдемар? — весело спросил Володька, протягивая руку.
— Хреновая, — мрачно ответил Деев. — В троллейбус залезть проблема, пройтись куда-нибудь — тоже. Костыли эти очертенели, а без них никуда. — Деев сплюнул, махнул рукой, а потом вдруг мечтательно протянул: — Знаешь, что я часто вспоминаю как самое необыкновенное и приятное из довоенной жизни?
— Что?
— Помнишь, мы из школы к своим шефам в Наркоминдел на вечера пробежки делали? По Первой Мещанской, по Сретенке, всю Лубянку, и все бегом… Даже во сне снится.
— Помню, — сказал Володька.
Больше ответить ему было нечего, не слюни же разводить по этому поводу? Тут Деев взял и начал крутить пуговицу на его гимнастерке, была такая привычка противная у него, и чем дольше он ее крутил, тем яснее становилось Володьке, что Деев намеревается сказать что-то наболевшее, но не решается.
— Отцепись. И говори.
— Слушай, Володька, — начал Деев, отпустив пуговицу. — Нет у тебя на примете какой-нибудь знакомой девахи, с которой можно было бы по-простому, без всяких там антимоний… Понимаешь?
— Понимаю, но нет такой.
Отзывы о сказке / рассказе: