Вячеслав Кондратьев — Встречи на Сретенке

— Его нет. А вы кто? — спросила она.

— Школьный товарищ…

— А, школьный… Не знаете, наверно, ничего?

— Слыхал, что уволили его из армии.

— Да… А из-за чего, знаете?

— Нет.

— Ладно, чего скрывать? У меня с ним все кончено. Из-за этой… все и получилось, а сейчас, когда его уволили и стал он никем, бросила его, в свою Молдавию укатила. Где он сейчас пропадает, не знаю. Пьет. Страшно пьет. Родители в таком горе, замучилась с ним… Ну вот, все вам выложила, чтоб знали, каков ваш школьный приятель, — добавила она с болью и злобой.

Несколько раз звонила Надюха, приглашала к себе. Володька отнекивался, но все же пошел — обидится. Встреченный по дороге Егорыч шепнул, что переживает она очень, прикладываться стала частенько.

И верно, не успел Володька зайти в комнату и поздороваться, как Надюха вытащила из буфета пиво и закуску.

— Не побрезгуешь? Садись тогда… — сказала вяло и как-то без выражения. — Неужто занятый такой стал, что и зайти не можешь? Ведь в институте еще не начал заниматься.

— Не начал, но читаю, кое-что вспомнить надо. — Он и вправду стал много читать.

— Понимаю. Без интереса тебе ко мне хаживать, о чем с заводской бабой говорить?

— Что ты, Надюха? Я тебе за многое благодарен. Я почти ни с кем сейчас не встречаюсь. Надо как-то собраться перед институтом. — Помолчав немного, спросил: — Пишет Гошка-то мой?

— Пишет, — равнодушно сказала она. — Да что толку? Боюсь, он своих дружков там встретит и по новой пойдет. Не пойму я этого суда — за такую пустяковину, а человек опять по кривой может. Я на него надежд не возлагаю, видать, отрезанный он ломоть… Тоскливо мне, лейтенантик, жить… Тоскливо…

Пива Володьке не хотелось, но и обидеть Надюху было нельзя, пригубил немного. Она же, выпив, уставилась глазами в одну точку и затянула какую-то тягучую песню, которую вошедший Егорыч начал подтягивать.

Володька сидел, подперев рукой голову… Старинные русские песни возвращали его всегда в долгие эшелонные дороги, где пели их солдаты заунывными голосами, выхлестывая из души предсмертную тоску, сжимавшую горло, как в те страшные минуты перед атакой, когда нету уже пути назад, а впереди малюсенький отрезок жизни, длиной всего-то в поле, расстилающееся перед ним. Сколько же лет будет томить это? Сколько еще просыпаться ему в холодном поту после военных снов?

— Хватит, ребятки, — не выдержал наконец он. — Такую тоску нагнали.

— А ты без тоски прожить хочешь? — усмехнулась Надюха. — Нет, лейтенантик, нам с Егорычем радоваться неотчего. Вот и облегчаем душу… Ладно, кончим. Верно, дядя Коля? А то как бы Володька у нас от тоски не помер. Давай веселую!

Егорыч веселую не захотел, поговорим лучше. Но разговор что-то не пошел, и Володька, посидев еще недолго, стал прощаться. Как ни отказывался он, но всучила ему Надюха пол буханки хлеба и банку консервов.

— Не ломайся, лейтенантик. От чистого сердца я, да и не обедняла пока хлебушком, небось не хватает…

Володьке, разумеется, не хватало — у матери карточка служащая, у него рабочая, Р-4, скудновато было, а в конце месяца случались дни и действительно пустоватые: жидкий чай без сахара да хлеб.

— Деньги есть? — услышал Володька резкий командный голос за своей спиной.

Он обернулся. На него смотрел Тальянцев, весь какой-то почерневший, подергивающийся, в мятом, измазанном чем-то штатском костюме.

— Ни рубля, — пошарив в кармане, ответил Володька.

— Достань, — так же резко, без просьбы бросил Левка, добавив уже тише: — Видишь, какой я?

— Вижу. Дай подумать, — сказал Володька, хотя думать было вроде нечего: у матери денег нет, Майка на работе. Но вспыхнуло вдруг: — Пойдем.

— Куда?

— На Сретенку.

Они повернули назад. Володька вел Левку на Сретенку, к Толику, который отпустит, конечно, стаканчик в долг. Проходя мимо гастронома, бывшего торгсина, он, чтобы разрядить тяжелое молчание, сказал:

— Помнишь, мальчишками на французские булки через витрину любовались, слюну пускали?

— Да… — хмуро буркнул Тальянцев.

Они вошли в пивную. Володька остановился, ища глазами Толика, но того нигде не было. Вот черт возьми! Он подошел к стойке и спросил у буфетчицы, где Толя.

— Нет твоего Толика.

— Как нет? Перевели куда?

— Перевели на… Таганку. Подойди ближе, — перешла она на шепот. — Зарвался твой дружок. Он, кобель, со всеми бабами, директорами продмагов, крутил, ну они ему карточную водку и сплавляли, а барыш пополам. Хорошо, не знала я про его штучки, а то бы и меня загребли. Не знаю уж, выкрутится твой Толик или нет.

Володька отошел от стойки… Погорел, значит, Лявин. Что же с Левкой делать? Он обвел шалман глазами, знакомых не видно. А кое-кто из завсегдатаев-фронтовиков должны были ему еще с тех пор, когда он сюда частенько заглядывал. Но как назло — никого. Что же придумать?

Решение пришло неожиданно, когда наткнулся взглядом на здоровенного мужичка в засаленном пиджаке. Подошел к его столику.

— Погнуться не хочешь? — выставил Володька левую руку. — На сто пятьдесят и кружку пива?

Тот поглядел на Володьку и презрительно фыркнул.

— Пацан ты… Хочешь, я сейчас тебя на вытянутых руках из этого шалмана вынесу? Щенок, а еще гнуться!

— Чего ж тогда боишься? Давай, — подзадорил Володька.

— Я боюсь? — выкатил тот глаза и засмеялся. — Грабить тебя не хочу.

— Слабак ты, — кинул небрежно Володька, цепляя мужика на последнюю наживку.

— Дурачок, я же кузнецом работаю. Деньги-то есть?

— Есть, — как можно тверже ответил, глядя в глаза.

— Готовь монету.

Володька знал, что, если проиграет, мордобой неизбежен, и уж метелить его этот кузнец будет по-настоящему. Да и Левку, который стоял рядом, еще больше почерневший.

Кузнец выставил руку с большой, тяжелой кистью, грязноватой от въевшегося в кожу металла, и проворчал:

— Ну, валяй, гни.

Володькина, тоже не маленькая кисть утонула в лапе кузнеца, который сразу же начал сжимать Володькину, стараясь придавить до боли. Володька тоже сжал свою кисть и, почувствовав, что здесь они на равных, немного успокоился. Пока тот сжимал ему кисть, Володька резко нажал всем предплечьем неожиданно для кузнеца, и рука у того поддалась чуть вправо, но он быстро выправил положение. Руки обоих стояли ровно. И тут кузнец начал давить… Володька держался с большим трудом, изо всех сил, понимая, что стоит только уступить несколько градусов и — хана. Так прошло минут пять. Лица у обоих покраснели и покрылись потом. Оба тяжело дышали. Теперь кто быстрее устанет. Прошло еще две-три минуты, напор руки кузнеца чуть ослаб, и Володька мог держать его руку, не напрягая всех сил, тем самым давая себе отдых. Но кузнец, перестав жать, тоже давал руке отдохнуть. Теперь нужен, наверно, рывок, подумал Володька и резко нажал. Рука кузнеца опять немного поддалась вправо… Надо жать, жать! Но давил Володька уже из последних сил, понимая, что если не перегнет сейчас, то уже не выправится, но эти чуть-чуть Володька не смог… Рука кузнеца пошла влево, и опять они были на равных, но потом… Потом медленно, но верно Володькина рука пошла вниз, пока не легла на стол.

— А ты силен, парень… — отдышавшись, сказал кузнец. — Давай отвечай. Иди за водкой. Володька молчал, тоже тяжело дыша…

— Понятно… На шермачка хотел взять? Знаешь, что за это? — с угрозой сказал кузнец.

— Знаю, — коротко бросил Володька. — Бей.

— Это успеется… Знать хочу, зачем на понт шел?

— Другу, — кивнул Володька на отошедшего от столика Тальянцева. — Видишь, плохо ему.

— Фронтовой?

— Нет, школьный.

— Рисковый ты парень… Хотя рука у тебя ничего. Был миг, когда засомневался я. Но у меня же вес. Килограммов на тридцать больше тебя тяну, наверно. Весом и взял. Держи, опохмели друга. -— И он протянул Володьке деньги.

— Спасибо… Спасибо, — дрогнувшим голосом сказал Володька и бросился к Тальянцеву: — Бери покупай.

Тот удивился, но деньги взял и к буфету. Володька вернулся к столику.

— Где в войну служил? — спросил кузнец.

— В пехоте… Одно время разведвзводом командовал.

— Ого, — протянул кузнец. — Значит, там силенки и поднабрался. Может, выпить хочешь?

— Нет.

Подошел Тальянцев со стопкой водки и маленькой кружкой пива. С жадностью выпил. Прошла землистая бледность, отвердел взгляд, высокомерно задралась голова.

— Поблагодари дружка-то, — сказал кузнец.

— Разочтемся мы… И с вами я рассчитаюсь. Будьте завтра в это же время, — сказал Тальянцев сухо.

— Не будет меня в это время… Ну, бывайте, хлопцы… — Он забрал с собой остатки закуски и вышел.

— Мужик каков! — кивнул вслед кузнецу Володька. — Я думал, бить начнет.

— Ну, бить я ему не дал бы. — Левка хлопнул по заднему карману, и Володька понял, что там пистолет.

— Не сдал?

— У меня именной… — небрежно бросил тот. — Спасибо, малость полегчало.

— Ты что, сейчас здорово закладываешь? — спросил Володька, но сразу понял, не надо было.

— С чего это решил? Просто перебрал вчера.

— Ничего я не решил, спросил только.

— Спросил? — протянул тот. — Думаете все, пропадет Тальянцев? Не из такого я материала. Понял?

— Кто это «все» так думают?

— Думают… некоторые. Дескать, взлетел высоко — сильнее брякнется. Знаю я. Завидовали мне многие, Володька.

— Про кого ты, Левка?

— Знаешь, про кого… Деева в баре видел. Ухмыляется так противно. Сам еле до лейтенанта дотянул, а тоже мне — оставлю след в архитектуре… Ни фига он не оставит.

— Брось, Левка, кажется тебе это. Закуришь?

— Давай, — Тальянцев прижег папиросу, жадно затянулся. — Вообще-то, Володька, я же на войне хозяином был. Понимаешь? Но не только это. Я себя на месте чувствовал. По мне все было — и напряжение дьявольское, и мгновенные поиски решения боевой задачи, и риск… Полной жизнью я жил. На всю железку. Ну, а сейчас… — он безнадежно махнул рукой. — Люсю мою помнишь?

— Конечно.

— Бросила! Как в запас уволили, так и ушла. В погонах я ей был нужен, вот что! А уж слова какие говорила, вилась вокруг меня, как змея. — Он резко кинул окурок.

— И черт с ней! — сказал Володька.

— Не получается… Вот барахло разное продам и махну к ней в Молдавию… — он посмотрел на Володьку, криво усмехнулся. — Что, не похоже на меня?

— Не похоже.

— Сам диву даюсь. Как опоила чем… Из-за нее и с армией… Ну, пока, — резко сказал он, круто повернувшись.

В этот вечер, выйдя из дома, чтоб пойти к Майке, Володька неожиданно столкнулся с Толькой Лявиным. Тот был обстрижен под машинку, лицо опало, скулы подвело, но взгляд плутоватых глаз бодр.

— Все в порядке? Отпустили? — спросил Володька.

— Пока на поруки, но, думаю, обойдется… Сейчас на адвоката деньги собираю. Знаю, у тебя нет, но, может, у кого из знакомых? Отдам точно.

— Нет, Толя, у меня таких знакомых, к сожалению.

— Вообще-то я наберу. Ты как узнал про меня?

— Буфетчица сказала…

— Она меня и заложила! Но про нее тоже материальчик есть, поплачет еще…

— Значит, думаешь выкрутиться?

— Выкручусь… Доказанных фактов-то нет. Адвоката надо ловкого. — Толик помолчал, вытащил папиросы, предложил Володьке. — Ну а ты куда?

— В полиграфический перевелся… Скоро занятия.

— Значит, пять лет лапу сосать? — усмехнулся Толик. — Нет, такое не по мне. После этой войны пожить хочу. Я же постарше тебя на два годка, двадцать семь стукнуло, а жизни пока не видел.

— Веревочка недолго вьется, — заметил Володька.

— Кто как сумеет… Я неопытный еще, вот и промазал, да и спешил. А зарываться нельзя, помаленьку надо. Знаешь, «жадность фрайера сгубила»? Это надо завсегда помнить. Ну и с людьми, конечно, обхождение блюсти, чтоб не обижались… Вот так, без спешки годиков через пять можно и в директора ресторана выйти… Ну, и придется торговый техникум заочно кончить… Такие у меня планы, Володька.

— Целая программа-максимум.

— А что, каждый тоже свою пятилетку должен иметь, — ухмыльнулся Толик.

— Ну, валяй, — сказал Володька на прощание…

С Майей он встретился на Колхозной и пошел провожать ее до дому.

— Если мамы нет, тогда зайдем, посидим… Ужином тебя угощу, — сказала она, беря его под руку. Но Майкина мать оказалась дома…

— Может, еще пройдемся? — предложил Володька.