— Наверно, без таланта. Но, знаешь, когда мы познакомились в конце тридцатых, он был в какой-то растерянности, ничего не писал. По-моему, просто не знал, о чем… Теперь-то все начнут о войне. Ну и он тоже… — с оттенком некоторого пренебрежения сказала она. Потом, подумав, добавила: — Сейчас мне кажется, нет в нем чего-то.
— Чего же?
— Не знаю… Какого-то стержня, что ли, — пожала она плечами.
Они пили чай с вкусным печеньем, покуривали Майкин «Казбек»… Она была очень грустная и часто поглядывала на Володьку как-то внимательно и очень серьезно. Когда он спросил, где ее мать, и, узнав, что в гостях, подошел и попытался обнять, Майя отодвинулась и резко сбросила его руку.
— Не надо.
— Почему? — недоуменно спросил Володька.
— Я позвала тебя, чтобы поговорить… Ну, и успокоить твою чересчур нежную совесть, — она усмехнулась и протянула руку к папиросам. — Ты должен знать, что мой муженек не очень-то верен мне, ну и вообще… — Она закурила.
— Что вообще?
— Понимаешь, — задумчиво начала она, — мужчина всегда должен быть выше женщины. Для меня так. Ну а он не такой. Не знаю, найду ли лучшего в нынешние времена, но с ним я, наверно, порву… — Она поглядела на Володьку.
Он почему-то отвел глаза.
Вернувшись домой, Володька застал мать не одну, рядом с ней сидела взволнованная и радостная мать Витьки-«бульдога», соседа по лестничной клетке, которого в сорок втором провожал в армию. Милая, но болтливая женщина, в свое время очень переживавшая, что Витька после семилетки не пожелал учиться дальше, а пошел в ФЗУ. «Вы подумайте, Ксения Николаевна, какие метаморфозы: ребята из простых семей жаждут учиться, а мой, начитанный, интеллигентный мальчик, решил стать токарем…» — чуть не плача, жаловалась она Володькиной матери.
…Сейчас она, сияя, потрясала Витькиным письмом, в котором тот сообщал, что наверняка получит три месяца отпуска, после чего его, конечно, демобилизуют и он вернется на свой завод.
— Окончились наши муки, Ксения Николаевна, эти бесконечные ожидания писем.
— Не только писем, — заметила Володькина мать, — ждали самого страшного… той бумаги, которая могла прийти, — она не решилась назвать «похоронку».
— Да, конечно! Мы счастливицы, Ксения Николаевна! Гляжу на себя в зеркало и не узнаю — совсем другие глаза. Что там глаза! Походка стала другая, — восторженно лепетала она, переводя взгляд с Володьки на его мать. — Володя, ты обратил внимание, какие теперь лица у женщин на улицах?
— Обратил… Совсем другие, чем в сорок втором.
— Разумеется! Вы ходили в «Хронику» смотреть «Парад Победы»? Это потрясающе! Особенно момент, когда бросают немецкие знамена! Такое в душе поднялось! Обязательно сходите… А Сталин на трибуне, — продолжала она, — немного постаревший, но такой довольный, уверенный…
— Вот вы переживали, что Витька в ФЗУ пошел, — переменил тему Володька, — а ведь он вернется кормильцем. Мне же трубить еще пять лет.
— Да, кормильцем… — задумчиво повторила она. — Но, надеюсь, поумнел за эти годы и захочет все же учиться.
Видимо, до сих пор не примирилась с тем, что ее начитанный мальчик — простой рабочий. Володька улыбнулся, он подумал, что, скорее всего, Витька, возвратившись, не учиться пойдет, а женится на какой-нибудь первой встречной…
На другой день Володька вытащил Деева из дома и отправились они в знакомую «Хронику» у Сретенских ворот, чтобы посмотреть «Парад Победы». Как только на трибуне появился Верховный, раздались аплодисменты и долго не утихали. Володька и Деев хлопали вместе со всеми и так же, как и все, внимательно вглядывались в лицо Сталина. Его в кино люди давно не видели и сейчас перешептывались, делясь впечатлениями. Он действительно постарел и выглядел утомленным, что и понятно — четыре года такого напряжения.
Володька смотрел, как проходили колонны, как бросали к Мавзолею немецкие знамена. Как же долго шли они к этому параду? Что перетерпели, что вынесли? И вот наконец-то. Деев хлюпал носом, у Володьки тоже были на глазах слезы. Он вспомнил Витебск. Как вошли в этот почти до основания разрушенный город и как встречали их измученные, плохо одетые и голодные жители. Вот за эту встречу стоило перетерпеть все: и ржевские болота, и обреченные наступления, и ночную разведку, и эту последнюю безымянную высоту под Невелем, и тяжелые бои перед самим Витебском… Все, все ради вступления в первый освобожденный им город, за благодарные слезы жителей…
Из кинотеатра выходили все заплаканные, но радостные. Правда, заметил Володька несколько женщин со слезами горя — война окончилась, а их близких уже нет.
— Ну как? — спросил Володька Деева.
— Впечатляет, — сдавленным голосом ответил тот.
Они медленно — Володька примерялся к шагам Деева — пошли по Сретенке. Сегодня Володьке спешить было некуда: вчера позвонил Гошка и сказал, что Надюха заболела — что-то женское. Видать, надорвалась в войну на своем «Калибре», подумал Володька.
Через неделю снова позвонил Гошка и попросил о встрече. Они встретились, и Гошка сразу приступил к делу:
— Ты говорил, дружок твой в пивной на Сретенке работает. Раз на таком месте устроился, значит, связи у него есть. Сходим к нему, поговорим… Можно и в ресторанчик пригласить ради такого случая — вдруг пристроит меня куда? Время, лейтенант, такое, что поближе к хлеборезке надо быть, тем более специальности у меня никакой, а Надюхе нужно питание.
— Конечно, сходим, — сразу согласился Володька, а сам подумал, что такие, как Гоша и Толик, не пропадут, а вот что будут делать его школьные ребята? Разве на стипендию проживешь? Ну, у кого руки-ноги целы, те на разгрузке товарняка подработать смогут, а кто инвалидом вернется, тому как? Разумеется, жизнь будет налаживаться — и карточки отменят, и коммерческих магазинов с их бешеными ценами не будет. В это все верили, но сколько еще до этого существовать? И тут Гошка мечтательно протянул:
— Эх, лейтенант, кабы платили за «языка» хоть тысчонку, я бы жил. Каждую ночь притаскивал бы, но войны нет и никому моя сноровка да ловкость не нужны. Махнем к твоему дружку, может, что и выйдет.
Они махнули к Толику, поговорили, и Толик обещал посодействовать, свести кое с кем, предупредив, правда, что стоить это будет немало. Гошка на это ноль внимания. Видно, денежки у него имелись.
Вскоре и произошла деловая встреча в ресторане «Нарва», куда был приглашен и Володька. Толик привел какого-то типа, назвавшегося Ильей Петровичем, с которым Гоша и вел втихаря переговоры о своем устройстве. Влетела эта встреча Гошке в две тысячи, но расплачивался он спокойненько. Видимо, переговоры прошли удачно. Денька через четыре он позвонил Володьке и сказал:
— Порядок, командир. Можешь поздравить Гошу.
Куда устроил его этот тип, Гошка говорить не стал, но по его веселому голосу Володька понял, что туда, куда он хотел, то есть поближе к «хлеборезке».
— Ну а ты как жить будешь? — спросил он Володьку под конец разговора.
— Как-нибудь… С голоду не помру.
— Не помрешь, конечно, но разве это жизнь? Что бы придумать для тебя такое?
— Нечего придумывать, Гошка. Скоро институт.
— И на кой он тебе, этот институт? — воскликнул Гошка. — Окончишь его, а все равно от получки до получки — зубы на полку.
— Мозги засохли, Гоша… Одни уставы в голове. Что-то другое узнать хочется.
— Ладно, валяй учись. Если с монетой будет худо, завсегда пожалуйста. Для тебя у Гошки в любое время… Понял?
Позвонил Виктор, брат Тони… У Володьки екнуло сердце — неужели она в Москве? Нет. Витька звонил, предлагая встретиться и прошвырнуться куда-нибудь, отметить знакомство. Володька постеснялся сказать, что у него нет денег, но по его молчанию Витька, видимо, догадался и быстро добавил: «Я приглашаю». Договорились встретиться на Тверском бульваре у памятника Пушкину. Виктор сказал, что будет в штатском, но Володька его узнает, так как он здорово похож на Тоню или, точнее, она на него. Они действительно сразу узнали друг друга, крепко пожали руки и отправились вниз по Тверской… Елисеевский был полон народа. У «Коктейль-холла» стояла очередь. Володька было приостановился, но Витька повел его дальше, сказав, что охота вкусно поесть и потому идут они в ресторан «Москва», что при гостинице. Он был в сером, хорошо сшитом костюме, ладно на нем сидящем, но выправочка военная чувствовалась.
— Я писал Тоне о твоем возвращении… — начал Витька.
— Что она ответила? — быстро, с легкой дрожью в голосе спросил Володька.
— Приедет к сентябрю… Рада, что ты вернулся.
— Что еще?
— Больше ничего, — немного смущенно ответил Витька. — Почему ты ей не писал так долго?
Володька поколебался, сказать ли Витьке правду, но решил, ему можно.
— В штрафной угодил. Ну и про это, — кивнул на руку, — не хотел…
— В штрафной?! — Витька уставился, ожидая, видно, подробностей, но, увидев, что Володька отвернулся, сказал: — Ладно, потом расскажешь.
В ресторане «Москва» Володька никогда не был, и его поразил огромный зал, расписанный высокий потолок, шумный оркестр… Они сели за столик, за которым уже сидел сильно пьяный пехотный капитан с девицей и шел крупный, громкий разговор.
Виктор заказал какой-то салатик, бифштексы по-гамбургски. Когда официант отошел от столика, капитан вдруг прохрипел своей соседке:
— Сука ты все-таки! Пристрелить мало.
— Что ты, Алешенька, ну за что? — лепетала та.
— Знаешь за что, стерва, — капитан неверной рукой налил себе и залпом выпил.
— Ты, Алешенька, не пей больше… И не говори так. Что люди подумают?
— Плевать я хотел на этих… — особо зло глянул капитан на Витьку. Все равно тебе не жить. — Он тупо уставился на девицу мутным, тяжелым взглядом, под которым она вся сжалась и побледнела.
— Не дури, капитан, — сказал Виктор. — Дай людям посидеть спокойно. Скандалить дома можно.
— Заткнись, падла тыловая! Пока мы там… вы здесь… Молчать! — вдруг вскрикнул он.
Виктор спокойно вынул из кармана офицерское удостоверение и сунул капитану под нос.
— Смотри, какой я тыловик. Тоже капитан. И брось выкобениваться, — уже с угрозой произнес Виктор.
— Я выкобениваюсь! — поднялся капитан. — Да я вас всех, гадов, сейчас в расход пущу, — и с удивительной для пьяного ловкостью вырвал из кобуры пистолет, мгновенно оттянул затвор, загнал патрон в патронник. — Сперва с ней разделаюсь, — и направил «ТТ» на девицу.
Та взвизгнула, отшатнулась с ужасом в глазах. Виктор перехватил руку капитана, пригнул книзу. Тот нажал спусковой крючок, раздался выстрел, и пуля ушла в пол. Володька резко и одной левой рукой завернул руку капитана за спину, тот замычал от боли, а Виктор, воспользовавшись этим, вырвал пистолет и привычным движением вытащил обойму.
Сбежался народ, несколько официантов… Володька, продолжая держать руку капитана, бросил девице:
— Давай чеши отсюда!
Та вскочила и побежала к лестнице, но спускаться не стала, остановилась там.
— Отпусти, — хрипел капитан.
Володька отпустил. Виктор налил стакан нарзана и дал капитану.
— Выпей и успокойся… Товарищи, — обратился он к окружавшим столик. — Это случайный выстрел. Капитан думал, что пистолет не заряжен, ну и…
— Случайный… — пробормотал один из официантов. — Почитай, каждый вечер такие случаи. Вызови патруль, — обратился он к молоденькому официанту.
— Не надо, — попросил Виктор. — Ничего же не произошло, обыкновенная случайность. Верно, капитан? Просто хотел попугать девчонку, пошутил?
Капитан, выпив нарзана, немного отрезвел, а отрезвев, струсил.
— Да, да, товарищи, — крутил он головой. — Чистая случайность… Ну, дырка в полу… я заплачу… Сколько должен? — Он полез в карман, вытащил пачку денег. Берите, сколько нужно!
— Пять сотен хватит? — спросил Витька. Официант кивнул. — Отсчитывай, капитан, нечего базар разводить.
— Ладно… — официант спрятал деньги в карман. — Только водки я капитану больше не подам.
— Конечно, — подтвердил Виктор. — Ни грамма!
— Не буду я больше, — и капитан угрюмо налил себе воды.
Заиграл оркестр, народ отошел от их столика, начались танцы…
— Ну и болван ты, капитан! В войну живым остался, хватил в пехтуре до верха и под трибунал сам лезешь. Чего далась тебе эта девка? Ну, смазал по физике, если заслужила. Держи пистолет, магазин не отдам. Запиши адрес, приедешь завтра. — И Виктор протянул пистолет.
— Черт с ним! Что же это я, братцы, совсем управление потерял, из сознания вышел? Развезло. Спасибо, что удержали и пистолет отняли. Спасибо. А где Сонька моя?
— Вон стоит у лестницы, — показал Володька.
— Пока, ребятки… Спать пойду… Спать, — и, пошатываясь, он пошел к своей Соньке, которая уже улыбалась ему.
— Ну, слава богу. Теперь хоть поговорим спокойно, — сказал Виктор. — В институт пойдешь?
— А куда же?
— Я в армии останусь. Наша семья военная уже в каком поколении. Дед генералом был, отец империалистическую штабс-капитаном закончил, ну а в гражданскую сперва полком, потом бригадой командовал… Надеюсь, в академию попаду. Кстати, в то время, когда ты подо Ржевом был, мы совсем недалеко стояли, южнее только. Хватил я там тоже. С «сорокапяток» начинал, на прямой наводке, с пехотой в одном ряду. Ну, давай, — поднял он рюмку.
Володька чокнулся с удовольствием. Ему нравился Виктор, и не потому лишь, что был Тониным братом.
— Знаешь что, будем дружить независимо от того, как у меня с Тоней выйдет?
— Будем, — обрадовался Виктор и хлопнул Володьку по плечу. — Ты настоящий парень… — и вдруг спросил: — Володька, а ты в штрафной не из-за той девчонки попал? Юли, кажется?
Приметив Володькино замешательство, Виктор поспешно добавил:
— Если не хочешь, не рассказывай.
— Я расскажу, Виктор, — не сразу ответил Володька.
…После того письма, где Юлька писала, что понравилась какому-то майору, она долго молчала… Потом пришло наконец:
«Дорогой Володька! Я на передовой! Тут, конечно, страшновато, но зато вокруг очень хорошие ребята, здесь все мои братишки. Один сержант часто приходит к нам в землянку с гитарой и поет мне песенку про «девушку в шинели не по росту», которая «друг, товарищ боевой…». Да ты знаешь эту песню… Близость смерти очищает людей, и здесь ко мне никто не пристает… А тому майору я залепила пощечину. Надо было, разумеется, пойти к комполка и доложить обо всем, но я этого не сделала… Через несколько дней меня отправили на передний край в стрелковую роту, но ты не беспокойся, мы стоим в обороне, у нас хорошие блиндажи, а когда перебивает провод, то мальчики идут поправлять повреждение за меня…»
Бодрится Юлька, успокаивает его, думал Володька, зная, что такое стрелковая рота, хотя и в обороне, и в крепких блиндажах. Один-два обстрела тяжелой артиллерией или самолетная бомбежка, и разворочены будут все эти надежные блиндажи… Не успокоило Юлькино письмо, а осело тяжелым камнем на душе, и не было часа, чтобы не думал о ней.
Отзывы о сказке / рассказе: