— Ей нездоровится. Кто спрашивает?
Володька назвал себя.
— Сейчас узнаю, сможет ли она подойти.
Спустя несколько минут, показавшихся ему очень долгими, услышал Майку:
— Что скажешь?
— Майя, прости меня… Я растерялся, но… но, наверно, тебе надо разойтись с Олегом, а нам…
— Поздно, Володька, — перебила она. — У нас уже никого нет.
— Как нет? Не понимаю!
— Повторяю, — приглушив голос, сказала она, — никого нет. Теперь понял, глупенький?
— Понял, — глухо ответил он. — Как ты себя чувствуешь?
— Неважно… Я пойду прилягу. Пока, Володя.
Она повесила трубку, а Володька, понурив голову, вернулся в комнату.
— Сказал? — спросила мать.
— Мама, она говорит… она говорит, что уже никого нет, — упавшим голосом тихо произнес Володька.
— Господи… — прошептала мать и достала папиросы.
Володька пошел в «купе», как называл он свою комнатку при кухне. Лег на кушетку с тяжелым ощущением непоправимости. Ему вспомнилась Майкина усмешка, когда она сказала: «… ну чего я от тебя могла ждать…» А наверно, ждала, иначе зачем было приходить? Ждала хотя бы каких-то серьезных мужских слов, а не маловразумительного бормотания.
На утро следующего дня он позвонил ей — как чувствует себя?
— Ничего, но на работу не пошла.
— Я приду к тебе, — с полувопросом сказал он.
Она долго не отвечала.
— Если очень хочешь.
— Хочу, — быстро ответил он.
Майя открыла ему дверь сама, но была очень бледна и, впустив его, сразу легла на диван, укрывшись пледом.
— Я очень виноват, Майя… — горячо начал Володька.
— Не надо, — тихо сказала она, устало махнув рукой. — Не надо…
О чем говорить дальше, Володька не знал. Он пришел просить прощения, каяться, но она этого не желала слушать.
— Володя, смени воду в грелке, — она вынула из-под пледа грелку и подала ему. — Холодную надо.
— Я сейчас, — обрадовался он и бросился на кухню. — Вот, холодная-прехолодная.
— Спасибо… Может, ты и чайник на плитку поставишь? — слабо улыбнулась она.
— Конечно. Что еще надо? — Он был рад заняться каким-то делом. — Может, за хлебом сходить? Я мигом.
— Все есть, Володя. Заваришь чай, и будем завтракать. — Она вдруг поморщилась.
— Болит? — участливо спросил он, ощутив опять укол вины.
— Немного… Хорошо, что врач знакомая, бюллетень дала. Отлежусь три дня. Лишь бы осложнений не было.
— А могут быть? — встревоженно спросил он.
— Не знаю… Я же в первый раз…
Затем они стали пить чай. Володька подал чашку и тарелку с хлебом и колбасой Майе в постель. Ей, видимо, были приятны его ухаживания, хотя делал он все довольно неумело, нескладно.
— Это ты здесь сделала? — спросил он с трудом.
— Нет… Еле до дома доплелась. Мать, наверно, догадалась, но ничего не спросила. У нас с ней такие отношения — каждый сам по себе. Как и с Олегом, кстати, — грустно добавила она.
— Ты его не любишь?
— Глупенький… Если бы любила, ничего бы у нас с тобой не было. Неужели не понимаешь?
— Тогда, Майя… тогда… — Володька запнулся.
— Что тогда? Ты делаешь мне предложение? Так я поняла?
— Так! — отрубил Володька решительно.
— Чтобы искупить свою вину? — Она улыбнулась.
— Не только… — Он хотел продолжать, но она остановила его:
— Не говори больше ничего. Не надо, — и легонько потрепала его по щеке. — Все остается по-прежнему… Ох, какой идиотский вид у тебя был вчера. — Она тихонько рассмеялась.
— Я серьезно, Майя…
— Признайся, милый, отлегло от души? Не смущайся, я понимаю… Ты иди, Володя… Знаю, как не любят мужчины сидеть у больных.
— Почему не любят?
— Уж не знаю. — Она чуть улыбнулась, но тут же лицо дернулось от боли. — Уходи, Володька, — повторила она немного раздраженно.
— Я буду звонить и заходить, — пообещал он.
— Спасибо, — совсем тихо сказала Майя и отвернулась.
* * *
Гошку, конечно, признали вменяемым, несмотря на то, что Володька, проштудировав курс психиатрии и вычитав там о патологическом опьянении, советовал Гошке напирать, что выпил всего сто пятьдесят и после этого потерял память. Но забыли они оба, что в своих показаниях милиции говорил Гошка совсем другое и речь шла о бутылке… Но Гошка не волновался. Он не один раз угощал «пострадавших», и те обещали показывать на суде, что мата не было.
За несколько дней до суда зашел Володька к Рае, принес ей десяток пирожных из коммерческого. Она смущенно благодарила, говоря «зачем это», но поглядывала на пирожные с умилением, признавшись, что не ела их с довоенного времени. Сказала, что красивая рыжая женщина-судья — ее однокурсница, что она, вспомнив дело, объяснила: учитывая фронтовое прошлое подсудимого, можно применить условное наказание, хотя таковое к 74-й применяется редко, в исключительных случаях. Володька успокоился сам, успокоил Надюху, ну а Гошку нечего было успокаивать, тот был уверен, что выкрутится.
Но все повернулось по-другому… Видать, судебная экспертиза написала в своем заключении, что Гоша пытался симулировать патологическое опьянение, а судью возмутили измененные показания «пострадавших», она поняла, разумеется, что обработал их Гоша. Пригрозила возбудить дело о лжесвитедельстве, и те, струхнув, начали мяться, нести что-то несусветное: забыли, не помним, сами пьяные были и тому подобное. Красивая судья все хмурила и хмурила брови, и в результате короткого совещания с заседателями приговор! Год лишения свободы!
Надюха вскрикнула. У Володьки упало сердце, а к скамье подсудимых уже подходили два милиционера, чтобы взять Гошку под стражу.
— Ну вот, — сказала Надюха, когда вышли они из здания судя. — Доигрался Гошка. Теперь в Москве не пропишут, опять я одна буду.
— Погоди, Надюха, надо адвоката взять на пересмотр дела в горсуде, — сказал Володька.
— Возьму, конечно, да вряд ли что выйдет… Вообще-то устала я от него. Пока, Володька, — подала холодную, вялую руку.
Черт возьми, как нелепо все получилось, думал Володька, и неожиданно, главное. Гошка, конечно, в лагере не пропадет, но Москвы ему не видать. Проходя Селиверстов переулок, он машинально завернул к бару — размочить горе, выпить кружку пивка. Народу было полно. Сильно хмельной инвалид с аккордеоном безбожно перевирал мотив «Землянки», но ему все же подпевали, путая слова… За столиком в углу шумели. Приглядевшись, Володька увидел Вовку Деева, какую-то девицу и Левку Тальянцева — это они громыхали разговором.
— Засранец ты! — со смаком выкрикивал Деев любимое свое словцо. — Думаешь, майора схватил — умнее других стал. Врешь! Ты же троечником в школе был. Меня же к тебе Зинаида прикрепила, чтоб я поднатаскал по математике. Не помнишь? А сейчас нос кверху, орденами похваляешься. Знаю я, как «звездочки» хватают!
— Очнись! Ты что сказал?! И кому? Мне?! — оборвал его Тальянцев, побледнев. — За такое и врезать можно.
— Попробуй! Меня теперь можно! Мне на одной ноге не устоять.
— Думай, что говоришь!
— Я думаю! Кстати, мне есть чем думать-то. Я в архитектурный с первого захода поступил. Канаев срезался, а я поступил. Понял?
— Теперь ты хвастаешься, — примирительно сказал Тальянцев. — Хватит лаяться, дружили же в школе.
— Ладно, — успокоился и Деев. — Знаешь, почему я завелся? Вот из-за такого же майора, который выслуживался, меня и долбануло. Послал, гад, в безнадежное дело. Ты хоть ранен-то был?
— Контузия сильная была.
— А меня пулькой разрывной! Чуешь разницу?
— Кончай базар! — крикнул Володька, подходя к ним. — Чего завелись? Подсесть можно?
— Конечно… Садись… — оба, видно, обрадовались приходу Володьки, разрядившему обстановку.
— Знакомься, — ухмыльнулся Деев, показывая на девицу. — Тамара.
Девица вблизи оказалась совсем не девицей, а вполне зрелой полноватой дамой восточного типа с красивым, но вульгарным лицом, к тому же сильно накрашенным.
— А ты все постишься? — подмигнул Деев и захохотал. — Тамарка, заказывай еще! Разочтусь. Я угощаю!
— Чего это щедрый такой? — усмехнулся Володька.
— У меня сейчас вроде свадебного путешествия. Маршрут: бар — постель, постель — бар, — опять загоготал Деев.
— Володичка, — укоризненно сказала Тамара. — Зачем ты сообщаешь всем такое?
— А чего? Свои же ребята.
…Потом они волочили Деева домой. Он вырывался, ругался, обзывая их своим любимым словечком. Около дома, уставившись мутными глазами, почти трезво объявил:
— Вот увидите, скажет Деев свое слово в архитектуре! Скажет! Всем вам сопли утрет!
Доставив Деева и его подружку домой, Володька пошел провожать Тальянцева. Тот всю дорогу молчал, а когда Володька спросил его, как он нашел деевскую даму, брезгливо поморщился.
— А мне почему-то его жалко, — сказал Володька.
Тальянцев неопределенно пожал плечами. Видно, его мало занимало сейчас это. Только у своего переулка, прощаясь с Володькой, сказал угрюмо:
— Знаешь, наверно, демобилизуют меня…
— Почему?
— Разное сплелось… Ну и Люся, конечно…
После того, что случилось, Майя переселилась к матери, и Володька часто бывал у нее. Заходил вечером, и они шли шататься по улицам, где можно было поговорить обо всем. Дома присутствие Майкиной матери их стесняло.
Это были тихие хорошие вечера…
— По-моему, Володька, ты стал ко мне по-другому относиться, — как-то раз сказала она.
— Да, Майка…
— Ты знаешь, я многим нравилась, но возбуждала в ребятах, увы, отнюдь не платонические чувства, и это мне было неприятно, даже унижало как-то… Кстати, и ты, Володька, поглядывал на меня тоже довольно гадковато. А мне хотелось совсем не этого.
— Сейчас все иначе, Майка, — поспешил сказать он.
— Надеюсь, — улыбнулась она, потом задумчиво произнесла: — Может быть, Володька, не надо было ничего?.. — и заглянула ему в глаза.
— Почему? — запротестовал он и начал что-то сбивчиво говорить, так и не сумев выразить свою мысль.
В одну из таких вечерних прогулок Володька спросил:
— Ты насовсем переехала к матери?
— Не знаю…
— А как Олег относится к этому?
— Он любит свободу. По-моему, не очень переживает. А мне он сейчас как-то не нужен, — ответила она.
Больше о Майкином муже они не говорили, но зато Володька рассказал ей про Тоню. Теперь, когда отношения с Майей перешли в какое-то другое качество, стали спокойными, более дружескими, он мог уже говорить о Тоне, тем более что хотелось ему с кем-то поделиться — Тоня еще не ушла от него.
— Тебе все-таки нужно с ней встретиться, — подумав, сказала Майка.
— А ты этого не хотела бы? Да? — спросил он.
— Почему? — спокойно отозвалась она. — Я хочу, чтоб у тебя все было хорошо.
— Спасибо, — он легонько пожал ее руку.
Как ни странно, к близости они сейчас не стремились — ни Володька, ни Майя. Да и негде было побыть вдвоем, кроме как на улице. Днем она работала, вечерами их матери были дома. Эти тихие встречи продолжались и тогда, когда Володька хлопотал о Гошке.
Адвоката Володьке порекомендовал Сергей. Тот запросил три тысячи и уверял, что дело в горсуде выиграет. Володька как мог ободрял Надюху.
— Брось ты меня успокаивать. Я так думаю: рано или поздно все равно Гошка в тюрьму угодит. Непригодный он для мирной жизни, а пьяный — вообще дурной… Знаешь, бивал он меня… — говорила Надюха.
Отзывы о сказке / рассказе: